На Сережу была серьезная ставка. С детства слыша про надежды, которые Дуся возлагала на сына, она решила, что ничего никуда не ушло, что было раньше, то и теперь. А коли так, Сережа знает или может узнать, действительно ли, как говорила Дуся, Сашенька сейчас в раю среди праведников или ей, Ирине, лгут – Господь не простил и никогда не простит ее дочери зла, которое она могла совершить.
Конечно, от союза, фундамент которого – смерть ребенка, трудно ждать нормы. Немудрено, что часто и я, и Сережа вели себя с Ириной непозволительно. Нам будто забыли сказать, что нельзя, пытаясь удержать женщину, делать из Бога то ли привязь, то ли сачок. И его, и меня мало оправдывает, что оба мы были зажаты между Ириной и Дусей, зажаты намертво, ведь Дуся, чем больше приносила зла, тем восторженнее почиталась.
Сережа долго искал, пытался найти необходимые Ирине слова. Уговаривал ее, что мать никакая не святая, хотя сорок лет назад и приняла постриг. Называл чушью, что она вымолила Сашеньке смерть, повторял и повторял, что Дуся, даже если бы захотела, не смогла бы этого сделать. Но, едва начав, утыкался в стену слёз. Потому что в смерти ребёнка не было ничего, кроме бреда и безумия.
Ирина забеременела с огромным трудом после множества неудачных попыток, приговора врачей, что своих детей у нее никогда не будет, потом семь месяцев, боясь пошевелиться, лежала на сохранении, родила настоящее чудо по красоте, ласковости, уму, и вот в один день у нее всё отнимают. Что бы кто ни говорил, но без того, что Дуся сказала на кладбище, смерть девочки выглядела еще чудовищнее. Смысл Дусиных слов был страшен, но он в них был, и Ирина отчаянно за него цеплялась.
Как далеко зашло дело, Сережа понял не сразу, а когда понял, вынужден был отступить. Сдавшись, он в конце концов занял то место, которое Ирина готова была за ним оставить. Стал рассказывать ей истории про монахов, священников, мирян, которые несомненно были близки к Богу, Им любимы и, следовательно, могли заступиться за Сашеньку. Многие из тех, кого Сережа знал с детства, в тридцатые годы погибли мученической смертью. По обстоятельствам времени они, конечно, не были канонизированы, но это были люди святой жизни, и у Сережи всякий раз получалось, что именно сейчас они молятся за Сашеньку. Не снизойти к их молитвам Господь не сможет. Права Дуся или не права, когда говорит, что, если бы Господь не прибрал девочку, из нее выросло исчадье ада, они ее спасут. Только Ирина не должна им мешать, хватит ей грешить, хватит блуда, измен.
Мне нетрудно представить, как она его слушала, как, сомкнув руки на коленях, то выпрямляла пальчики, складывая их домиком, то, наоборот, сцепляла замочком. Иногда плакала, почти так же горько и безнадежно, как когда сама рассказывала о смерти Сашеньки, иногда тяжело вздыхала, но, бывало, и радовалась, если видела, что сегодня благодаря человеку, о котором рассказывает Сережа, Сашеньке выйдет облегчение. Вняв мольбам святого, ее Господь приголубит, возьмет к Себе невинную душу.
Думать, что Сережа это делал, чтобы затащить Ирину в постель, подло. Он просто очень ее любил и очень хотел, чтобы ей жилось хоть чуть легче. Конечно, он и Бога просил, чтобы она наконец остановилась, перестала гулять, тем паче что по натуре Ирина не была блядью. Собственный постельный опыт прошел мимо нее, сменив не один десяток мужиков, она, в сущности, будто этого и не заметила.
На протяжении года, который они прожили вместе, свои истории про святых Сережа ей рассказывал почти каждый день. Она уже без них не могла, да и он привык; правда, перед уходом Ирины он вдруг с недоумением, даже испугом отметил, что смерть Сашеньки и ее спасение постепенно складываются почти что в новый Апокалипсис, во всеобщую картину гибели, воздаяния за грехи и последующего оправдания, прощения.
Я знаю, что Сережины рассказы со многим и многими Ирину примирили, но для него самого в смерти девочки ничего не смягчилось. Наверное, Сережино положение было еще тяжелее моего. Ведь дочь любимого им человека – я не слышал, чтобы кто-нибудь был ему ближе Ирины – отняла его собственная мать. Так что крест ему выпал нелегкий, и теперь, когда Сережи давно нет на свете, мне, вспоминая его жизнь на острове, легче понять, почему он не выдержал, чем то, как он всё это в себе носил.
В общем, я не шел к Дусе, тянул и тянул, пока через неделю посреди ночи не раздался звонок и я, накинув халат и открыв дверь, не увидел ее на пороге. Спросонья не зная, что делать, залебезил, хотя в коридоре не было ни стула, ни табурета, стал ее усаживать и устраивать. В свою очередь и Дуся, едва вошла на кухню, принялась мелко, по-старушечьи всхлипывать. Она была уверена, что Сережа покончил с собой, изготовилась это от меня услышать. Но я молчал, и было ясно, что ни за какие коврижки разговор не начну, дальше буду валять ваньку.
Может быть, от безнадежности она и не заплакала, наоборот, пошмыгав носом, вдруг решилась. Прямо мне в спину спросила: «Дима, скажи, пожалуйста, как умер Сережа, – и добавила: – Мне надо знать правду». Раньше, когда она, теребя, комкая край своего фартука, ждала, что я сам всё скажу, а я, повернувшись, кипятил воду, доставал из шкафчика печенье, сушки, клал всё это на тарелку; я не издевался, просто за много лет успел от нее отвыкнуть и теперь отчаянно боялся посмотреть Дусе в глаза.
К тому времени, когда она спросила о Сереже, я уже успокоился и вполне связно принялся объяснять, что его смерть – несчастный случай, вне всяких сомнений, несчастный случай. Сережа был в лодке, ловил рыбу сетью, запутался в ней и упал за борт. Она и дальше меня пытала, заходила с разных сторон, один и тот же вопрос могла задать и три, и пять раз, искала противоречий. К счастью, я прокалывался лишь по мелочи. Например, как-то вместо «сеть», сказал «сетка», но она ничего не заметила.
Идя ко мне, Дуся не сомневалась, что Сережа наложил на себя руки, однако теперь я видел, что она колеблется. В сущности, в ту ночь ей было важно знать, самоубийца он или нет, одно это, а остальное – как и с кем я его нашел, где схоронил, было обычной проверкой. Впрочем, и тут я устоял. Долго, с подробностями рассказывал, как пять дней безо всякого просвета искал Сережу. Сначала с Алешей, потом, когда Алеша уехал, с Акимычем. Первые дни без плана и без особого толка мы просто ходили туда-сюда по острову, потом разбили его на квадраты, пронумеровали их и, тыкая в снег палкой, по порядку обследовали каждый. Знали, что Сережа не такой человек, чтобы уехать, никого не предупредив, даже не оставив в землянке записки, и всё равно надеялись, молились о его отъезде, будто о чуде.
Ружья у Сережи не было, Алеша, Акимыч считали, что его задрал медведь или какая-то залетная стая волков, и мы искали даже не тело, а хотя бы клоки одежды, но нигде ничего не было. Потом мы с Алешей разделились, я, как и раньше, остался на острове, а он решил осмотреть озеро и ближайшие к берегу участки болота. Но ни на озере, ни в промоинах на болоте, там, где среди мхов со дна били сильные ключи, Алеша ничего не нашел, а где лед был занесен снегом, что под ним – разглядеть было невозможно.
В ночь перед Алешиным отъездом с юго-востока, из Средней Азии ветер пригнал тепло. Снег, что лежал на льду, расплавился, сошел буквально в два дня. Когда солнце было высоко, лед блестел так, что на него было больно смотреть, но часа по два – на закате и на восходе – он делался совсем прозрачным, каждый корешок, каждый листик был виден, будто запаянный в стекло. К тому времени я уже искал Сережу на озере, как привязанный ходил вокруг острова, шире и шире нанизывая круги.
Нашел на пятый день на рассвете, метрах в трехстах от берега. Тело, словно пузырек воздуха, всё вмерзло в лед. Думаю, он ловил рыбу незадолго до ледостава, где-нибудь в первых числах ноября. Летом из сетей он, может, и выбрался бы, но в предзимье вода слишком холодная, у Сережи, чтобы освободиться, не было и пяти минут. Или его течением затащило под корягу, тогда вообще ни единого шанса. Наверное, продолжал я, озеро было уже затянуто льдом. Всплывая, в этот лёд тело уперлось. За зиму в некоторых местах Медвежий Мох промерзает до дна, но и там, где вода глубокая, толщина льда редко меньше метра. К весне Сережа, хоть и не отпетый, не похороненный, врос в него, будто в хрустальную купель.
Через сутки, говорил я, на санях приехал наш аникеевский друг Акимыч, и мы решили, что попытаемся, не повредив тело, выпилить или выломать куколь с Сережей из льдины. Работали до ночи, лед под нами трещал, прогибался, всё же в конце концов мы это сделали и уже при луне с помощью лошади вытащили Сережу на берег. Утром я пошел копать могилу, а Акимыч из досок, заготовленных для сарая, стал мастерить гроб. Сколачивал не по размеру, а больше, чтобы положить Сережу как есть, прямо в куске льда. Похоронили мы Сережу ровно в полдень метров на двадцать выше его землянки, на красивой лесной поляне, в окружении старых елей. Я прочитал несколько поминальных молитв, и мы, воткнув в головах крест, опустили Сережу в землю. Потом на холмике по обычаю его помянули.
После этой ночи, оба старательно обходя больные места, мы с Дусей виделись уже регулярно – два-три раза в месяц. Она заходила не ища повода, просто чтобы его вспомнить. Больше не плакала и ни в чем не упрекала, будто Сережина смерть всё простила и всех оправдала. Тихим, бесцветным голосом рассказывала о революции, Гражданской войне, об Амвросии и Никодиме, о себе, незадолго перед тем родившей второго ребенка, оттого экзальтированной и восторженной. Однажды покаялась, что, когда Сереже было пять лет, в сердцах прокляла его, и тут же без перехода принялась много и нежно говорить о своем брате Паше, которому, как ни любила его, тоже не принесла ничего, кроме зла.
От Никодима я уже знал, что в двадцатом году она по дурости умолила Пашу отложить, не принимать сейчас пострига, и через несколько месяцев он где-то в Сибири сгинул, пропал в самом конце Гражданской войны. Потом снова возвратилась к Сереже, который и лицом, и фигурой, и повадками был до оторопи на него похож; не раз, особенно со спины, она даже путалась, окликала сына Пашей. Такое сходство, убеждала она меня, не могло быть случайным: Господь милосердный словно давал ей шанс раскаяться, исправить ошибку. Сереже не было и десяти лет, а она всё упорнее думала, что его предназначение – скитская жизнь. Постриг снимет, освободит Сережу от проклятия, которое она наложила на сына. Приведя Сережу за руку к Господу, она искупит и вину перед братом.