Он не видел Иззи все Рождество. Сейчас было то самое время, когда все семьи сидели по домам, но, как он полагал, Джеймс все еще на работе. Каждый раз, выслушивая какую-нибудь интересную исповедь, он сразу же вспоминал про Иззи. Ему хотелось пересказать ей эту исповедь во всех деталях, обсудить, посмеяться, но совесть не позволяла сделать это. Иззи была веселой и не соблюдала никаких пиететов. Она была единственным человеком здесь, который не общался с ним как со священником. Когда начинаешь работать в новом приходе, все обязательно зовут тебя на воскресный ужин. Так что он не удивился, когда приглашение поступило от члена Дойл Эйрен. Чего он точно не ожидал, так это того, что очень сблизится с семьей Кивини, особенно с Иззи.
Довольно быстро он понял, что с браком Кивини не все в порядке. Даже на самом первом ланче, когда он пришел к ним, они открыто цапались. И уж если они не стали притворяться при священнике, значит, дело действительно плохо. Правда, все менялось от недели к неделе, и их поведение по отношению друг другу тоже было разным, так что отец Брайан не знал, чего ожидать от очередного визита. В лучшие дни Джеймс гордился живым умом своей супруги, а Иззи принимала его почитание, кокетливо хлопая ресницами. Но случалось и так, что Джеймс проявлял нетерпение и выпускал иголки на ее комментарии. В Иззи была некая театральность, которой Джеймс стыдился. При этом она считала мужа неискренним и напыщенным и сопровождала его речи едкими замечаниями. Брайан восхищался цепкостью ее ума на грани враждебности, но как же она была непохожа на этих кротких домохозяек, что, робея перед гораздо более слабыми оппонентами, чем Джеймс Кивини, предпочитали говорить о погоде. Конечно же, общение с Иззи могло ставить в тупик, но зато она хорошо готовила, и разговоры с Кивини не были столь натянуты, и атмосфера не была столь душной, как в других домах. И он, Брайан, похоже, прошел какую-то проверку, потому что вскоре после знакомства Джеймс пригласил его сыграть в четыре мяча[27] в местном гольф-клубе.
Оба они послали свои мячи в раф[28] и были отделены от других игроков, и тогда Джеймс, не поднимая головы и делая тренировочные замахи, объяснил, что между ним и Иззи все не так хорошо, как хотелось бы.
– У нее депрессия, – сказал он, посмотрев на Брайана. – На нее находит время от времени, и тогда она начинает винить меня во всем на свете. Вспыхивает как вереск, и разговаривать с ней становится невозможно.
Он обождал, когда Джеймс скажет что-то еще.
– Может, вы с ней поговорите? Только не ссылайтесь на меня. Меня она и слушать не станет.
Он был поражен открытостью Джеймса. Мол, ты думаешь, эта женщина фонтанирует весельем, что она прямо-таки хозяйка года? Да она больная на всю голову. Он знал, что мужчина мог считать свою жену сумасшедшей, если та как-то выражала неудовлетворенность собственной судьбой. Но Брайан все равно пообещал Джеймсу поговорить с Иззи и был рад возможности общаться с ней почаще.
Иззи была умна и сразу догадалась, что священника к ней подослали, чтобы разговорить. А потому она была более открыта, чем могла бы в других обстоятельствах. Если ее муж наговорил приходскому священнику, что с ней трудно совладать, значит, и она не будет умалчивать о его недостатках.
Однажды она сказала:
– Вы нравитесь Джеймсу, потому что вы такой весь из себя мужчина. Предыдущий священник был несколько… – Она вытянула руку и многозначительно уронила кисть.
– Ничего удивительного. У нас в семинарии таких много было.
– Ну да, наверное. Так вот, этот товарищ, отец Слэттери, – может, вы его и знаете, – очень себя выпячивал. Был не как священник – ходил по домам, пил и ел и сплетничал с женщинами. Обожал застолья. Я ужасно ему нравилась, он считал меня невероятно забавной и все время ходил к нам. Джеймс несколько раз его выпроваживал, считая, что он мешает мне варить ему супы. Как бы то ни было, мы ужасно ссорились из-за этого.
– Почему? Джеймс видел в нем какую-то опасность для себя?
Она рассмеялась:
– Да нет. Однажды он сказал мне: «Иззи, глянь, ну каков голубчик, а!»
Оба они расхохотались.
– Тогда в чем проблема? – спросил Брайан.
Он запомнил тот ее взгляд, как пристально она посмотрела на него.
– Проблема как раз в этом и состояла, – сказала она. – Отец Слэттери был нелепым, и Джеймс боялся, что из-за этого и он будет казаться нелепым и что люди будут смеяться за его спиной. Это самый его большой страх – что над ним станут потешаться.
Направляя машину по узкому мосту в сторону той улицы, где проживали Кивини, он едва видел дорогу из-за снега, кружившегося перед глазами белой кутерьмой.
Остановившись на подъездной дорожке, он представил себе разговор про Донала и Долорес Маллен, который никогда не состоится между ним и Иззи.
«Он трахает Коллетт Кроули, а Долорес собирается убить его».
«Да ладно? – сказала бы она. – Это еще самое малое, что он заслужил».
Сквозь снег он разглядел зеленую «Тойоту» Джеймса, припаркованную сбоку от дома, и только тогда понял, насколько хотел побыть с Иззи наедине. Должно быть, они услышали, что он подъехал, так что придется зайти и поздороваться, но надолго он задерживаться не станет.
Он хотел взять пальто с заднего сиденья и тут понял, что забыл его дома, а когда снова обернулся к ветровому стеклу, в воздухе кружилось всего несколько снежинок: они мягко парили, словно мешкая. Он собрался добежать до входной двери, как вдруг увидел два силуэта в кухонном окне, эдакая пантомима, разыгрывающая агрессию, когда два человека сходятся, расходятся, а потом снова сходятся. Фигура что повыше резко отпрянула, исчезнув. Через мгновение открылась дверь, и на пороге появился Джеймс, уставившись на него. Брайан подождал немного, но, поняв, что Джеймс не собирается предпринимать никаких действий, сам вышел из машины и направился в его сторону.
– Вы пришли некстати, – сказал Джеймс.
– У вас все в порядке?
– У нас все будет хорошо.
– Я ничем не могу помочь?
– Можете. – Джеймс поманил его пальцем, предлагая подойти ближе, и сказал ему на ухо: – Отвали и не лезь в чужую семью.
Дверь захлопнулась перед его носом. Он слышал, как Джеймс крикнул что-то, потом Иззи ответила, и наступила тишина. Он поднес к двери кулак, чтобы постучать, но потом безвольно опустил руку. Вернулся к машине, завел мотор. Он видел, как на кухне плотнее задернули занавески.
17
Свесив одну ногу с кровати, Коллетт пошевелила пальцами. Донал прикрыл ее одеялом и обнял. Коллетт впилась губами в его губы и подтянула ногу.
– Давай еще одно, – сказал он. – Ну?
– Нет, – рассмеялась она. – Это жестоко.
– Да ладно, его же тут нет.
– Все равно это жестоко.
– Он же не слышит, так что ничего страшного.
– Вот ты какой?
– Не надо серьезничать.
Она пошарила рукой на полу, подобрала еще одно письмо и дала ему.
Он начал читать:
– «Дублин, двенадцатое декабря 1994 года». Господи, через два дня после предыдущего. Ему что, заняться нечем? «Коллетт, сегодня я видел, как возвращается домой одна семейная пара, – с придыханием произнес он. – Их машина остановилась под моим окном, из багажника торчало какое-то вечнозеленое растение. Я видел, как они вместе вытаскивали его и несли, и как на землю сыпались иголки». Ради всего святого, кто-нибудь помогите этому бедняге. «И я попытался представить, чем бы мы с тобой занимались, если б ты осталась со мной. Гляжу на людей вокруг, на то, что сделалось с моей жизнью, и понимаю, что из нее ушли все краски, все чувства». Все, больше не могу. – Он порвал письмо в клочья и подбросил их вверх, и они посыпались на Коллетт.
– Прекрати! – со смехом воскликнула она и навалилась на него, глядя ему прямо в глаза.
– Следующее! – прорычал он, перекатил ее к краю кровати и потянулся через нее к следующему письмо.
– Нет! – взмолилась она, сопротивляясь, но он пригвоздил ее руки локтями, поднял письмо и поднес к ее лицу.
– «Двенадцатое одиночества 1994 года, – начал он. – Ах, Коллетт, я грежу о твоей груди, вспоминая каждую ночь, как она свисала надо мной подобно спелым персикам, покрытым мягким пушком».
– Донал, замолчи!
– «И меня охватывает такое желание, что я взрываюсь, орошая все стены вокруг, а все потому, что ты покинула меня». Он разорвал письмо на две половинки и торжественно отбросил его в сторону. Он вытащил клочок бумаги из ее волос и вручил его ей на кончике пальца.
– Загадай желание, – сказал он.
Она дунула, и бумажка упала на простыни. Взглянув на него, она провела рукой по его шершавым скулам и приложила палец к его губам.
– Это было шикарно, – сказала она. – Ты прямо его голосом говорил, получилось даже лучше, чем у него самого. А теперь давай оставим беднягу в покое.
– Он был хоть в чем-то хорош?
Она села со вздохом и поискала глазами мешочек с табаком.
– Более или менее, – сказала она.
– Всего-то. Так себе характеристика.
– А что я должна была сказать? Что земля сошла со своей оси?
– Нет. – Он покачал головой. – Ты так не считаешь. Опиши его.
Она обхватила колени руками.
– Ну, он был профессором лингвистики и…
– Э, нет, это мне неинтересно. Как он выглядел?
Она задумалась на мгновение, пытаясь собрать воспоминания воедино.
– Ну, он был высокий, с густой шевелюрой, но почти весь седой. Но седина красивая – не как у мудрого старца, а живая и блестящая. Очки в черной оправе, нос с горбинкой.
– Ну прямо писаный красавец. Расскажи еще, – попросил он.
– Донал, я уже сказала, что не хочу вспоминать. Мы хорошо посмеялись на его счет, может, уже хватит?
Он подвинулся ближе, опершись на один локоть, и она почувствовала, как он пристально смотрит на нее.
– Мучаешься угрызениями совести? – спросил он.