Сухопутная дорога – Кавказ, следом за ним Анатолийские хребты – тоже оказалась нелегкой: беспризорники гибли от холода и голода, срывались в пропасти. Часть была похищена горцами и оказалась кто в рабстве, а кто в гаремах. Чуть ли не десять тысяч наиболее сильных, здоровых захватил и отправил в свои военные училища Ататюрк. Похоже, коммунары и сами понимали, что дойти до Святой земли сумеют единицы. Про себя они говорили, что, конечно, хорошо, если тяготы пути выдержат все – кашу маслом не испортишь, – но важно, чтобы через зло прорвался и обратился к Господу хотя бы один невинный.
Последнее, о чем надо сказать. Когда отряды коммунаров попадали в приморские города, тамошние газеты писали о них охотно, но о том, что было с детдомовцами раньше, они, как правило, ничего не знали. Всё, что мне удалось найти, просмотрев подшивки десятка изданий за двадцать второй – двадцать шестой годы, бегло и отрывисто. Исключение – статья в «Российском негоцианте». Номер от 15 февраля двадцать четвертого года не скупясь описывает похороны коммунара, случившиеся полумесяцем раньше, ровно в тот день, когда детдомовцы, идущие из Екатеринбурга к Черному морю, узнали о смерти Ленина. Подобное – большая редкость. Но я бы не стал здесь пересказывать и эту публикацию, если бы не ее явная связь с визитом Демидова и его воспитанника в Кремль.
Дело было под Феодосией, 1 февраля двадцать четвертого года. Утром в детдомовском отряде имени Михаила Фрунзе узнали, что в Москве не стало Ленина, а часом раньше, на рассвете, умер коммунар Иван Костандинов. Их решили похоронить рядом, на высоком косогоре, откуда был виден порт и дальше, насколько хватало глаз, – море. В изголовье могилы Ивана врыли в землю крест со скромной надписью «Здесь покоится коммунар Иван Костандинов, шедший в Иерусалим и изнемогший в пути», а чуть поодаль, на выступе камня поставили бюст Ленина, похоже, работы нашего знакомого. То, как его ваяли, описано в газете вполне профессионально. В качестве заготовки в классе рисования Феодосийской гимназии взяли маленькую изящную головку Аполлона. В нее забили четверть фунта гвоздей, которые должны были держать толстый слой терракоты. С ней мальчик и работал. Лепил всю ночь, но к восходу солнца, как и обещал, закончил.
Те из ребят, кто был зряч и, естественно, не раз видел фотографии Ильича, говорили, что тот вышел чудо как похож. И что у Ленина потому такая добрая и печальная улыбка, что он уже знает, что самому, как и Ване Костандинову, до Иерусалима ему не дойти. Потом наступила очередь слепых детдомовцев. Когда-то демидовский воспитанник пальцами точно запомнил и сохранил лицо живого Ленина, теперь, вслед за ним, и они, чтобы ничего не забыть, подробно, внимательно ощупывали изваянную им голову.
………………………………..
В предпоследнем классе гимназии у Дуси Мухановой появилась близкая подруга Маша Апостолова, дочь отца Василия – настоятеля храма Петра и Павла, что на Яузе. Дуся тогда быстро взрослела и, не умея справляться с тем, что в ней происходило, сильно нуждалась в наперснице. Маша, как и она, влюбленная в их учителя словесности Николая Порфирьевича Покладова, молчаливая, участливая, оказалась для нее находкой. Они почти не расставались: в гимназии сидели за одной партой, потом, благо жили по соседству – Маша в доме причта при храме, Дуся через два квартала в недавно выстроенном большом доходном доме на Солянке, – вместе делали уроки и музицировали. Иногда с согласия родителей даже оставались друг у друга ночевать. В Маше было много тихой восторженности, преданности, и Дуся догадывалась, что она любит не столько их словесника, сколько ее, свою подругу.
Эти отношения продлились весь седьмой гимназический класс, а в августе, вернувшись с каникул – она провела их в имении дяди на Дону – и позвонив подруге, Дуся вдруг узнала, что в июне отец Василий неожиданно преставился, а еще через месяц Машу спешно выдали замуж как раз за их словесника – в качестве приданого ему перешло место настоятеля храма Петра и Павла. Двойная измена сломала Дусю. Она замкнулась, перестала посещать занятия и только к весне постепенно начала отходить.
Лето в имении она провела с двоюродной сестрой, которая была старше ее на пять лет. Скучая в деревне, та с обеда и до самой ночи донимала кузину рассказами о своей жизни с мужем и с новым любовником, его приятелем по конногвардейскому полку. И вот теперь, когда силы стали возвращаться, Дуся взяла за правило раз в неделю, отстояв в храме Петра и Павла обедню, затем идти на исповедь к бывшему учителю. Смешав собственные фантазии с историями сестры, она в храме перед Богом принималась не спеша и обстоятельно каяться. Не упускала ни одной мелочи, ни одной скабрезности, наоборот, всячески их смаковала. Наверное, отец Николай когда-то и вправду был к ней неравнодушен, потому что сейчас, забыв, что он священник, а она кающаяся грешница, затыкал уши, буквально умолял ее прекратить, замолчать, просил: хватит, хватит, я и так всё тебе отпускаю.
Покладов и до Дуси, едва приняв сан, был подавлен той массой зла и греха, которая на него обрушилась. В храме было столько горя, страдания, безнадежности, что за ужином, вернувшись со службы, он жаловался жене, что вспоминает гимназию как райский остров. Коллеги, ученики, кого ни возьми, будто на подбор теперь кажутся ему людьми добрыми, умными, порядочными – главное, полными идеалов. Конечно, отец Николай был еще очень неопытен, плохо знал, как священнику следует вести себя на исповеди, что и как до́лжно на ней говорить. Кроме того, он был человек мягкий, деликатный, слишком многое принимал близко к сердцу, главное же, пока не умел быть посредником между Богом и человеком; на его исповедях человек, пусть и при Боге, каялся, открывал душу другому человеку и от него же ждал милости и прощения. Неудивительно, что каждое появление Дуси стало для отца Николая мукой.
Про Дусю правильно будет сказать, что она девочкой уже была блядью. От своих фантазий, от того, что происходило во время исповеди между ней и батюшкой, она ловила настоящее наслаждение. Она хотела, и, кажется, ей это удавалось, чтобы он видел всё столь же живо, как и она, тоже с ней грешил, а не спокойно, безучастно ее выслушивал. Подобно мужчине, что приспосабливается к новой партнерше, не сразу, но начинает понимать, что и как на нее действует, Дуся подлаживалась к Покладову. Тут ей помогали умение подбирать детали и легкая реакция.
Однако по временам происходившее в храме Дусе приедалось, переставало хватать, и она, созвонившись по телефону, знакомой дорогой отправлялась к Маше домой. Та, хоть и была уже на сносях, располневшая, немного вялая, встречала подругу с прежней радостью. Ее визиты были для отца Николая еще мучительнее исповедей. С юности любя игру, хорошо понимая ее законы, Дуся, увлекшись, делалась совершенно безжалостной.
Когда-то в бытность учителем Покладов очень чтил словесную эквилибристику, считал ее отличным подспорьем для занятий. На уроках он менял в какой-нибудь истории одну-единственную приставку, частицу или предлог – и сразу же всё становилось с ног на голову. Еще больше ему нравилось читать монологи из известных пьес, предупредив гимназисток, что на самом деле герой знает финал и просто валяет на публике дурака. После этого любая невинная реплика превращалась в едкий сарказм или издевательство. Сейчас за чаем в гостиной Дуся показывала, что ничего не забыла.
Однажды, отчаявшись, отец Николай даже решился переговорить о Мухановой с женой, но, опасаясь за Машино здоровье, отложил раз, потом второй, а через год с облегчением узнал, что его мучительница помолвлена и скоро уезжает. Впрочем, батюшке хватало ума, чтобы видеть, что Дусины посещения – не просто месть, она явно в него влюблена.
Замужеством всё и оборвалось. Дуся будто выложилась, а дальше устройство собственного гнезда, рождение первого ребенка надолго сделали ее примерной женой. К своим гимназическим подвигам она почти не возвращалась, если же случайно набредала, удивлялась себе, но, в сущности, считала за ерунду – детские шалости, которые не стоят выеденного яйца. Лишь когда узнала, что на фронте муж крутит роман уже с третьей медсестрой, и тоже завела любовника, давние отношения с отцом Николаем снова начали ее тревожить.
Про те исповеди она говорила всем своим духовникам – и старцу Пимену, и епископу Амвросию, допытывалась, как ей вымолить за них прощение, но от епитимий, что они накладывали, облегчения не наступало. По-настоящему помочь Дусе сумел один Никодим. Когда он стал требовать от нее, чтобы она рассказала ему всю свою жизнь до последней капли, покаялась в каждом грехе чуть ли не от колыбели, и неважно, грешила она в мыслях или наяву, в сущности, для Дуси его слова были прощением. Получалось, что на исповеди у отца Николая она и вправду ничего не должна была скрывать, ни о чем умалчивать.
Дуся с детства была экзальтированна, пожалуй, склонна и к мистицизму. Отец был членом Синода, в доме много и за обедом, и так говорилось о церкви, но то, что она слышала, увлечь ее не могло. Клиром управляло обычное министерство – без духа, без веры и, естественно, без Бога. Отец Дуси к Христу относился с сочувствием, однако считал, что Его паства плохо поддается контролю, и Он уже по одному этому смотрится анархистом.
Конечно, в церкви почти две тысячи лет была своя субординация, и сейчас шли разговоры, чтобы вновь достроить ее до целого – учредить патриаршество, но те, от кого зависело решение, по натуре были людьми светскими, не хотели ничего менять. Они были искренни, когда повторяли, что церковь и по сию пору штука антигосударственная. Христос когда-то сказал: Богу – Богово, а кесарю – кесарево, то есть согласился терпеть государство, но отнюдь не любить его. Не случайно теперь столько семинаристов прямиком идут в революционеры-бомбисты.
Подобные вещи обсуждались вполне прозаически, бывало, не без цинизма. В разговорах, которым она чуть не с пеленок была свидетелем, ни на грош не было уважения ни к приходским священникам, ни к монахам, ни к епископату – лишь бесконечные истории об интригах, взятках и подковерной борьбе. Она тоже на церковь именно так и смотрела, когда же ей стало не хватать Господа, вспомнила не о ней, а о старцах. Старчество в застольных разговорах отца почти не поминалось – по-видимому, то был последний живой осколок веры, которая вела свой род от Иисуса Христа.