Она попыталась сфокусироваться на бледном солнечном свете, льющемся в окно.
– Мы же оба понимаем, что ты вернулась лишь потому, что поставила не на ту лошадку, – сказал он.
– Я тебе уже говорила, что…
– Да, ты говорила, что не чувствовала себя счастливой, что тебе было скучно. Добро пожаловать в клуб скучающих жен, Коллетт. Думаешь, ты какая-то особенная? Вовсе не обязательно было сбегать и трахаться с первым встречным.
– Это скорее относится к тебе.
Он схватил ее за руку, его пальцы глубоко погрузились в ее плоть.
– Говори, да не заговаривайся. У меня трое детей, и я знаю, где сейчас находится каждый из них. Ты можешь сказать то же самое про себя?
– Ты все равно не поймешь.
– Это почему же? Потому что я не профессор? Только еще я знаю, что другие матери глаза выцарапают тому, кто попытается оторвать их от собственных детей. А ты лежишь тут со мной средь бела дня. Так что не думай, что я стану тебя жалеть.
– Мне это и не нужно.
– Именно, Коллетт, тебе нужно от меня совсем другое. Так что давай не будем все усложнять.
Он отпустил ее запястье, его холодная рука скользнула по ее животу, и она затаила дыхание и закрыла глаза.
– Так что расскажи мне, как он выглядел.
Словно подхваченная холодным потоком, она почувствовала, как медленно опускается обратно на кровать.
– Зачем тебе это?
– Чтобы узнать его, если он придет. Говори.
– И что бы ты сделал, если бы он появился?
Он положил руку между ее ног.
– Что бы я сделал, если б он оказался на моей земле? – Ее лицо обожгло его горячим дыханием. – Что бы я сделал, если б он пришел сюда разнюхивать? – Он так близко приник ртом к ее уху, что казалось, будто голос его звучит у нее в голове. – Я бы убил его. Ты это хотела услышать?
– Я такого не хочу.
– Если б он появился здесь, я вытащил бы из стены камень и проломил ему голову.
– Я такого не хочу.
Она уставилась в потолок, пытаясь понять, чего же она хотела несколько мгновений назад. Но все это отступило. Все разумные мысли рассеялись, и она закрыла глаза, сдаваясь.
– Вы составили письма? – спросила Коллетт. – Для новеньких объясняю: перед Рождеством я попросила каждого написать письмо от лица одного несуществующего человека другому. Смысл состоит в том, чтобы создать две вымышленные жизни и представить, как бы эти люди общались между собой. Давайте сначала послушаем кого-то из наших старожилов.
Коллетт посмотрела на молчаливых участников. По сравнению с прошлым разом количество их почти удвоилось, и даже было несколько человек из других мест. Люди частенько стремились попробовать в новом году что-то неожиданное. Придут ли они на следующей неделе – другой вопрос, но десять лишних человек – это плюс еще восемьдесят фунтов.
Открылась дверь, и Коллетт обернулась в надежде, что это Иззи. Но в зал вошла Хелен Флинн: голова опущена, плечи сгорблены. На секунду она взглянула на Коллетт, и с лица ее сошла тень улыбки, а Коллетт подивилась, как эта женщина может проявлять и робость, и враждебность одновременно.
– Все хорошо, Хелен. Присаживайтесь где хотите.
После того как накануне Рождества Коллетт сорвалась на Иззи, та стала сухой и отстраненной, и Коллетт не могла винить ее за это. Но в последние несколько дней Иззи и вовсе перестала отвечать на ее звонки, поэтому Коллетт очень хотела бы увидеть ее лично и извиниться.
Она снова обвела глазами зал. Эйтне сидела выпрямившись на краешке стула, глядя на страницы поверх очков.
– Эйтне, – сказала Коллетт. – Может, вы начнете?
– Что ж, Коллетт, – ответила та, снимая очки. – Я попыталась представить своих героев во всей их цельности, со всей их жизнью, мыслями и чувствами, – заговорила она, эмоционально размахивая очками.
Коллетт чувствовала, как ее внимание ослабевает. Она взглянула на четыре фиолетовых полукружья на внутренней стороне запястья и помяла их большим пальцем. Тупая боль вернула ее к реальности.
Эйтне надела очки и откашлялась.
– «Дорогая Эйтне, – начала она, – я наблюдаю за тобой уже какое-то время и хочу сказать, что мне крайне интересно твое житие-бытие…»
«Она все сделала не так, как я просила, – с тоской подумала Коллетт. – Отошла от основного смысла упражнения. Эта женщина не способна писать ни о чем другом, кроме самой себя».
– «Я знаю, что путь твой был непрост, – читала Эйтне, – но ты упорно боролась, выиграв много битв, и самой большой из них была битва с самой собой. Сомнения и страхи откладывали момент пробуждения, и прошло шестьдесят семь лет, прежде чем ты поняла, кем же…»
– Остановитесь! – крикнула Коллетт. – Хватит, пожалуйста. – Она поднесла пальцы к губам, рука ее дрожала.
Эйтне так и замерла со страницами в руке и подняла глаза на Коллетт.
– Простите, что перебиваю вас, Эйтне. – Коллетт вымученно улыбнулась. – Просто я вдруг вспомнила, что кое-кто не пришел сегодня на занятие. – Все уставились на нее, словно ожидая какого-то откровения. – Кто-нибудь знает, будет ли сегодня Иззи?
Эйтне огляделась, как будто весть об отсутствии Иззи стала для нее огромным сюрпризом.
– Представления не имею, – сказала она.
– Я видела ее тут и там во время Рождества, – сказала Фионнуала.
– В субботу мы поболтали с ней в овощной лавке, – вставил Томас Паттерсон. – Она была в хорошем настроении, творчески настроена.
– Ну да, – сказала Коллетт. – Должно быть, какие-то дела.
– Можно продолжать? – спросила Эйтне.
– Да, конечно, – ответила Коллетт. – Вы не могли бы начать с самого начала? Хочется хорошенько прочувствовать текст.
И снова она слушала про то, как Эйтне родилась на этот свет, как училась, сколько любовников имела, а потом пришла к духовному пробуждению. Она видела убывающий интерес у новеньких и уже пожалела, что вызвала Эйтне. При этом она обратила внимание, с каким ужасом реагировала Хелен Флинн на малейший намек о сексе. И сколько бы Коллетт ни говорила себе, что нужно сконцентрироваться, она все время кидала взгляды на дверь, над которой мигала вывеска «Выход».
18
Стоя возле резиденции епископа в Леттеркенни, Джеймс удивился тому, насколько это здание не похоже на дворец. Безо всякой торжественности, оно скорее ассоциировалось с борстальским учреждением[29], сиротским приютом или санаторием. Открывший дверь священник поражал своей юностью, энергией и дружелюбием.
– Очень рады вашему приезду, мистер Кивини. – Глаза юноши светились умом. Должно быть, он только окончил семинарию.
Джеймс шел за ним по длинному коридору, выложенному плиткой. Вдоль стен тянулись длинные деревянные столы, на которых стояли высокие вазы с цветами, и всю дорогу священник весело говорил о погоде, приближающейся весне и матче между Донеголом и Митом, который должен был состояться на выходных.
– Вы следите за футбольными новостями, мистер Кивини? – спросил он, вышагивая с легкостью кузнечика, готового взлететь. – Прошу вас, присаживайтесь, мистер Кивини. Я сообщу о вас епископу Гартигану.
Священник исчез за дверьми, а вместе с ним из комнаты испарилось ощущение тепла и жизнелюбия. Теперь слышно было лишь тиканье напольных часов, отмеряющих секунды. В воздухе пахло полиролью и вареными овощами. С портрета на противоположной стене на Джеймса взирал чванливого вида священнослужитель, позировавший на размытом фоне, сквозь который сочился тусклый солнечный свет. Это был то ли епископ, то ли кардинал, судя по черной мантелетте[30] и тяжелому золотому кресту на длинной цепи, что покоился на его животе. Джеймс опустил глаза, рассматривая церковные узоры на плитке, а затем снова посмотрел на недовольное лицо священнослужителя, обладателя тонких, плотно сомкнутых губ.
Как и Шон Кроули, Джеймс всю жизнь прожил в Ардглассе, и ему не было никакого дела до этого человека. Шон всегда держался особняком. Большинство людей тут выросли в бедности, тогда как Шон унаследовал от отца рыбную фабрику, а это были, как говорится, старые деньги. Он казался тихим и сдержанным, но народ, конечно же, за глаза называл его «акулой», так как он скупал в городе все мелкие разоряющиеся бизнесы. И вот в понедельник он пришел в офис к Джеймсу, и первый раз в жизни тот понял, какую опасность может представлять этот Шон Кроули. Джеймс понимал, что он пришел ради того, чтобы выбить его из равновесия и унизить. Джеймс всегда гордился своей способностью контролировать все сферы своей жизни, а Шон Кроули дал ему понять, что он теряет хватку. По крайней мере за это стоит быть ему благодарным.
Вернулся улыбчивый священник, оставив дверь открытой.
– Его Преосвященство готов вас принять, мистер Кивини.
За пространством большого зеленого ковра стоял резной дубовый стол, за которым и сидел епископ – в одной руке ручка, другой он потирал лоб. За спиной епископа располагалось одно эркерное окно и три стрельчатых, доходящих до самого потолка. Епископ подвинул к себе какой-то документ, вчитываясь в него с некоторой неприязнью. Джеймс пересек комнату, полагая, что хозяин резиденции заметит его и поднимется из-за стола, чтобы поприветствовать. Но Джеймсу пришлось подождать несколько мгновений, прежде чем епископ сказал:
– Спасибо, что обождали, мистер Кивини.
Джеймс полагал увидеть его в полном епископском облачении, но тот, как и человек на портрете, был одет в простые одежды священника.
– Пытаюсь вспомнить, мистер Кивини, где мы встречались прежде.
– Уверен, что мы не раз пересекались на протяжении этих долгих лет. Наверняка оба присутствовали на каком-нибудь мероприятии. Кажется, именно вы принимали конфирмацию у моей дочери несколько лет тому назад.
– А я вспомнил, как вы выступали с речью для Донегольской торговой палаты.
Джеймс помнил это событие, оно проходило в зале Центрального отеля. Тогда подавали бесплатную выпивку для местных бизнесменов и почетных гостей, а также кормили бесплатным обедом из трех блюд – епископы любят поесть задарма.