Потом он рассказал, как странно стало жить в мире, где нет Коллетт. На протяжении двадцати лет она притягивала к себе внимание всех окружающих, а потом вдруг исчезла, и сам он словно стал невидимым для остальных. И поскольку она так долго находилась рядом, он никогда не задумывался: а что же испытывала сама Коллетт? Он не удивился бы, узнав, что она ожидала, будто сама жизнь будет под нее подлаживаться. Сам он был сродни хранителю ценного приза, и теперь ему нравилось, что он избавился от этой ответственности, что смог снова быть самим собой. После этого Энн тоже рассказала о своем муже Роберте, который любил помахать кулаками, бил ее так, чтобы на теле не оставалось следов. А потом одним субботним вечером он уплыл на своей рыбацкой лодке в море и больше не вернулся. Позже в дом пришли гарды, чтобы сообщить, что была непогода и он упал за борт близ острова Тори. Поисковая операция ни к чему не привела, а поскольку тело так и не обнаружили, она даже не могла его похоронить. Город предоставил ей небольшой домик, но чтобы его содержать, требовались деньги, а ей к тому же нужно было что-то есть и как-то одеваться. Но она умудрялась не попадать в неприятности, не жаловаться и выглядеть в меру счастливой, сохранять респектабельность. Это было ее валютой. Люди жалели ее, она видела это по их лицам. Но правда состояла в том, что она была рада избавиться от своего мужа, она совершенно не скучала по нему. И ей было стыдно сказать об этом Шону.
Энн ступила на следующий эскалатор и замерла, начав считать от одного до десяти, медленно двигаясь в сторону стеклянного потолка, – освещение тут было совсем другим. На мгновение она увидела собственное отражение в витрине – женщина среднего возраста в желтой лыжной куртке. На прошлой неделе она сделала мелирование, цвет немного улегся, и она была довольна полученным результатом. Она по-прежнему оставалась худенькой, а беготня по ресторану помогала держать себя в форме. На протяжении многих лет мужчины глазели на нее, зная о ее затянувшемся статусе вдовы. Но Шон Кроули считался скромным, сдержанным человеком, поэтому она была удивлена, насколько просто и прямолинейно он подошел к их отношениям. Ни тени стыдливости. Словно только и делал, что встречался с женщинами.
Восемь, девять, десять – на третьем этаже было тише, и магазинчики были другие: здесь по большей части торговали тканями, рамами для картин и канцелярией. Энн направилась к магазину для художников, чувствуя, как тело ее расслабляется. До нее донесся звон посуды и столовых приборов: кафе на верхнем этаже под небом, проглядывающим сквозь стеклянную крышу, казалось таким теплым, уютным, и она подумала, что, прежде чем продолжить покупки, неплохо бы выпить чашку чая. Остался всего один эскалатор, и она ступила на него.
На продавщицах кафе были мягкие белые фетровые шляпы с черными лентами и белые фартуки в зеленую полоску, и Энн подумала, что такая одежда больше подходит для мясной лавки. Лица у девушек были красными из-за близости огромных пароварок. Энн взяла поднос, отстояла небольшую очередь и заказала себе пончик и маленький чайник с чаем. Почти все места были заняты, но она нашла один свободный столик с краю. Сначала она села спиной к стойке, но таким образом оказалась лицом к эскалатору и постоянно сталкивалась взглядом с проезжающими. Энн пересела на соседний стул, оглядела полный зал и засмущалась, что сидит одна. Она потянулась к сумочке и вытащила кроссворд, вырезанный из газеты «Айриш Таймз», которую она взяла в гостинице. Она никогда не покупала эту газету, разве что иногда брала «Индепендент», но Шон читал ее каждый день, и по вечерам они вместе разгадывали кроссворды. Энн любила кроссворды, но в «Айриш Таймз» они были сложными, так что стоило попрактиковаться. Она уже заполнила несколько столбцов и сейчас мучилась с восьмым по вертикали: двенадцать букв, эвфемизм, обозначающий «трудности». Энн отхлебнула немного чая, подняла голову и увидела Иззи, стоящую в очереди с двумя мальчишками. Карл был обращен к ней спиной, но она узнала его по черной куртке-дутику. Шон упоминал, что Иззи повезла мальчиков на шопинг, но ничего не сказал про Эннискиллен. Впрочем, не в его характере спрашивать такие подробности.
Тут Карл обернулся: на лице его играла улыбка, отчего Энн едва его узнала, потому что дома он всегда ходил хмурый. Карл, самый любимый сын Шона, улыбался кому-то конкретному – высокой женщине, что несла на одном пальчике пакет от «Тейлорз».
Энн со стуком поставила чашку, разлив немного чая. Через мокрый кроссворд проступила пятнистая столешница, и отгаданные слова превратились в одну большую кляксу. Энн опустила голову. Чай медленно растекался по столешнице, собираясь у металлического обода. Энн глянула исподлобья. Перед ней стояла кадка с искусственным папоротником, за такой не особо спрячешься. Эскалатор, везущий людей вниз, располагался на другом конце кафе, и, чтобы попасть к нему, придется либо пройти мимо них, либо дождаться их ухода. Три месяца, с тех пор как Коллетт вернулась в город, Энн удавалось не пересекаться с ней, и она не хотела бы, чтобы это произошло именно теперь. Подумав, что можно было бы спрятаться в туалете, она посмотрела через плечо: рядом с женским туалетом находился лифт. В лифтах ее одолевала клаустрофобия, но другого выхода нет. Энн снова посмотрела на компанию, от которой пряталась: Коллетт с Карлом отправились искать свободное место. Пожилая пара, как раз собиравшаяся уходить, предложила Коллетт занять их столик. Та поблагодарила и села напротив Карла, глядя на него с улыбкой. Она была так погружена в своего сына, что легко можно было пройти мимо, даже что-то прокричать, и Коллетт даже головы бы не подняла. Энн видела, как она потянулась к пакету от «Тейлорз», вытащила оттуда что-то красное и помахала перед лицом Карла, словно матадор. То был красный джемпер – точно такой же, что Энн купила для Ронана. Энн взяла сумку, повесила ее через плечо, медленно поднялась с места и направилась к лифту, стараясь не поднимать головы. Когда двери за ней сомкнулись, она закрыла глаза и стала считать до десяти, и не открывала их, пока лифт не доехал до первого этажа. И тут она поняла, что забыла подарок для Ронана под столиком в кафе.
14
Коллетт разложила упаковочную бумагу на кухонном столе и поставила в центр бутылку с виски. Она представления не имела, как следует поступить. Может, обернуть бутылку бумагой как корзинку, а сверху обвязать лентой? Отпив вина из бокала, она сделала шаг назад, потом ступила вперед, положила бутылку набок, закатала ее в бумагу и, скрутив края, обвязала их лентой. Получилось нечто вроде большой рождественской хлопушки. Что-то в этом было, но в любом случае для Шона упаковка не важна.
Труднее всего было подобрать подарок именно для него. Он должен был стать тщательно продуманным предложением мира. Что-то слишком экстравагантное или сентиментальное могло нарушить хрупкий баланс, помешать восстановлению их отношений. Шон любил пригубить редкого и дорогого виски за просмотром вечерних новостей. Простой подарок со смыслом и с легким намеком на интимность.
Коллетт подлила себе еще вина и взглянула на наручные часы. Без пятнадцати два. Выпивать она закончит около четырех.
У нее осталось немного пасты, которую она подогреет в микроволновке, а еще нужно будет выпить много воды. Завтра утром она приедет к своим сыновьям хорошо выспавшаяся и с ясной головой. А вина ей захотелось выпить от радости, что она с ними увидится, из-за праздничного настроения, нахлынувшего на нее, пока она упаковывала подарки.
В дверь постучали.
– Кто там? – спросила она, и кто-то ответил ей тоненьким, писклявым голоском, слов она не разобрала.
– Минуточку, – сказала Коллетт и подошла к зеркалу в ванной. Облизнула языком передние зубы, смахнула с губ крошки. Убрала бокал в раковину и открыла дверь. Перед ней, уперев одну руку в бедро и кусая ноготь на другой, стояла Мадлен Маллен. Несколько раз она невнятно что-то пробормотала, а потом, наконец убрав руку ото рта, агрессивно повторила:
– Мама просила сказать, что вас просят к теле-фону.
– Господи, Мадлен, а я совсем не одета. Может, они просили что-то передать?
– Нет, мама сказала, это что-то срочное.
Должно быть, Шон или ее мать, только они могли позвонить ей сюда. Сердце забухало в груди.
– Сейчас спущусь, – сказала Коллетт, но Мадлен уже шагала прочь.
Забежав в спальню, Коллетт схватила с кровати джинсы и стала натягивать их, не снимая халата. Затем надела сверху джемпер. Теперь полы халата с болтающимся поясом походили на разорванную спереди юбку. Возле дверей стояли парусиновые туфли, и она обула их прямо без носков. К тому времени, когда она прошла через проем в стене и начала спускаться с холма, она уже почувствовала, как намокли и туфли, и края джинсов. В дверях ее встретила Долорес.
– О, Долорес! – Коллетт издала смешок, вытаскивая из-под джемпера волосы и встряхивая головой. – Вы уж простите меня. Мадлен пришла, а я в таком дезабилье[24], – громко сказала она, повторяя фразу, которую использовала ее мать, когда открывала дверь нежданным гостям.
Долорес молча захлопала ресницами.
– Что-то случилось? – спросила Коллетт.
– Ваш муж звонит, – сказала Долорес и исчезла в доме.
Коллетт вошла в коридор и взяла трубку.
– Алло. Шон?
– Не приезжай к нам завтра, – сказал он.
Она опустила голову: пол поплыл перед глазами, черно-белые плитки слились в одно серое пятно.
– Что ты такое говоришь, Шон? – Она попыталась рассмеяться, но в груди не хватало воздуха. Она намотала шнур на палец. – Что-то случилось?
– Думаю, что… учитывая обстоятельства… было бы неправильным, если бы ты завтра приехала.
Коллетт обернулась: в дверях гостиной спиной к ней стояла Долорес, держа наперевес ребенка. На всех дверных откосах, на всех рамках висела золотая мишура. То же самое касалось и свадебной фотографии Донала и Долорес, что висела над тумбочкой. Коллетт снова отвернулась к стене. Схватив трубку обеими руками, она поднесла ее как можно ближе к губам.