Шон глянул через плечо, словно удивившись его присутствию, вернулся на место и сел прямо, приподняв брюки еще на один дюйм, обнажив свои костлявые белые голени.
– Так что вы хотели обсудить со мной? – спросил Джеймс.
– Рождество, Джеймс. Именно так, Рождество. Оно выдалось трудным, Джеймс. – Он шумно вздохнул, словно соглашаясь сам с собой. – Хочу сказать, что Рождество выдалось трудным. Карл ходил расстроенный оттого, что не повидал свою мать, которая, как вы, конечно же, знаете, больше с нами не живет. Но это был ее собственный выбор. Она предпочла жить в Дублине. Оставила свой дом и детей, чтобы начать новую жизнь.
Шон пошарил в кармане своей куртки, вытащил оттуда сжатую в кулак руку, разомкнул пальцы, взглянул на белую скомканную салфетку и положил ее обратно.
– Шон, мне грустно это слышать, но…
– Я ведь имею право начать все сначала, как и Коллетт, как вы считаете?
– Шон…
– Равно как и мои сыновья имеют права на спокойную жизнь, разве это не будет справедливо?
Сплетя руки, Джеймс откинулся на спинку стула.
– Но Коллетт этому не способствовала. Так же, как и ваша жена, – сказал Шон.
– Что?
– Оказывается, после возвращения Коллетт в Ардгласс они подружились, что довольно странно, потому что прежде они не особо общались.
– И что такого? Иззи ходит на ее занятия по писательскому мастерству.
– Я и не представлял, что они могут подружиться, ведь у них совершенно разные вкусы и интересы. У Коллетт вообще было мало друзей, на что прежде я не обращал никакого внимания. Считал, это потому, что она пришлая, и потому что люди считали ее странной из-за ее образа жизни.
Джеймс чувствовал, как весь напрягается, а в груди собирается комок. Он опустил глаза на серебряный нож для бумаг, лежащий между ними на мраморной столешнице подобно макрели.
– Впрочем, ваша жена тоже пришлая, – сказал Шон. – Знаю, что она родилась где-то неподалеку, но это не меняет сути дела, чужак есть чужак. Но я всегда говорил Коллетт, что Иззи одна из самых прекрасных женщин, поселившихся в нашем городке. Жаль, что она оказалась втянута во все это, но я не удивлен, что Коллетт использовала ее как… связующее звено.
– Не могли бы вы выразиться поточнее, Шон?
– Дело в том, что ваша жена устраивала встречи Коллетт с Карлом. Они даже отправились на шопинг в Эннискиллен. То-то я удивлялся, почему мой сын едет именно в Эннискиллен.
– Они отправились на север, чтобы купить подарки на Рождество – что тут такого?
– Но там ваша жена, заранее договорившись, встретилась с Коллетт, и они вместе покупали подарки и гуляли.
– С чего вы это взяли?
– Их видели.
– Кто видел?
– Неважно.
– Вы приходите сюда, обвиняете мою жену, но не имеете смелости сказать, кто их там видел?
– Это не обвинения, Джеймс, а факты.
– Мать покупает рождественские подарки вместе со своим сыном – вот каковы факты. И за что, позвольте сказать, я должен ругать свою жену?
– Это ваше дело, что делать с этой информацией. Не собираюсь давать вам советы по поводу вашей семейной жизни. Просто хочу сказать одно: неужели так трудно увидеть то, что происходит под вашим собственным носом?
– Хорошо, моя жена занималась шопингом вместе с Коллетт, я вас понял. – Джеймс снова надел очки и потянулся к газете. – Спасибо, что просветили. На этом до свидания.
– Но я не это имел в виду.
Джеймс взглянул на него поверх очков:
– А что еще вы имели в виду?
– Что машина приходского священника чаще стоит возле вашего дома, чем возле его собственного. Похоже, за последние несколько месяцев Иззи приобрела еще одного друга.
– На вашем месте я был бы осторожней с подобными намеками, – сказал Джеймс.
Шон засунул мизинец в ухо, поморщился, вздрогнул, вытащил мизинец и уставился на его кончик.
– Если вы сами в свое время не заметили, что происходит с вашей женой, – сказал Джеймс, – это вовсе не значит, что вы имеете право указывать мне, как поступать с моей.
– Просто я передаю вам то, о чем судачат люди.
– Думаете, мне не плевать на это?
– Полагаю, вам очень даже не все равно, что о вас думают, Джеймс. Потому что иначе вы не добились бы такого успеха в своей карьере. Полагаю, что вы очень осторожны и уважаете своих избирателей больше, чем коллег. Именно потому вы так долго и держитесь в своем кресле. Впрочем, я знаю о переменах в правительстве. Вас опять обошли.
Дверь открылась, и вошла Кэсси, борясь с ветром.
– Господи, ну и холодрыга, – сказала она.
– Хорошего вам дня, Джеймс. – Шон поднялся со своего места, снова пригнув голову и чудом разминувшись в дверях с Кэсси.
– У вас все хорошо? – спросила она у Джеймса.
Он посмотрел на стол: там лежал чехол для очков Шона, и оттуда торчала маленькая белая бархотка. Ко внутренней стороне крышки прилепился листок линованной бумаги с его именем, адресом и телефоном. Джеймс схватил очечник и выкинул его в мусорную корзину под столом. Подхватил корзину и направился к камину.
– Я же просил вас избавиться от этих чертовых открыток, – сказал он, выбрасывая в огонь одну открытку за другой.
16
Если спросить отца Брайана Демпси, каков самый большой риск, которому католическая церковь подвергает своих прихожан, – а таких рисков было много, – то он назвал бы саму процедуру исповеди. Обманной была сама идея этого действа. Ведь в исповедальне достаточно света, чтобы разглядеть очертания человека по ту сторону решетчатого оконца, и если ты с ним знаком, то, соответственно, можешь догадаться, что это именно он. А в таком городке, как Ардгласс, где из тысячи его обитателей на исповедь приходили несколько сотен человек, понять, с кем имеешь дело, было еще легче. Человека можно было узнать только по одному лишь голосу. Люди и сами об этом догадывались, потому-то и сообщали более причесанную версию совершенных грехов. Вместо «я сказал жене “отъебись”» они говорили «я нецензурно обругал свою жену», вместо «я трахнул жену соседа» – «я возжелал жену соседа», вместо «я по-черному отметелил свою жену» – «я проявил нетерпение по отношению к своей супруге».
Именно об этом и думал отец Брайан, выслушивая исповедь Долорес Маллен. Тесное пространство и духота вгоняли его в сонливость, и часто он выслушивал рассказы прихожан о своих грехах в полудреме. Их исповеди и их мечты, как правило, были скучными и обыденными, интересными лишь им самим. Но чем дольше говорила Долорес, тем менее завуалированными становились ее слова.
– Я испытываю сильный гнев по отношении к своему мужу, – говорила она, и голос ее дрожал.
Он понял, что это Долорес, сразу же, как она вошла в исповедальню. Не только она была религиозной и всегда приходила на исповедь, но также и ее родители, и пять сестер. Сейчас пышная шевелюра Долорес мерцала в тусклом свете дымчатым облаком.
– Он мне изменяет, святой отец, – продолжала она, – и так было уже много раз. Просто в этот раз он делает это… я знаю, что он делает это с одной из наших… соседок.
Брайан пытался вспомнить, с кем же Донал Маллен может трахаться, – ведь, насколько он помнил, рядом с Малленами не было никаких домов.
– Раньше у него по крайней мере хватало совести делать это где-нибудь подальше от меня и наших детей, а сейчас он стал настолько неуважителен, что изменяет буквально под носом.
И вдруг он понял, о ком идет речь. Она звонила ему буквально на днях, сказав, что больше не будет читать из Евангелия на мессах, и повесила трубку прежде, чем он смог что-то ответить.
– И порою ночью, когда он спит, мне хочется взять нож с кухни и воткнуть ему в спину.
Просто удивительно, что могут сказать тебе люди, если хорошенько их слушать. Долорес волновало не столько отпущение собственных грехов, сколько возможность донести до священника, что муж ее – нехороший человек. Может, он и ходит в церковь по воскресеньям и катает детей на коленке, но Долорес давала понять, что это впечатление обманчиво. То же самое пыталась сделать и Иззи своим рассказом о цветочном магазине. Что, мол, а ты знаешь, каков на самом деле человек, смеющийся над твоими шутками, преломляющий с тобой хлеб и играющий с тобой в гольф по выходным? Так вот, человек этот способен на эгоизм и жестокость, а поскольку он не исповедуется в этом своем грехе, я сделаю это за него. Они шли сразу к священнику, высшему арбитру и судье, сообщая, что мужья их – плохие люди. Отца Брайана это поражало. Ведь даже в наше время такие люди, как Донал Маллен и Джеймс Кивини, почитали священников и пришли бы в ужас оттого, что он знает, какие они поганцы.
О чем он догадывался и безо всяких разговоров и исповедей.
Так что основной своей миссией отец Брайан считал быть проводником человеческих скорбей. Через него слабые могли творить свою маленькую месть.
– Ах, Дол… дорогая, а вы не пытались поговорить со своим мужем?
Возникла такая сокрушительная и долгая пауза, что он даже заглянул сквозь решетку – уж не ушла ли его прихожанка.
– Святой отец, я на пятом месяце беременности, – сказала наконец она.
– Ну что ж, – сказал он и благословил ее.
– Но ведь я еще не покаялась, святой отец, – сказала она.
– Не беспокойтесь об этом, – ответил он. – Вам и без того тяжело.
– Благодарю вас, святой отец.
Он полагал, что Долорес была последней на сегодня, но решил обождать несколько минут. Не выглядывать же наружу, развеивая людские иллюзии. Поэтому, посидев немного в исповедальне, отец Брайан покинул церковь.
Шагая по дорожке к приходскому домику, он думал о Донале и Долорес Маллен. Ну и пусть покромсает его, пока он спит, – сказал он вслух. Служа в Гарде, он имел дело с домашним насилием чаще, чем хотелось бы, а теперь, став священником, был допущен лишь к «домашним делам».
Когда он открыл машину, на землю упали первые снежные хлопья. Он сел, захлопнул дверь и уставился на медленно нарастающие сосульки на крыше – каждая вылеплена невидимой рукой на свой особый манер. Весь день серое насупленное небо предвещало снегопад, и вот снег пошел все гуще и быстрее, но каждая снежинка таяла при соприкосновении с мокрой землей. Между тем отец Брайан решил выполнить намеченное.