Мне возразят, что „трудности закаливают человека”, и что „истинный талант всегда выбьется наружу”. Заметим себе, что афоризм этот приходится всегда слышать от тех, кто обладает всем, что им нужно, и никогда не проявляет никаких талантов. Зато, если одному талантливому человеку удается побороть все трудности, то сколько их гибнет в нищете, не говоря уже о том, что весьма часто и этот один не избежал бы общей участи, если бы ему не помогли какие-нибудь случайные посторонние обстоятельства, не зависящие от его таланта и воли. Правда, в бедности человек закаливается, но если она крайняя, то убивает, и сколько погибло от нее богато одаренных людей, которые при благоприятных условиях могли бы развиться и стать первостепенными художниками! Никто не вернет художнику лучших годов его жизни, отнятых у него эксплоататорами!
Для художника сделаться известным недостаточно, нужно еще, чтобы талант его ценился, и чтобы он мог им существовать. Картина задумана: идея ее как будто трепещет в голове художника, и руки простираются, чтобы обнять воплощение ее... но в доме пусто, дает себя знать голод, и дети просят хлеба; приходится работать на жизнь, а не отдаваться искусству; исполнение откладывается на лучшие времена; нужно брать работу, какую предлагает предприниматель; искусство превращается в средство к существованию, а там настает и день, когда окажется, что идея исчезла безвозвратно, и художник превратился в простого ремесленника.
Творчество в наши дни достояние очень незначительного числа счастливцев, обязанных своим положением обстоятельствам, не имеющим ничего общего с талантом. Только люди богатые могут отдаваться тому, что они называют „художественным чутьем”. Отдельные между ними действительно обладают вкусом, но взятые в массе, они — филистеры, невежественные и тупоумные, опасные своим богатством, в том отношении, что развращают эстетическое чувство общества, ибо с их вкусами надо считаться, так как они одни имеют возможность покупать художественные произведения. В настоящее время художник руководствуется не самостоятельными концепциями своей творческой силы, а требованиями тех, кто покупает его произведения, и вот почему современное искусство представляет собою ремесло, моду, эквилибристическое упражнение.
Свободное искусство, как мы его понимаем, сделает художника единственным его хозяином. Он будет иметь возможность весь отдаваться своему воображению, всем капризам своей фантазии и создавать свое произведение таким, каким он задумал, вкладывать в него все свое вдохновение и весь энтузиазм. Тогда произведение будет воплощением идеи самого художника, а не чужой, навязанной ему внешними ничего общего с ним не имеющими обстоятельствами.
Конечно, рядом с действительно художественными произведениями образуется огромный завал безталантных ничего не стоющих, но нам до этого нет никакого дела. Ведь в наши дни любой богач от нечего делать заполняет свои гостиные плохими картинами и уродливыми статуями, пренебрегая настоящими художественными произведениями. Люди, не обладающие талантом, будут разве только что терять свое время, и если найдут почитателей, то тем лучше для них, но вредить никому не будут.
Но как бы там ни было, по мере того, как с усовершенствованием орудий производства, с распространением научных познаний жить человеку будет становиться легче, интеллектуальная и эстетическая сторона индивидуальной личности получат перевес над ее другими сторонами, и, как выразился — на этот раз правильно — один из декадентов: Искусство, высшее проявление индивидуализма, будет способствовать полному удовлетворению человека и его развитию.
ГЛАВА XXV.Традиция и обычай.
Итак, рассмотрев некоторые виды проявления человеческой деятельности, мы пришли к выводу, что со всех точек зрения самая полная свобода есть вернейший залог совершенного мира и полной гармонии.
Те, кто всегда был под опекой и потому не может отвлечься от современных условий и воображает, что человечество не может жить без указки, наверно, скажут: „общество погибнет, если не будет законов!” Как будто закон был необходим для существования общества, как будто не существуют еще агломерации людей, обходясь без законов постольку, поскольку это допускает их степень развития.
Законы сами по себе бессильны принудить людей исполнять предписания и заставить уважать налагаемые ими запрещения.
Для того, чтобы быть действительными, законы должны поддерживаться принудительной силой. И сама эта сила — как мы видели — плохая поддержка, если нравы находятся в противоречии с тем, что предписывает закон.
Когда начинают критиковать законы, это значит, что они уже теряют свою силу. Законы только тогда имеют настоящую силу, когда они находятся в полном согласии с общественным мнением, что встречается очень редко.
Но сам по себе закон никогда ничего не устранял. В средние века воровство каралось виселицей или колесованием; судебное следствие велось при помощи самых ужасных пыток; богохульникам жгли язык и губы, и колдунов сжигали на кострах. Но все это не мешало людям богохульствовать; неверие распространялось, общество того времени кишело колдунами и ворами.
Ныне перестали преследовать богохульников и сжигать колдунов. Довольствуются тем, что наказывают их за мошенничество или за незаконную медицинскую практику, согласно статьям закона, ими нарушаемым. Число их уменьшилось с того дня, когда их оставили в покое, и теперь они не проявляют намерений ни ездить верхом на метлах, ни иметь сношений с сатаной, хотя за это более их никто не вздумал бы преследовать.
Что касается воров, то хотя наказания и стали менее суровы, их продолжают преследовать, если они не защищены своим общественным положением или должностью, но мы не думаем, что их число уменьшилось; здесь вопреки законам и общественному мнению действует еще один фактор: социальная организация и институт частной собственности, на котором она основана, вызывают воровство. Воровство есть продукт капиталистического режима, и исчезнет только вместе с тем, что его порождает.
Наоборот, если бы кто нибудь имел терпение перерыть собрание законов и указов, он нашел бы, что многие из них вышли из употребления, так как нравы изменились, вследствие чего они сделались излишними.
Что представляли из себя первые писанные законы, как не признанные и приведенные в порядок нравы и обычаи. Еще до революции во Франции было право феодальное и право обычное. Последнее вытекало из обычаев, и каждая провинция в очень многих случаях управлялась по своим обычаям. Как только буржуазия окрепла, первым делом её было завладеть прерогативами Парламента, присвоить законодательную власть и издать свои законы и декреты, причем она заботилась только об интересах своего класса, не обращая внимания на местные нравы и обычаи населения, над которым ею чинились суд и расправа. Затем явился Бонапарт и продолжал дело Конвента; он смешал вместе с несколькими обрывками римского права то, что в изданных до него законах могло оправдать его самовластье; и таким образом нами при помощи законов правят давно уже умершие люди, причем каждое новое поколение не упускало случая вносить в законы еще свои ограничения, вместо того, чтобы просто всех их уничтожить. Это только усложнило положение и все более и более запутывало нас в безвыходную сеть декретов, законов и регламентов, губящих всякого, кто в нее попадает.
Там, где социальными отношениями управляют традиция и обычай, можно, конечно, говорить, что живые люди управляются мертвыми, но обычаи и нравы незаметно изменяются, и каждая эпоха на старый обычай накладывает свой особый отпечаток. Все, что не написано, а только признано, но не навязано силою, изменяется вместе с нравами.
Писанный закон неподвижен; можно его исказить, истолковав так, как никогда не думали его понимать те, кто его формулировал, но чем эластичнее закон, тем он страшнее, ибо призванные его применять получают благодаря его растяжимости большие облегчения приспособить его сообразно своим интересам.
Вследствие этого происходит, что во время революций те, которые накануне преследовались существующим законом, могли на следующий день при помощи того же закона и того же состава судей карать своих вчерашних преследователей. От этого происходит также то, что многие законы, оскорбляющие общественное чувство, продолжают управлять нашими действиями, ибо тем, кто находится у власти, выгодно увековечить предрассудки, выраженные в этих законах.
Нам возражают, что в странах, где царит обычай, каковы Корсика и восточная часть Алжира, личная месть делает жизнь во сто раз более трудной, чем там, где применяется юридическое наказание; что человек в этих странах нисколько не защищен от мщения обиженной стороны, и убийство следует за убийством, втягивая в дело мщения целые деревни и целый ряд поколений.
Но зато все согласны, что в этих странах развилось рыцарское исполнение данного слова, чего лишена большая часть наших якобы цивилизованных стран; с другой стороны, необходимо признать, что лучший закон ничего не стоит, когда судья плох, и так как большая часть сторонников власти признает, что для того, чтобы законы правильно применялись, следовало бы их передать в руки безгрешных ангелов, то отсюда легко вывести заключение.
Затем не нужно забывать, что мы не стремимся к возвращению назад и что общество изменится под влиянием анархистической эволюции. Возврат к учреждениям прошлого, таким, какими они существовали, являлся бы регрессом. Мы же хотим применения того, что полезно и может облегчить эволюцию в духе анархизма.
Между институтами, поддерживаемыми властью в ее интересах, мы указывали на брак, не упоминая о других, каковых много. Буржуазный строй, чтобы быть прочным, должен был опереться на семью, так как при помощи ее может продолжаться господство капитала: поэтому он связал семью тысячью законных оков. Любовь, привязанность, союз по выбору и по взаимной склонности — все это мелочи, выдуманные мечтателями и до них закону нет дела. Для буржуазии существует только одна семья — это семья юридическая, основанная на восходящих и нисходящих линиях со строго проведенной иерархией, связанная законными формами и втиснутая в законные рамки, в которой родственниками считаются только те, кто признан законом, каковы бы ни были их взаимные чувства и отношения.