енды, которые у них дома не продаются, а мальчишки были так избалованы, что приходилось изощряться.
– Вам помочь?
Энн обернулась и задела джемпером по лицу продавщицы.
– Ох, простите.
Девушка улыбнулась.
– Все никак не могу решить, покупать или нет, – сказала Энн.
Шея девушки была покрыта искусственным загаром, а так она была хорошенькая – ясноглазая, улыбчивая, белозубая. Но слишком много косметики – глаза и губы подведены темным карандашом. На бейджике имя – Брона.
– Вы сомневаетесь в размере? – спросила девушка с сильным северным акцентом.
– Если честно, я во всем сомневаюсь. Он подойдет двадцатилетнему парню? – спросила Энн, прикидывая, что самой продавщице лет шестнадцать-семнадцать.
– Подойдет просто идеально – я купила такой для своего брата. Его можно надевать с чем угодно. Какой у вашего юноши рост?
– Около шести футов.
– А он… – Девушка выпятила грудь и оттопырила согнутые в локте руки.
– Широкий в плечах, но не в кости.
– О, он мне уже нравится, – сказала девушка. – Приводите его к нам. Он светленький или темненький?
– Высокий, темноволосый. Красивый.
– Он точно в моем вкусе, – сказала девушка. – Возьмите «эльку» и сохраните чек. Сможете обменять, если не подойдет.
Энн со вздохом посмотрела на бирку с ценником.
– Очень симпатичный джемпер. Красный цвет – то что надо для Рождества, – сказала девушка.
В атриуме работал фонтан, окруженный искусственными пальмами. Маленькие дети бросали в воду монетки. Над фонтаном висела вывеска с перечнем магазинов и указанием этажей, где они находятся. Энн запрокинула голову, выискивая глазами название магазинчика, где можно было бы купить упаковочную бумагу. Ей казалось просто неприличным, что бутик брал сорок фунтов за джемпер, не предлагая бесплатной подарочной упаковки. За кассой она увидела листы такой бумаги, но постеснялась спросить, потому что за ней уже выстроилась очередь. Поэтому она согласилась, чтобы джемпер завернули в папиросную бумагу и положили в картонную сумочку с логотипом «Тейлорз». Сумочка вполне себе симпатичная, чтобы положить ее под елку, но оберточную бумагу она, пожалуй, все равно купит. Где же этот магазинчик? Энн покрутилась, окидывая взглядом все три яруса торговых рядов.
Затем она вытащила из сумки листок с одиннадцатью именами. В основном тут были племянники и племянницы, тройка подруг, что работают с ней в отеле, а теперь еще добавились Шон и его сыновья. Напротив имени Карл она написала «альбом и карандаши», напротив имени Барри – «лосьон». Барри был самым трудным и грубым из этих трех подростков, но ему определенно легче всего было подобрать подарок. Он начал ходить на дискотеку в Глентис[23] по пятницам и, собираясь туда, обливался дешевым дезодорантом. Энн посмотрела на имя Шона, напротив которого ничего не было написано.
Во время сегодняшнего утреннего разговора по телефону Шон сказал, что пригласит Коллетт на первый день после Рождества, чтобы она открыла подарки вместе с мальчиками. А к трем часам, когда появится Энн, она уже уйдет. Шон делал это ради Карла. Последние две недели тот куксился, плакал перед сном и требовал встречи с матерью. И еще сказал: «Если б ты узнал, что мама больше не живет в Дублине с этим дяденькой, то позволил бы ей вернуться домой?»
Но Шон, разумеется, уже знал, что Коллетт рассталась с этим человеком. Вернувшись в город, она сразу же рассказала ему об этом. Шон призадумался. Вопросы Карла были правомерны, и Энн видела, что Шону становилось все сложнее винить во всем Коллетт, когда она сама призналась, что совершила чудовищную ошибку.
Он извинился перед Энн – мол, он надеется, что она не будет расстраиваться, а она сказала, что пусть поступает как считает нужным, и очень хорошо, если он позволит мальчикам видеться с матерью. Энн не поддерживала его намерения держать Карла подальше от Коллетт, но считала себя не вправе вмешиваться. Она примет любое его решение – так она ему и заявила. На ее поддакивания он сказал: «Я тебя люблю». Сказал это в первый раз. Обыденным тоном, безо всякой торжественности, просто констатировал. При этом она совершенно не поверила ему, гневаясь, что он выбрал для этого такой неподобающий момент. Вместо ответа она начала плести всякую чушь. Что отправляется в графство Мейо, дабы навестить тетушку.
Она точно знала, что любит его. И не хотела все испортить гневом или ревностью. Ей было за что благодарить судьбу. Последние двадцать пять лет она встречала Рождество у родственников или друзей, а теперь у нее появился человек, которому она небезразлична, хороший человек, о котором можно только мечтать, и праздничный день, по крайней мере частично, она проведет с ним. Но она столько лет зависела от милости других, что теперь прекрасно знала, как круто все может поменяться. Что он может позвонить ей однажды и сказать, что помирился с Коллетт. И тогда все купленные ею подарки будут пылиться в шкафу как напоминание о ее глупости.
Энн снова посмотрела на список и засунула его в сумочку. Надо сфокусироваться на мальчиках. Шон обрадуется любому подарку, а правильно выбранные подарки для мальчиков помогут наладить с ними отношения. Ведь пока они терпели ее присутствие с плохо скрываемым раздражением. У Карла был явный талант художника – она видела это по рисункам, что он приносил домой из школы. У него правда были к этому способности, но при этом он только и делал, что играл на компьютере, и никто его не одергивал. Энн снова посмотрела на указатели, выяснив, что на третьем этаже есть магазин для художников, и направилась к эскалаторам.
Перед эскалатором Энн замялась. У нее была проблема с тем, чтобы становиться на него и сходить – всякий раз у нее начинала кружиться голова, и она боялась упасть. Она крепко вцепилась в резиновый поручень, пропуская поднимающегося наверх человека, и прижала к себе сумочку – в магазинах она всегда вешала ее наискосок. Как-то раз ее коллега Клэр ездила в Дублин, шла себе по О’Коннелл-стрит, а какой-то парень сорвал с нее сумочку да еще вывихнул ей плечо.
Энн сошла с эскалатора. Из громкоговорителя послышалось объявление, и на какую-то секунду она пошатнулась, сердце бешено забилось. Хилари Карлайл просят подойти к стойке администрации в атриуме, где ее ожидает сын. Все замерло, ее слух обострился, реагируя на все происходящее вокруг. Но ничего страшного не произошло. Каждый раз, когда делали объявления, она боялась, что скажут про бомбу. Такое все время показывали в новостях – как толпы людей выводят из церквей, кинотеатров или торговых центров. И это были не только ложные тревоги, но и настоящие акты терроризма, когда погибали или оказывались изувеченными десятки людей. Сейчас наступило перемирие, но как включишь радио или телевизор, создается впечатление, что дороги Северной Ирландии сотрясаются от взрывов. А здесь мимо нее спокойно ходят люди, обвешенные покупками. Народу было больше обычного. Идет гражданская война, а всем хоть бы хны. Наверное, к страху привыкаешь, как и ко всему остальному. Как к горю, гневу или стыду. Ты либо преодолеваешь его, либо живешь с ним столь долго, что уже перестаешь что-либо чувствовать.
Может, то же самое произошло и с Коллетт? Энн знала ее много лет – такую женщину невозможно не заметить в городке вроде Ардгласса. Черноволосая Коллетт. Голубоглазая Коллетт. Изящная Коллетт – всегда в нарочито немодной одежде. Но такую красоту, как у нее, невозможно скрыть. Она красива в любой одежде и всегда в хорошем расположении духа. Для каждого у нее приготовлена улыбка, каждый человек ей интересен, к каждому она проявит участие. На иных посмотришь, и сразу видно, что они страдают, все горе написано у них на лице. Но это не про Коллетт, хотя Энн была уверена, что Коллетт не могла не страдать после того, что с ней произошло. Когда у Энн кончался перечень собственных невзгод, об избавлении от которых она молилась, тогда она молилась за других. За племянницу, у которой уже было четыре выкидыша и которая по несколько дней подряд не могла встать с постели. За Эллен Лафферти, чей сын расстелил себе постель накануне выпускных экзаменов, а потом пошел и повесился на заднем дворе. Теперь Эллен, сломленная горем, едва волочила ноги. Энн молилась также за трех братьев Каллаганов, чьи родители погибли в автомобильной аварии, и они росли как трава. Но никогда в жизни Энн не приходило в голову помолиться за Коллетт Кроули. И вот теперь она только о ней и думает.
Пару недель назад она заскочила в донегольский книжный магазин, чтобы накупить рождественских открыток. Краем глаза она увидела табличку «местные авторы». На полке лицом вперед стояла одна из книг Коллетт. Убедившись, что никто не смотрит, Энн взяла книгу и полюбовалась ее размытой черно-белой фотографией на обратной стороне. Это было все равно что смотреть на нее через пергаментную бумагу. В сборнике этом было стихотворение, определенно посвященное менструации. Были стихи о том, как ответственность за детей мешает ее творческим амбициям, и они показались Энн несколько преувеличенными, поскольку она знала от Шона, что у них всегда были и няня, и уборщица. Во второй книге, опубликованной десятью годами ранее, имелось стихотворение о прекрасном юном герое, утопившемся, когда ему померещилось, будто любимая бросила его. Стихотворение было написано в стиле старой ирландской баллады: автор прибегала к описанию природных явлений, чтобы передать горе этой женщины, и это напоминало погребальную песнь.
Шон убрал из дома все вещи Коллетт, чтобы ничего более не напоминало о ней. При этом ее присутствие и ее отношение к жизни не могло не ощущаться: в выставленном на витрине фарфоре, в покрывалах, в выборе плитки в ванной – везде чувствовался особый вкус, который мог быть свойственен лишь одному конкретному человеку. Шон редко упоминал Коллетт, но однажды ночью, когда они лежали в постели, у Энн хватило смелости расспросить о его браке. И Шон сказал, что браку их пришел конец, когда умер их сын. То была «смерть в колыбели». И хотя Энн уже знала об этом, от этого рассказа у нее побежали по телу мурашки. У Коллетт был шок, и она отказывалась принять случившееся. Она слегла, и первые пару месяцев практически ничего не ела. Бывали дни, рассказывал Шон, когда он боялся, что и она умрет, не переживет этого. Она никого не впускала в дом, а если кто-то приходил, она их выпроваживала. Он не знал, что делать. Она стала напиваться, а когда узнала, что беременна Барри, то пить перестала. И когда они оба начали выкарабкиваться из всего этого, то не смели глядеть друг другу в глаза, так им было за себя стыдно – за то, что ни один из них не смог помочь другому, когда оба так остро в этом нуждались. Потом они делили и кров, и постель, растили сыновей, но присутствовали в жизни друг друга лишь как благовоспитанные гости.