— Тише… не шуми…
По возмущенному вздоху понимаю, что зря, наверное, я так — сам ведь такого отклика от нее и добивался, самому хотелось, чтобы она сдержаться не могла. Но вместо ожидаемой обиды, вместо какого-либо гордого заявления или шутки, она вдруг склоняется к моему уху и выдыхает в него:
— Хочу тебя. Безумно хочу. Просто с ума схожу…
Этот шепот словно удар по затылку, словно неожиданно сильная отдача во время выстрела, бьет в самое темечко. Не врет. Действительно, хочет — трусики насквозь влажные… От прикосновения к ним, от легкого поглаживания по ткани, не позволяя себе пока отодвинуть ее и скользнуть внутрь, боясь сорваться и закончить все это быстро и грубо, она шипит, втягивая воздух сквозь плотно сжатые зубы. И я срываюсь, забываю обо всех своих запретах, о том, что шуметь ни в коем случае нельзя, и тянусь к ремню на брюках… И сталкиваюсь там с ее нетерпеливыми пальцами, которые самым наглым образом отталкивают мои руки!
И мне остается только поглаживать ее по спине и ждать, когда же закончится эта пытка — безумно долгий процесс расстегивания ремня, потом… еще более долгий — одной-единственной пуговицы на брюках… потом, перемежая влажными поцелуями куда-то в шею, за ухом, молнию вниз медленно-медленно, буквально по миллиметру… все! Больше не могу! Какого хрена не надел спортивные штаны! Идиот!
Убираю ее руки, расстегиваю до конца, вместе с Эммой привстаю, придерживая ее одной рукой за ягодицы, спускаю брюки вместе с трусами совсем немного, только чтобы выпустить на свободу член. И тяну ее к себе… обратно.
А когда ее ладонь плотно обхватывает мою плоть кольцом у самой головки, а большой палец круговыми движениями проводит по самому верху, растирая капельку смазки… я почти не слышу своего стона… в ушах только ее насмешливый шепот:
— Тише… не шуми…
— Иди… сюда, — прерывисто, хрипло, не узнавая собственного голоса, командую ей и тянусь туда, под тонкую ткань трусиков, где, я совершенно уверен в этом, она ждет моего прикосновения. И ласкаю, стараясь делать это легко, растирая ее собственную влагу. И она подрагивает, особенно в те моменты, когда мои пальцы обводят вокруг клитора… и все сильнее сжимает мой член, видимо, забыв о том, что собралась с ним делать.
И мне приходится самому слегка приподнять Эмму и, приставив головку ко входу, притянуть и опустить на себя. И замереть на несколько мгновений, наслаждаясь теснотой и жаром ее тела. И самому приподнимать ее и опускать на себя снова, с восторгом понимая, что она сейчас сосредоточена только на том, чтобы не стонать — судя по закушенному ребру ладони… И совершенно не слышит того, как тихонько, но настойчиво поскрипывает проклятая больничная койка…
Каким-то шестым чувством успеваю вовремя понять и закрыть ее рот поцелуем, губами ловя крик. Она вздрагивает в моих руках, обмякнув, но продолжая внутри все еще сдавливать мой пульсирующий в ответ член…
… - Эмма, я лягу вон на той кровати, возле окна, — элементарно боюсь уснуть рядом с нею, доверчиво приникшей сбоку, рассеянно поглаживающей мой живот.
— Да, конечно, — в ее голосе я отчетливо слышу разочарование и очень радуюсь этому. Заглядываю в ее глаза, пусть в темноте и не могу разглядеть в них ничего и говорю:
— Это — последняя ночь, когда мы будем спать раздельно. Поняла? Не хочу, чтобы утром нас здесь застукали. Да и тебе отдохнуть нужно.
— И тебе…
— Хм, ты считаешь, я выдохся?
— Наверное. Раз сбегаешь от меня.
Уже успев сделать движение, чтобы перелезть через нее, потому что я каким-то странным образом оказался у стенки, застываю, удивленный ее заявлением, а потом в целях наказания за несмешную шутку, аккуратно опускаюсь на нее сверху, придавливая всем телом, но основной вес все-таки держа на руках и упираюсь в ее бедро мгновенно твердеющим членом. Она тихонько охает и неожиданно спрашивает:
— Паш, как ты думаешь, это очень бессовестно вести себя вот так, как мы, у постели больного ребенка?
И по убитому голосу и по тону я понимаю, что она снова напридумывала себе что зря, и теперь будет изводиться этими мыслями до утра.
— Мы с ним. Ты рядом. Ты готова даже родных детей оставить, чтобы помочь ему. Просто вот в эти конкретные полчаса ты всё равно ему не была нужна — ребенок же спал! А мне была очень нужна… А если бы у меня от перевозбуждения… голова разболелась?
Она задумалась, переваривая мои слова. А я все-таки лег к ней обратно, решив дождаться, когда эта безумно совестливая женщина заснет, а потом уйти. И уже сквозь сон, услышал задумчивое:
— А почему голова?
43. Эмма
Вчера утром в магазине он был свежевыбрит. Всего сутки прошли, и вполне себе приличная щетина покрывает подбородок. Я осторожно веду пальцем по скуле, над верхней губой, очерчиваю линию подбородка… Рассматриваю мужественное, красивое лицо и прямо-таки уговариваю себя оставить его в покое, дать ему поспать еще немного, уйти на другую кровать. Вот в коридоре уже слышны чьи-то тихие разговоры. Вот чем-то звякнули на сестринском посту. Андрюша спит, тихонько посапывая, снова сбросив тонкое покрывальце к самым ногам. Павел тоже спит. В любую минуту может кто-нибудь войти… А я все никак не могу оторваться от него, разорвать физический контакт, убрать руку, даже во сне прижимающую к крепкому, мускулистому телу. И нет никакого волнения перед медицинскими процедурами, которые непременно ждут Андрюшу сегодня — обычно в больницах я всегда в напряжении, всегда с дрожащими от страха руками. И мне кажется, что это от Паши идет волна уверенности, спокойствия, понимания, что он все решит, он обо всем договорится. Он обязательно сделает так, чтобы все-все у нас было хорошо!
В голове каша, в теле приятная истома и легкая усталость в некоторых мышцах… И ни капли сожаления. Тяжело вздыхаю то ли от того, что все-таки встаю, отчаянно скрипя пружинами, то ли от осознания собственного морального падения — я бы даже сейчас не отказалась повторить то, что было ночью…
… Нас обследовали в больнице. Томограмма головного мозга показала наличие небольшой кисты между какими-то там долями мозга. Якобы эта киста в результате падения мальчика или по какой-то другой причине, как-то там надавила, пережала какую-то точку в головном мозге, и в результате случился приступ. От страха я почти ничего из сказанного врачом не запомнила. Но, судя по всему, мне была отведена более примитивная роль — успокаивать, держать за руку, вытирать слезы, одевать-раздевать. А с докторами везде разговаривал Павел. Он на некоторое время оставался в каждом кабинете, показав нам с Андрюшей на дверь. О чем-то там разговаривал с врачами, мило улыбался пациентам, ожидающим своей очереди и ему почему-то позволяли задержать доктора, пропускали вперед даже! Я удивлялась чудесам — как ему удается производить впечатление на людей так просто, не прилагая особых усилий?
Вообще, он смотрелся удивительно органично даже здесь, в больнице. В нем не было этой нашей извечной суетливости, неуверенности, страха что-то не то сказать врачу, не запомнить, пойти не в ту сторону, занять очередь не в тот кабинет и, конечно же, ужаса перед вынесенным приговором.
Андрюше в холле на первом этаже мною была куплена большая раскраска и карандаши, и мальчик спокойно рисовал, примостив книжку на коленях и склонившись черноволосой головой.
В итоге, Паша объяснил мне, что пока нужно следить за ростом этой кисты. Приезжать раз в месяц, принимать выписанные лекарства. Вполне возможно эта проблема пройдет сама собой. А вот если все-таки рост будет… Тогда, возможно, будет предложена операция. Что интересно, анализы крови у Андрюша были в норме. И по внешнему его виду сказать о том, что вчера с ним случился приступ, было сложно.
— Игорь Ивановоч считает, что это новообразование спровоцировано тем же событием, которое заставляет мальчика молчать, — Павел специально при Андрюше не говорил о смерти матери, но мне было ясно, что он имел в виду. — Но молчит он вовсе не потому, что это как-то обусловлено физически. В общем, это — чисто психология. Нам прямой путь к Веронике.
— Да, мы к ней уже однажды ездили. Договорились на следующей неделе еще встретиться.
— Нет. Так не пойдет. Я позвоню ей. Будем возить через день — нечего кота за хвост тянуть!
При этих его словах Андрюша вдруг поднял голову, изумленно посмотрел на Павла и засмеялся. И вместе с ним совершенно ни к месту, засмеялись и мы тоже, потому что это было неожиданно и удивительно — мальчику с нами хорошо, он ничего не боится, он спокоен даже в больнице, значит, все обязательно будет с ним хорошо…
Нам разрешили ехать домой. Выдали список рекомендаций. По пути Павел завез Андрюшу в магазин игрушек, аргументируя тем, что ребенку нужны положительные эмоции после пережитого.
Я наблюдала, как мальчик с загоревшимися от радости глазенками впервые вкладывает свою ладошку в руку этому удивительному мужчине, с легкостью нашедшему подход к каждому члену моей семьи и идет вслед за ним между стеллажами со всевозможными игрушками.
Он интересно выбирал. Не бегал в нерешительности от одной полки к другой, как это всегда делала Полинка, а медленно шел, всматриваясь и ничего не трогая. Постоял возле конструктора, удерживая заскучавшего в этом месте Павла рядом с собой.
А потом взял две небольшие коробки с заводными собаками — белым пуделем с розовым бантом и бульдогом с косточкой в зубах. Потом, уже возвращаясь ко мне, возле самой кассы, вытащил из коробочки со всякой мелочовкой кубик Рубика и поставил в корзину к Павлу.
— Это все? Ты уверен? Можешь взять еще что-то. Конструктор, например. И зачем тебе две собаки?
Мальчик молчал. Стоял, опустив голову, будто его ругают.
— Эмма у нас глупенькая, — выкладывая игрушки на кассе вдруг засмеялся Паша. — Это — Андрюше, а это — Полине, ну а вот это, чтобы Кирюха мозг развивал.
Обо всех позаботился! Не знаю, как мне удалось сдержать слезы… А дома, когда расплываясь в улыбке, настоящей, широченной, на всю мордашку, Андрюша вручал пуделя радостно пищащей Полине, я все-таки плакала, украдкой вытирая глаза рукавом, чтобы не