Контрос – большой сибирский процесс церковников – должен был стать бенефисом Избина, утвержденного государственным обвинителем. Но масштаб дела был велик, и без помощи Кузьмацкого Избин в срок не укладывался. Для слушаний в суде адвокатом были написаны показания всех обвиняемых, свидетелей и экспертов, а также соучастников и потерпевших, речь прокурора, то есть самого Избина, и собственная речь защитника, прения сторон, выступления общественных защитников и общественных обвинителей, участие которых тоже было предусмотрено планом процесса. Кузьмацкий писал даже реплики из зала, в общем, каждое слово, вплоть до приговора, который по собственной инициативе сделал в двух вариантах – жесткий и чуть мягче.
Однако задачей Кузьмацкого было не только изготовить, собрать детали процесса в некое целое, как оркестр, сыгранное и слаженное, столь же важно было убедить нас ничему в его творении не мешать, наоборот, соответствовать ему и соучаствовать. Насколько я понимаю, сценарий, во всяком случае, его основа, занял у Кузьмацкого не слишком много времени, опыт у него был огромный, вдобавок норма устоялась, и политические процессы, где бы ни был суд – во Владивостоке или в Ленинграде – походили друг на друга словно близнецы. Тем не менее с того дня, как Контрос был санкционирован горкомом партии и мы оказались в одной камере, Кузьмацкий, чтобы не выбиться из графика, работал не покладая рук. Что, кстати, не мешало ему к нам всем троим относиться с сочувствием. Он явно жалел нас: в недоразумениях с тюремной охраной, если, благодаря Избину, был способен помочь, становился на нашу сторону.
В то же время, будучи убежденным атеистом, Кузьмацкий не скрывал, что о нас, своих нынешних подзащитных, думает с иронией. Любил дать понять, что, по его мнению, мы просто задержались, отстали в развитии. В сущности, он не сомневался, что, как бы ни сложилась судьба большевиков, с Богом – и не только в России – будет скоро покончено, Всевышний – что-то вроде атавизма. С моим естественно-научным образованием ему было особенно трудно смириться. Он объяснял, что раньше вера и в самом деле была необходима, люди хотели понять, как устроен мир, нуждались в защите, опоре, вот и выдумали себе Господа. Но теперь для первого есть наука, для второго – государство, мы же, будто маленькие, продолжаем стоять на своем. По глупости ввязались в смертельную игру и не желаем уступить. Хотя мясорубка была общая, Ефимова Кузьмацкий выделял, отдавал ему предпочтение. И не потому, что он больше страдал. Просто мы с отцом Николаем казались ему взрослыми, игравшими в детство и заигравшимися, шаман же был настоящим ребенком. Ему на роду было написано, что он еще не вырос и может оставаться маленьким.
Вряд ли Кузьмацкий был беспристрастен. Он делал работу, которая за ручку вела нас под пулю, в лучшем случае – на много лет в лагерь, а человек знает, перед кем виноват, и обиженного им редко прощает. По складу Кузьмацкий был защитник и в своем нынешнем бессилии винил нас, которые не сумели, пусть хоть как он сам, поладить с большевиками. Другое дело – шаман. При той же советской власти лет семь назад он легко добился бы освобождения Ноана прямо в зале суда, но и так поначалу Кузьмацкий был уверен, что уж от вышки шамана он точно отмажет.
Возможностей для защиты Ефимов давал бездну. Во-первых, родословная. Дед и отец – социалисты, причем дед вместе с учителем Ленина Плехановым состоял в “Черном переделе”. Очень хороша была и другая история – бурятского шамана и его белой кобылицы. Изведя под корень весь род степного феодала – злого бая, – предок Ефимова окончательно подтверждал, что у семьи многовековые революционные традиции. Правда, Кузьмацкий колебался. Историю с баем и дальше вплоть до амулетов, бубна и Сольца нетрудно было выдать за шизофрению, и уже зайдя отсюда, просить суд о снисхождении – Ноан, в чем бы он ни обвинялся, просто не знал, что творил. Всё же Кузьмацкий решил, что для суда революционные заслуги надежнее.
Потом, когда отношения между Избиным и Ефимовым стали на глазах портиться и Кузьмацкий вдруг понял, что прокурор будет требовать для шамана вышки, он снова метнулся к шизофрении, но было поздно. В итоге смертный приговор Ефимова оказался для адвоката сильным ударом. Быть может, даже более сильным, чем он ожидал.
Полтора месяца Кузьмацкий разве что не ночевал в камере. Однако затем ушел в тень, мы оказались предоставлены себе. Конечно, время от времени он по-прежнему заходил, но ненадолго. Бегло, навскидку проверял, как мы учим роли, что-то еще уточнял, подгонял. Чем больше людей проходило по делу Контроса, тем больше вылезало противоречий, нестыковок, их было необходимо сгладить, заделать швы.
Для меня ожидание процесса и сам суд были очень трудными. У верующего человека, конечно, есть опора, и всё равно понимание, что вот не пройдет и месяца, а тебя на этом свете не будет, мало кому дается легко. Но дело не только в суде. Другим наказанием стал Ефимов. В отличие от Кузьмацкого, он никогда не сомневался, что погибнет, объяснял отцу Николаю и мне, что готов к смерти. Благодаря тому же Щуке ему теперь хватит сил, чтобы, пострадав, спасти их энцского пророка и учителя Перегудова, своей кровью расплатиться за кровь, которую Перегудов пролил.
Но скоро и Перегудова шаману сделалось мало. Как-то он вдруг объявил, что спасет не только его, но и других. Не силой, не властью – отдав собственную жизнь, избавит людей от греха. Как Христос взял на себя человеческие грехи, так он, Ефимов, собой выкупит землю у злых бесов, уведя их прочь, навечно ее освободит. С ним вообще всё и всегда шло по восходящей. Будто сговорившись с Избиным, он со страстью неофита теперь пытался соединить, свести в одно наши веры. Буквально терроризировал меня сутки напролет, доказывая, что Кузьмацкий говорит дело – Христос ли, Туром – суть та же. Приводил сотни свидетельств…
Пытаясь прельстить меня новой самоедско-христианской верой, Ефимов прямо на пальцах сооружал своё наивное, детское и, несмотря на множество смертей, горя, крови, полное надежды Евангелие. Начинал с того, что грехи, преступления на средней земле умножились до бедственных размеров. На ней, вплоть до нижнего, девятого “олоха”, царит густая тьма, сквозь которую, как ни напрягай зрение, не видно добра. Средняя земля исказилась, испортилась до неузнаваемости, и тут же утверждал, что они, шаманы, молитвой и врачеванием изгонят из земли порчу, очистят ее от грязи. Исконное предначертание земли разрушилось, объяснял он с восторгом, над ней уже не восходит солнце и луна, но молитвами ее можно обновить, вернуть к жизни.
Поначалу Ефимов если себя и упоминал, то лишь как предтечу и тоже иносказаниями. Говорил о крещении от Илии и посвящении от старого шамана, рассказывал про родственника, который, будто тот же Илья-пророк, после смерти на выдолбленной колоде летал по небу и глухо, отрывисто бил в бубен. Потом Ноан стал сужать круг. Но и тут шел не прямо, эхом, отголосками мешая ветхо- и новозаветные чудеса. Рассказал про шамана, у которого было девять жен и ни одного ребенка. И вот перед смертью, когда за ним уже пришли духи нижнего мира, он сказал старшей жене (ей, почти как Сарре, было девяносто лет): “Подойди ближе, любимая моя, если я уйду, не оставив потомства, мое пепелище зарастет сорной травой, подойди – я подышу на тебя. – И продолжал: – От той жизни, которую я в тебя вдунул, ты скоро забеременеешь и через девять месяцев родишь сына, который станет великим шаманом. Дальше жизнь пойдет своим чередом, поколение будет сменять поколение, пока однажды снова не явлюсь я, и мы опять будем вместе”. Рассказывал, что великих шаманов зачинают или девы от духа, сошедшего с неба, или старухи от умирающего мужа, и объяснял, что на землю шаманы сходят в крестной позе.
Говорил, что перед призванием шамана, перед его трехдневной смертью и воскрешением ему надлежит испытать, пройти и принять на себя все беды и несчастья, которые выпали на долю его предков. Это неотвратимая судьба. Шаман как бы славит их своими страданиями. И спрашивал меня, не так ли и Христос, по воле Господа зачатый Марией, своим рождением, смертью детей, среди которых его ищут, бегством и возвращением из Египта, собственной смертью и собственным воскресением повторил Сарру с Авраамом, переселение в Египет, убийства первенцев и Исход из этой про́клятой Богом земли? Повторил смерть народа, разрушение Первого, затем Второго храма и его воскрешение после изгнания и пленения.
Рассказывал, что перед рождением великого шамана реку смертей и несчастий перегораживают высокой плотиной, колья для нее – трупы людей, чтобы задержать и усилить бедствия, которые спустя годы, когда он явится в мир, потопом прокатятся по земле. И опять напоминал о Христе, о начавшейся вскоре после Его прихода Иудейской войне, гибели сотен тысяч людей, о запустении Израиля.
Иногда Ефимов отыгрывал назад, но и тут не без хитрости, по-прежнему шаг за шагом, без устали прощупывая, где и в чем я мог бы с ним согласиться. Даже был готов на большие уступки. В частности, не раз говорил, что шаманизм мог бы свою территорию уступить Христу, а сам остаться в качестве младшего брата. По мере того как делалось ясно, что у Кузьмацкого нет шансов, Избин Ефимова не простит, он, будто мы уже пожали руки, всё уверенней утверждал, что рад, что пострадает, вместе с нами отдаст жизнь за Христову веру. Ликование буквально переполняло его. Не умея успокоиться, он чуть не до отбоя взахлеб одну за другой рассказывал вещи, которые, на его взгляд, делали наши веры просто до неразличимости схожими.
Начинал, как правило, вполне невинно – с Пятикнижия Моисеева. Рассказывал странные, не очень понятные истории: хотя деталями они повторяли Ветхий Завет, но без морали, без вины и греха казались просто стертыми отпечатками. Было предание, напомнившее историю Каина и Авеля, только выхолощенную. Накануне зимы два брата в тайге охотились на медведя. Выследив зверя, младший схватился с ним врукопашную, а старший, желая помочь брату, из-за сосны стрелой случайно поразил их обоих. Увидев же, что убил любимого отцовского сына, испугался. Когда пришел домой и отец спросил его: “А брат твой – зачем он остался в лесу?” – соврал, что брата придавил медведь, и он в тайге под елью закопал тело несчастного. Отец ему не поверил. Помолившись, он воззвал к погибшему, теперь уже его самого спросил: “Где ты, сын мой, почему я не вижу тебя у нашего очага?” Ответил ему голос из земли: “Мой почтенный старший брат Мыы-Кара упромыслил меня вместе с обитателем темной тайги, пригвоздил стрелой в черную печень”. Отец, узнав правду, сделался очень мрачен, даже схватился за меч, но, всё обдумав, чтобы не потерять и второго сына, решил убийцу не карать.