Положенная на стол перед администратором купюра исчезла так молниеносно, что я даже не успел разглядеть, в каком направлении!
— Ладно, поднимайтесь на второй этаж, я сейчас на пост сестринский позвоню, предупрежу, чтобы пропустили. Уходить будете?
— Что?
— Ну, уходить назад? Или здесь останетесь?
Деньги, оказывается, творят чудеса!
… Она не спала. Стояла у окна в палате, обняв себя руками за плечи. Противно заскрипевшая дверь впустила в темную палату желтый свет из больничного коридора. Андрюшка спал на кровати, свернувшись калачиком, в одежде и неукрытый.
…И я, конечно, не разглядел в полутьме ее эмоций. Но каким-то чутьем, шестым чувством каким-то, я почувствовал радость, неудержимую, до слез…
Сумка с вещами легко соскользнула с плеча на пол ровно за секунду до того, как Эмма бросилась мне на шею. Я сначала не понимал, что она плачет. Просто обнимал, легонько поглаживая по спине. И только когда почувствовал влагу на своей футболке, чуть отодвинул ее в сторону и заглянул в лицо.
— Все так плохо? Жить будет?
— Нет-нет, ему сейчас ничего не угрожает… Вроде бы. Я от радости…
От радости? В смысле? В смысле…
— Потому что ты пришел…
— Так. Слезы прекращаем, — вытер большими пальцами мокрые дорожки на щеках. — Закрываем двери и ложимся спать.
— А у меня даже тапок нет. Ноги грязные… Как спать-то?
Молоденькая медсестричка, дежурившая в отделении, была настроена дружелюбно, несмотря на позднее время. Показала душевую, объяснила, что и где лежит. Оставив Эмму там одну, я вернулся в палату, пройдя по длинному больничному коридору, наполненному запахами лекарств, чьим-то храпом, тяжелыми вздохами и шепотом тех, кому не спалось.
Мальчик спал. Дышал тихо-тихо. Лунная дорожка заканчивалась ровно на его бледном личике. Отвернуть его к стене, чтобы свет не мешал? Проснется… Спит же! Значит, не мешает ему этот свет. Я присел на стоящий рядом стул. Андрей был такой маленький, несчастный. Я — взрослый мужик, а представить боюсь, что однажды моя мама (ведь ее старость не за горами!) умрет! А тут — совсем малыш, а видел такое…
И вдруг подумалось, что неспроста я таким окольным, непростым путём пришел к этому ребенку — у меня есть и силы, и деньги, и желание помочь ему забыть прошлое. Вычеркнуть из памяти все плохое, заместив только добрыми, светлыми воспоминаниями.
Задумавшись, я не заметил, что вернулась Эмма. Даже дверь, кажется, не скрипнула, открываясь. На мои плечи робко легли холодные руки.
— Паша, может быть, поедешь домой, зачем тебе здесь оставаться?
— Правда не понимаешь, зачем?
— Ну…
— Мне хорошо с тобой. И жаль Андрюшку. Хочу быть с вами рядом.
Чуть потеплевшие ладошки обвили шею, а мягкие нежные губы коснулись левого виска, чуть тронули бровь, и прежде чем опуститься вниз к моему рту, выдохнули:
— Я тоже хочу, чтобы ты остался. Мне хорошо с тобой…
41. Эмма
Мы сидели рядом на продавленной больничной кровати, прислонившись спинами к покрашенной масляной краской стене, и говорили, говорили, говорили… О детстве и учебе, о работе и детях, об увлечениях и родственниках. Его голос в тишине больничной палаты казался мне нереально красивым — бархатным, ласковым, глубоким. И порой я, словно зачарованная этим голосом, отвлекалась от темы и думала о том, как сильно мне хочется Пашу поцеловать. Но мы ведь в больнице! На соседней кровати Андрюша спит…
— О чем ты мечтаешь? Есть что-то такое, чего ты хотела, но до сих пор не смогла осуществить?
Я задумалась. Больше всего сейчас мне хотелось, чтобы Паша был со мной всегда. Словно девчонка-школьница, по уши влюбленная, я забыла о том, что еще пару дней назад даже думать себе не позволяла о новых отношениях с мужчиной! И до самой смерти хотела быть верной мужу… А сейчас слушала Павла, покрываясь мурашками от одной только легкой хрипотцы в его голосе и мечтала о том, чтобы он дотронулся, прикоснулся ко мне, обнял, прижал к себе… Но, усилием воли взяв себя в руки, заставила задуматься над его вопросом. И ответила честно:
— Пять лет назад, когда Андрей был жив, мы… я мечтала о дочке. Исполнилась мечта. Да только я не почувствовала в тот момент радости. Совсем. Потому что Андрея не стало. Первый год после его смерти помню смутно. Усталость свою вечную помню. Безразличие ко всему, даже к детям… Иногда, будто ото сна очнувшись, смотрела на них и думала — вот ради кого жить нужно! И не просто существовать кое-как, а ЖИТЬ… Но жить не хотелось. Полинка совсем маленькая была, ничего еще не понимала, конечно. А Кирилл… Очень переживал, ходил за мной хвостиком… Но не о том сейчас. О чем мечтаю? Просто жить мечтаю. С детьми. На море их свозить, Полинка там ни разу не была. Андрюшу хочу вылечить… Он сегодня, когда очнулся маму звал. Все дети, когда им плохо, маму зовут… Не знаю, радоваться этому или огорчаться. С одной стороны, заговорил — это хорошо. А с другой, приступ этот… Вдруг ему еще хуже будет?
— А давай его отвезем в какой-нибудь центр медицинский и полную диагностику всего организма сделаем?
Причина, по которой Я так прикипела душой к этому мальчику, была ясна и понятна. И она не только в том заключалась, что он мужа мне напоминал. Но и казалось мне, что потери наши, горе, пусть не общее, пусть одно с другим несравнимое, но и ему, ребенку этому несчастному, и мне с детьми, перековеркавшее судьбы, как-то подтолкнули меня к Андрюше. Но разве то, что только-только зарождалось между мной и Пашей, давало мне право все свои проблемы вешать на его шею? Разве он обязан тратить свое время, силы, деньги, в конце концов, на этого мальчика… на меня?
— Паш, а о чем мечтаешь ты? — ответ на этот вопрос мог показать совершенно точно, как Павел относится ко всей этой ситуации. Если, конечно, это все для него серьезно…
— Еще месяц назад я мечтал о новой машине. Бизнес хотел расширять, кредит брать большой, магазин в другом городе открывать… Сейчас все это таким мелким, ничтожным кажется… — он долго молчал, а я, чувствуя, что сейчас будет сказано самое важное, затаила дыхание и зачем-то сжала в кулаки руки. — Дом хочу большой. Чтобы в нем детские голоса звучали. Чтобы качели такие… огромные во дворе стояли. Чтобы игрушки разбросанные… И когда с работы возвращаюсь, чтобы ты меня возле двери встречала…
К последним его словам горло мое сдавило подступающими слезами так сильно, что, громко всхлипнув, я уткнулась лицом в Пашино плечо и заплакала снова, немного стыдясь, что за этот вечер уже второй раз вот так перед ним не могу сдержаться, но чувствуя странное облегчение, неудержимую радость и что-то еще. Что-то щемяще нежное, томительное, словно перышком легким щекочащее где-то под лопаткой.
— Дурочка… Ну чего ты ревешь? Я что-то не то сказал?
Он словно ждал какой-то реакции, какого-то первого движения от меня в его сторону. И когда это движение было мною совершено, тут же обнял за плечи, потянул к себе. И мне ничего не оставалось, как подчиниться. Мгновение… и вот уже я сижу у него на коленях, неловко, боком, стыдливо поправив (хорошо, что темно, и Паша ничего не видит!) все тот же коротенький халатик — спортивный костюм, привезенный им, надевать не стала, ночью в нем было бы слишком жарко. Но жарко мне все равно становится, как только до слуха доносится:
— Андрей поправится… я отвезу детей к своим родителям. А тебя заберу в свою квартиру. На неделю… Нет, лучше на две. Две мне точно должно хватить…
О чем именно он говорит, я, конечно, понимала. Но все равно спросила, затаив дыхание:
— Для чего?
— Любить тебя буду… так, чтобы никто не помешал… Долго. Целовать…
— Мы же… в больнице, — шептала зачем-то, уже подчиняясь рукам, приподнявшим и заставившим сесть по-другому, согнув ноги в коленях и раскинув по обе стороны от его бедер.
— Да плевать…
И мне ничего не оставалось делать, как только обнять ладонями Пашино лицо и, закрыв глаза, самой потянуться к его губам, сквозь тоненькую ткань трусов очень хорошо ощущая, как стремительно твердеет и без того немаленький бугор в его брюках.
В голове билось пульсом: "Нельзя! Кто-нибудь войдет!" Но горячие руки нетерпеливо поглаживающие ягодицы, но его язык в моем рту, но ощущение упершейся в самое чувствительное местечко мужской плоти, сводили на нет все мои опасения. Я сама не заметила, как начала легко потираться об него. Поняла это только тогда, когда Паша, крепко схватив меня за бедрабедра и удержал на месте.
— Не спеши…
Почему, интересно, его шепот возбуждает еще больше, чем поцелуи, дорожкой спускающиеся от губ по шее, еще ниже… И я забываю, где нахожусь, когда непонятным образом вдруг расстегнувшийся халат дает ему доступ к груди. Я забываю и только поэтому не успеваю сдержать тихий стон, который в тишине палаты кажется подобным грому.
— Тише… не шуми, — в темноте мне не видно его лица, но в голосе Павла слышится смех.
Ах, так! Сам меня провоцирует и при этом еще и смеется! Ну погоди же! И я легко делаю то, что, наверное, еще долго бы не посмела…
42. Павел
Я не мог не приехать. Потому что ей была нужна поддержка. Потому что, если бы вдруг мальчишке было совсем плохо, возможно, пришлось бы поднимать свои связи, давать деньги, находить каких-то врачей, в общем, решать вопросы, которые Эмме одной были бы не под силу. А еще потому, что меня к ней тянуло.
А ведь была! Была, что скрывать, подленькая мыслишка о том, что стоит только заполучить ее тело, переспать с нею, и пропадет это очарование, пропадет бешеное желание, горячей волной пробегающее по всему телу, которое появляется каждый раз в тот момент, когда касаюсь этой женщины!
Не прошло. Стало еще хуже! Потому что теперь я знал, какая она сладкая. Как легко отзывается на малейшую ласку. И не играет ни грамма…
И мне было, действительно, глубоко плевать и на место, и на время, и на чей-то громкий храп за стеной в соседней палате. Да, немного напрягал Андрюша, в процессе нашего разговора с Эммой, к моей радости, отвернувшийся к стене. Но не настолько, чтобы остановиться сейчас. Да и попробуй тут остановись, если стоит только чуть прикусить сосок, и она тихо и сладко стонет, чуть прогибаясь в спине, еще больше подставляя мне грудь. И это заводит так, что член готов буквально разорвать брюки. Чтобы немного отвлечься, чтобы еще чуть-чуть протянуть, наслаждаясь ее реакцией и своими эмоциями, отодвигаюсь и шепчу: