Ветерок летит с реки, колышет желтые соцветия сурепки, солнце сеет золотое свое зерно сквозь березовую крону, как через частое сито, — спят мужики, словно в раю.
Анфиса ушла в огород и занялась делом. Вспомнила о своих непрошеных гостях, только когда услыхала их голоса. Афанасий Иванович, подрагивая со сна, закуривал, а бригадир умывался у родника и каждый раз, плеснув на лицо полные пригоршни ледяной воды, восторженно ухал. Анфиса принесла ему полотенце. Умывшись, он напился и снова восторженно ухнул:
— Хороша водичка! Нарзан! Четыре градуса.
— Не те градусы, — уточнил Афанасий Николаевич. — Дай-ка и я хвачу. Здорово мы с тобой храпанули!
— Силен напиток, — сказал Андрей Фомич, пытаясь из-под руки взглянуть, как малинового накала огромный шар опускается за холмы на том беспокойном берегу. Ослепленный, он отвернулся и долго еще ничего не мог разглядеть: все ходили перед глазами черные круги. А потом, когда привыкли глаза, увидел он то, что видел все это время, пока жил здесь, на южном берегу речки Сылвы: темный сосновый бор невдалеке, песчаные осыпи откосов вдоль дороги и несколько столетних сосен, выросших не в бору, а у самой околицы, на открытом месте, и потому причудливо изогнутых. Их вольно раскинувшиеся кроны порыжели к осени и слегка золотились от закатного солнца. Между дорогой и бором расстелилась широкая поляна с круглыми отлогими холмами и неглубокими впадинами, по которым, как в детском саду, водили хороводы малолетние отпрыски сосен и елей и стояли высокие темные можжевельники, похожие на обелиски.
Ничего он этого прежде не замечал. Был он городской житель, плотник и думал, что только мертвое дерево может служить человеку. Он никогда не видел, как закатывается не заслоненное крышами домов солнце, не слышал торжественной тишины этих минут, такой могучей и глубокой тишины, что в ней тонут все звуки земли и слышнее становятся собственные мысли. Как раз те самые сокровенные мысли, голоса которых заглушены привычными заботами жизни. Никогда он не сталкивался с солнцем так близко, лицом к лицу.
Он почувствовал себя так, будто только сейчас проснулся и ему сказали, что он проспал что-то самое главное и очень необходимое, что уже невозможно вернуть. Чувство обидное, если тебе двадцать четыре года и ты уже давно и прочно стоишь на собственных ногах и привык считать, что живешь ты правильно, за что все тебя уважают и поручают самые сложные дела.
А вот оказалось, что всего этого мало для человека. Ему еще требуются живые деревья, и не одно или два, а целая роща, и закат ему необходим, чтобы слепил глаза, и эти неспокойные запахи осенних листьев и цветов, и вода, вырывающаяся прямо из земли.
— Напиток силен, — согласился Афанасий Николаевич, — особенно с похмелья. Вашу городскую воду я никак не могу пить… — Он что-то услыхал и замолк, прислушиваясь.
Прислушался и Андрей Фомич. Какой-то тяжелый ритмичный и очень знакомый перестук возник в лесу и покатился, приближаясь. И сразу вспомнилось, что именно такой, волнующий сердце перестук всегда слышится в кино и означает приближение кавалерии, идущей в атаку. Только он так подумал, как и в самом деле из леса на токаевскую дорогу одичало, как из огня, вылетел серый конь. А за ним из ельника начали выпрыгивать разномастные колхозные лошадки. Вот показались и всадники: пять или шесть мальчишек на лучших конях гнали этот стремительный табун в ночное. Один, должно быть самый отчаянный, всадник на рослом сером коне взлетел на высокий придорожный холм и оттуда с разлету ринулся вниз по песчаной осыпи на дорогу. Взметнулась пыль рыжими снопами, заклубилась ярым пожарным дымом, скрыв и коня и всадника.
— Ах ты, черт!.. — вскрикнул Андрей Фомич, мгновенно и тревожно решив, что им обоим пришел конец. Но не успел он еще додумать, как серый конь вынес из пыльного облака своего отчаянного всадника и поскакал в обгон табуна, оттесняя его от дороги к лугам. — Вот черт, да это девчонка!
Афанасий Николаевич подтвердил:
— Нинка. Учителева дочка.
А рыжий конь, такой блестящий и горячий, как будто бы он только что сорвался с охваченного огнем неба, расстилаясь и горделиво задирая тонкую голову, уже летел по краю пологого откоса над деревней. Слегка откинувшись назад, сидела на нем Нинка, учителева дочка, разметав по ветру волосы цвета пыли, вызолоченной закатом. И кажется, что сейчас вот взлетит конь на самый край откоса и поскачет по желтым и лиловым облакам, как по траве.
— По волосам только и угадаешь… — проговорил Андрей Фомич, задыхаясь, словно и он тоже проносился в седле вслед за бесстрашной всадницей.
— Это издали так она выглядит. Девка по всей форме. С Колькой моим в девятом классе учится.
Всадница исчезла, скатившись вслед за табуном под откос в отрадные присылвенские луга. Проводив ее взглядом, Андрей Фомич притих и неожиданно для себя зачарованно сказал:
— И равнодушная природа красою вечною сияет…
— Стишок? — спросил Афанасий Николаевич с нескрываемым удивлением и взглянул на Андрея Фомича: с чего это он так разговорился? Человек серьезный, на слова скупой. Стишки. — Не ко времени баловство. У нас эта краса природы вот где сидит! Как уборка, так если не дождь, то потоп, а под самый конец, гляди, как разыгралось!
И, указывая на Анфису, добавил:
— Вот посмотри на нее: равнодушная природа. Начисто отказывается.
Бригадир перевел на старуху свой зачарованный взгляд, как будто вечное сияние природы исходило именно от нее, от этой маленькой, улыбчатой, но такой неподатливой старушки. Оказалось, ее невозможно вырвать отсюда. Она будет сопротивляться до последней возможности. Как природа, которую он в качестве гидростроителя призван переделывать, обуздывать, подчинять воле человека. И надо сказать, что природа никогда не оставалась равнодушной и еще не было случая, чтобы она сдавалась без долгой и упорной борьбы. Но так же не было случая, чтобы она в конце концов не сдалась.
— Что же это вы? — спросил Андрей Фомич с таким удивлением, словно он впервые столкнулся еще с одним новым и неизвестным ему явлением природы.
— Так вот уперлась, — продолжал Афанасий Николаевич. — За природу держится… Вот они, идут! Лихачи.
В конце пустой улицы показались те самые наездники, которые только что проскакали мимо деревни: четыре мальчика и тоненькая девочка в белой кофточке и сатиновых спортивных брючках. Увидев бригадира, они остановились. Афанасий Николаевич сделал свирепое лицо.
— Ну?!
Мальчики уперлись глазами в землю и молчали. Девочка вскинула голову, чтобы отбросить волосы с лица.
— Кого спрашиваю?
— Так разве их удержишь? — наконец проговорил самый младший из наездников, восьмилетний Женька. Узда висела у него через плечо, повода волочились по земле.
— Видел я, как вы их сдерживали, особенно Нинка.
Девочка чуть-чуть улыбнулась, сохраняя надменный вид. У нее было тонкое загорелое лицо и пухлые губы.
«Красивенькая», — подумал Андрей Фомич и смешался, заметив на себе ее взгляд. Ее глаза блеснули переливчато, как солнечная искра на беспокойной воде.
— Вас погонять бы целый день на работе и посмотреть после, какой вы кросс устроили бы, — продолжал Афанасий Николаевич. — Сколько вам говорить, чтобы лошадей не гоняли?
— Да ладно, дядя Афанасий, — прервала его девочка и нежно покраснела.
— А то они у тебя не работают! — вступилась за ребят Анфиса. — Ворочают не хуже больших.
Это верно: в колхозе летом никто не сидел без дела, даже восьмилетний Женька работал погонщиком, а то и возчиком: возил на поле воду для тракторов, траву к силосным ямам. Это не считая того, что всей школой выходили копать картошку.
— Вот еще объявилась заступница! — Афанасий Николаевич махнул ребятам рукой. — Идите домой, там поговорим без заступников. Женька, повод подбери да нос вытри. Тоже мне, мужик. Штаны-то где порвал? Ну, бегите. Скажите матери: сейчас двое придем.
Ребята убежали. Афанасий Николаевич рассмеялся:
— Видал работяг?
— Это все ваши? — спросил Андрей Фомич.
— Тут только двое моих. Женька да еще вот тот, белая голова, Петька. Есть еще Сережка да Колька. Этот на тракторе работает. Четверо их у меня, мужиков-то, да одна девка. А у тебя есть кто?
— Братишка есть, — ответил Андрей Фомич, да так почему-то неохотно, что Афанасий Николаевич прекратил расспросы, хотя ему и очень хотелось знать, какая беда гнетет хорошего, дельного человека и нельзя ли чем помочь.
— Да, бывает, — сочувственно вздохнул он и снова взялся за Анфису, но и то для того только, чтобы Андрей Фомич не подумал, будто он потакает ее капризам.
— Ну, что будем делать? — спросил он.
— Не хочет, так что?.. — хмуро ответил Андрей Фомич.
— Не хочет! — Афанасий Николаевич даже плюнул от возмущения. — Да ты сообрази своей головой, она своим упрямством все планы ломает. Деревни-то этой, как таковой, уже нет. Пустое место в районных планах. Ей что? Какой с нее спрос? А нас с тобой взгреют. Не хочет. А того не подумала, что все переселились с полной готовностью. Это что же выходит: из-за одной старухи деревню оставлять?
— Которые на угоре, все остаются, — сообщила Анфиса.
— А всех-то сколько? Две старухи.
— Сколько ни есть. Нет уж, вы меня не убеждайте, не расходуйтесь. Никуда я не поеду.
— Ох, дождешься ты, Анфиса Петровна, милицию в гости.
— Ну и что?..
— Акт составим к выселению.
Анфиса ничего на это не ответила, только сухонькой своей рукой махнула.
— Ну чем тебя еще стращать? — сокрушенно спросил Афанасий Николаевич.
— А уж ничем. Который человек стращает, тот вовсе бессильный, и я такого не боюсь.
— Ну и хватишь ты тут горького до слез.
— Горькое, да свое, не горше сладкого, да чужого.
— Не пообедамши, тебя и не переговоришь.
— Дельное что скажешь, так я всегда выполню. Сам знаешь, не вовсе из ума-то выпрыгнула. — Сказала и засмеялась. — Ты бы мне сено перевез.
Афанасий Николаевич поднялся.