Он мог стать либо отдохновением от рутины и всяческих ритуалов, из которых состояла теперь ее жизнь, либо холодным разрядом, способным разбудить ее – она была готова и к первому, и ко второму. Всякий раз, когда она подходила к окну и видела Донала выходящим из дома, то считала один, два, три… И он обязательно кидал взгляд в сторону коттеджа.
После полудня она гуляла вдоль залива, стараясь унять тревогу по поводу своего бедственного положения. Она старалась оттянуть тот день, когда ей придется идти к Шону на поклон и снова просить денег. День был столь коротким, что темнело уже к половине пятого, а в это время уже вполне можно было и выпить. Она готовила себе скудный ужин, слушала радио. Могла осилить несколько страниц какого-нибудь романа, но по большей части обращалась к совсем незнакомым стихам. Та поэзия, что прежде успокаивала, могла вывести ее из равновесия уже одной только строчкой. Ей больше не требовалось обращаться к Элизабет Бишоп[22], дабы понять, как легко человек овладевает искусством потерь. Потом она откусывала половинку голубой таблетки – из тех, что украла у своей матери, – и проглатывала ее. Она пила до тех пор, пока все мысли не отступали перед усталостью, и проваливалась в сон.
Коллетт закрыла тетрадь и оттолкнула ее от себя. Тетрадь уперлась в письма, приставленные к вазе. Письма рассыпались, и одно скользнуло по клеенке в ее сторону. Коллетт отвела от него глаза. Слабая подсветка над плитой едва доставала до других концов комнаты, давая лишь представление о предметах, и на какое-то мгновение ей показалось, что весь знакомый мир существует лишь в этих пределах. Ей так много было предложено в жизни. Шон говорил: оставь за собой квартиру в Дублине, езжай туда, когда захочешь. Он даже не предложил ей расстаться с Джоном. Пусть будет брак, семья, дом. Пусть все останется. Ты не слышишь меня, ты не слышишь меня, – повторяла она снова и снова. Когда она приехала в Ардгласс сказать Шону, что уходит от него, он осторожно изложил разбавленную версию будущего, которое предлагала она же. Словно ждал этого разговора и уже какое-то время готовился к тому, что она исчезнет из его жизни. И сейчас она вдруг осознала, до чего глубоко он понимал ее.
Более того – она вышла замуж за человека, предложившего ей финансовое благополучие и свободу жить своей жизнью, заниматься карьерой – все, как она хотела. Он смотрел на нее с тихим обожанием. Сколько женщин может похвалиться тем, что мужья их обожают? Она же, когда собралась уходить, сказала, что ей ничего этого не нужно. Какое великодушие. Но разве это не было уловкой с ее стороны? Неудивительно, что со временем он так ожесточился и выбрал цельную и простую Энн. Он поступил в точности как и все мужчины, поверив, что лишается того, что принадлежало ему. Это стало для нее огромным разочарованием. Она даже не была уверена, что сможет простить ему такое.
Когда она позвонила ему из Дублина и сказала, что хочет забрать на лето Карла, он решил, будто она намерена отобрать сына совсем. Он уже перестал платить за квартиру, а через три дня после того разговора прислал фургон, в котором стояло сорок семь картонных коробок с ее вещами. Стоя в тесной квартирке, заставленной этими коробками, она позвонила Шону на работу.
– Ты так и не простил меня, – сказала она.
– Ты сама себя не простила, – ответил он.
Семнадцать лет назад она проснулась для утреннего кормления Патрика и обнаружила его мертвым в своей кроватке. У нее совершенно не было сил, и она вызвала из Дублина мать, чтобы та посидела с Ронаном, который в то время только начал ходить. Через неделю после похорон Шон вернулся на работу. Коллетт была преисполнена ярости: как он может спокойно жить? Каждый вечер она пила, пока ее не смаривал сон. Потом она оказалась беременна Барри, и это был выход. Странно то, что жить она не хотела, но хотела родить ребенка, и только это имело смысл. Потом она видела, как Шон целует и прижимает к себе своих сыновей, читает им сказки на ночь. С радостью наблюдала, как он подсаживается к кому-то из них за кухонный стол и помогает выполнить домашнее задание. Шон не ходил по пабам, не играл в гольф, как многие мужчины в городе. Он наслаждался обществом своих детей. Он был занятым человеком, но все свое свободное время проводил с ними. А она продолжала недооценивать его отцовскую любовь: уже потеряв одного ребенка, она полагала, что Шон уступит ей Карла только потому, что она об этом попросила.
Она все так тщательно продумала. Остаться в Дублине имело смысл во многих отношениях. Всю свою взрослую жизнь она прожила на культурных задворках, где ее шансы продвинуться были ограниченны. Оставшись в Дублине, она могла бы больше преподавать. Вернувшись же в Донегол, очень скоро она окажется запертой в доме с Шоном, где даже материнских обязанностей для нее осталось не так-то много. Ронан уже учился в Тринити, Барри – в дублинской школе-пансионе, через год уедет и Карл. А когда она сказала Джону, что Шон перестал платить за квартиру и что им нужно найти жилье попросторнее, чтобы забрать Карла, он заговорил о собственных обязательствах перед женой и дочерями. Мол, у него у самого не уплачено за квартиру.
«Чертов дурак», – повторила она, желая услышать, как звучит ее собственный голос. Именно в коттедже она начала разговаривать сама с собой. Она и раньше так делала, разумеется, – пела или могла ругнуться, ударившись обо что-нибудь босой ногой, но в этом доме стала произносить вслух целые предложения, испытывая судьбу. Говорила себе: так делают сумасшедшие. Когда она первый раз такое сказала, то словно переступила границу и стала разговаривать с собой во время прогулок вдоль берега, вовремя замолкая в опасной близости от других людей. И чем же все это может закончиться?
Налив себе еще бокал вина, она шагнула в спальню и остановилась перед зеркалом в полный рост. Каким бы жалким ни было ее существование, когда она слонялась по дублинской квартирке, а потом еще несколько месяцев прозябала в доме своей матери, сейчас жизнь вообще потеряла всяческий смысл. Подняв бокал, она чокнулась с зеркалом. «Будем», – сказала она.
Послышался шум мотора, и она подошла к окну. Увидела, как к дому Малленов подъехал фургончик Донала. Включилась подсветка над водительским местом. Донал вышел из машины, и она стала считать: один, два три. Он поднял голову и тотчас же опустил взгляд – в точности как позавчера, когда принес письмо, упомянув, что Долорес с детьми уедет на выходные в Роскоммон повидаться со своей сестрой. Говорил все это, уставившись на придверный коврик, пытаясь поправить его ногой.
Сейчас Коллетт выбежала из дверей и шагнула к забору. На ветру волосы хлестали по лицу, лил дождь.
– Донал! – крикнула она, когда он уже входил в дом. Слова ее унес ветер. Она позвала снова, и он остановился: над головой его светился ореол от включенной на крыльце лампочки.
– Вы не зайдете ко мне на минуточку?
– Что? – крикнул он в ответ.
– У меня проблема, – крикнула она.
Он потоптался на пороге, вытер ноги о придверный коврик.
– Ладно. Погодите минутку, сейчас буду, – крикнул он.
Она вбежала в дом и захлопнула дверь. «Черт, черт». Она села за стол и осушила бокал вина. Встала, скинула туфли. Прошла по холодному каменному полу в спальню, включила ночную лампу и выключила верхний свет. Стоя перед зеркалом, огладила волосы.
Раздался стук в дверь, и этот звук отозвался во всем ее теле. Она отворила и взглянула на него, и какое-то мгновение он молча смотрел на нее.
– Что-то случилось? – спросил он.
– Нет, – ответила она и посторонилась, пропуская его внутрь. – Все хорошо, Донал, но у меня проблемы с батареями.
– Неужели недостаточно греют? – спросил он, подходя к окну.
– Именно, – ответила она, присаживаясь за стол.
Когда он опустился на корточки, чтобы потрогать трубу, его черная куртка-дутик, очень похожая на ту, что носил Карл, задралась, оголив часть спины с торчащими волосками.
– Вроде хорошо греет? – сказал он, с любопытством уставившись на нее. Она молча кивнула. Поднявшись, он молча подошел к столу.
– Вы бы хоть украшения какие повесили, праздник же.
Она подняла на него глаза, словно пытаясь понять, уж не шутит ли он. Но по его лицу трудно было понять, что именно он думает.
– Что за музыку вы слушаете? – спросил он.
– Что?
– Когда танцуете.
– Так вы видели, как я танцую?
– Вы же знаете, что да.
– Какая вам разница, под какую музыку я танцую?
Он сощурился, и в этой мимолетной смене настроения чувствовалось разочарование, а ей доставило удовольствие немного уязвить его.
– Не думаю, Донал, будто вы пришли поговорить со мной о моей коллекции музыки.
– Я пришел, потому что вы меня позвали.
– Ну да.
Она опустила голову.
– Не хотите выпить?
Она резко поднялась, в то время как он шагнул к ней. Его лицо было совсем рядом, но она не смела взглянуть на него. Стояла, уставившись на свои босые ноги, упирающиеся в его заляпанные грязью ботинки. От него веяло ночью: холодным ночным воздухом, сигаретами (что показалось странным, потому что она никогда не видела его курящим) и немного – алкоголем. Она посмотрела ему прямо в глаза и, до того как отвернулась, договор уже был заключен. Она вошла в спальню и остановилась возле кровати, слушая мягкую поступь его шагов – раз, два, три, пока он снова не оказался столь близко, что она ощутила исходящую от него прохладу и шершавость пальцев на своей коже. Он отодвинул ее волосы, на нее дохнуло холодным воздухом, и он коснулся губами ее шеи.
12
Когда открылась входная дверь, Иззи уменьшила огонь под всеми своими кастрюльками и сковородками, в которых готовился ужин. По маленькому кухонному телевизору шли новости, и все они были посвящены новоизбранному правительству. Потерявшие свои портфели министры покидали здание правительства с опущенными головами, а входящие через ворота новые министры улыбались на камеру и махали руками. Джеймс не получил министерского портфеля, хотя, казалось, мог бы стать идеальным министром морских дел. Накануне он позвонил из Дублина и пытался скрыть свое разочарование отговорками, что, мол, семья человека, обошедшего его, уже несколько поколений находится в политике. «Он получил это место из рук своего отца» – то была единственная фраза, в которой прорвались горькие нотки. Но зная, как ее муж хотел получить это место, Иззи была расстроена за Джеймса, опасаясь, что это утвердит его во мнении, будто страной управляют люди, имеющие больше связей и получившие более хорошее образование, чем он сам.