Он смотрел, как Иззи убирает тарелки заученными, аккуратными движениями. Она была напряжена и напугана, и знала, что он следит за ней, и казалось, что одна-единственная оброненная вилка способна привести к землетрясению.
Весь вечер Джеймс передвигался по дому медленно и осторожно, словно малейшее резкое движение выдаст тот обман, в котором оба они участвовали. И лишь через несколько часов, когда он нажал на пульт, выключая телевизор, и поднялся в спальню, – лишь тогда он поверил, что все происходит на самом деле. Иззи сидела перед трюмо, а все ее вещи перекочевали обратно из гостевой комнаты. На ней была белая ночнушка без рукавов, и она втирала в руки лосьон. Она слабо улыбнулась ему, когда он вошел. Опустившись на кровать, он поймал в зеркале ее взгляд. Плечи его расслабились, и он опустил глаза. Снял тапки и отодвинул их в сторону. Он слышал за спиной ее мягкие шаги, почувствовал, как продавился под ней матрас.
Коллетт лежала на боку в своей кровати, подтянув к груди колени, и тихонько постанывала. Она слишком много выпила. Написанные ею строчки встали колом в желудке. Иногда по телу ее пробегала легкая дрожь, словно внутри тихонько била крыльями птица, и тогда она позволяла сочиненным строкам звучать сильнее, чтобы осадить нарастающую панику по поводу того, что внутри нее растет ребенок. Но, как туман, способный проникнуть сквозь щели, поглощая все вокруг, неотвратимо присутствовало осознание того, что есть некто, кто желает ей зла. Утром ей нужно будет начать упаковывать свою жизнь по коробкам. Наконец говорильня в голове смокла, стало тихо и черно, и она погрузилась в глубокий сон, которого не знала вот уже много месяцев.
Несколькими часами позднее Долорес повернулась на другой бок и проснулась. Хотя на шестом месяце живот ее был небольшим, она просыпалась при малейшем движении. Она лежала на спине, уставившись в потолок и пытаясь ни о чем не думать. Повернула голову, увидела, что мужа рядом нет, и почувствовала пустоту на сердце. Но когда она снова закрыла глаза, то услышала, как он вошел в спальню. Он тяжело дышал. По мягкой поступи она поняла, что он предварительно снял ботинки, хотя, как правило, шумел и сопел, скидывая их на ходу. А сегодня проявил вот такое внимание к ней. Она открыла глаза и увидела, как он расстегивает рубашку. Он был чем-то взволнован, но старался скрыть это. Когда он забрался в постель и накрылся одеялом, она слышала, как он замер, напряженный как антенна, – словно прислушивался к чему-то. Внутри нее шевельнулся ребенок, и сердце отчего-то сжалось.
– Что случилось? – спросила она.
Он не ответил. И на секунду затаил дыхание. Тишина стояла сокрушительная, и среди этого безмолвия вдруг послышался нарастающий гул, словно где-то в отдалении заработал мотор. Звук этот не был громким, но всеобъемлющим, словно они находились в его эпицентре.
– Донал, что это?
– Заткнись и спи, – сказал он.
– Донал, надо проверить, что там.
Он села в кровати и откинула одеяло. В темноте он больно схватил ее за руку.
– Не надо, – прорычал он.
Он скинул ноги с кровати и начал медленно поднимать с пола одежду. По спине Долорес потекла стройка холодного пота, и футболка начала липнуть к телу.
– Поди проверь, пока дети не проснулись, – сказала она, но он никуда не торопился, медленно застегивая рубашку и позвякивая ремнем. Перед тем как выйти из комнаты, он покосился на окно. Занавески были задернуты, но она увидела, что сквозь щелочку между ними сочится свет. Она встала с кровати, отдернула одну занавеску, и яркий свет больно ослепил глаза. Сощурившись, она поглядела на коттедж. Его левая часть была охвачена огнем: языки пламени распространялись от подоконника, черный дым взвивался к ночному небу, растворяясь в нем. Из окна кухни валил дым серый. Какое-то мгновение она стояла загипнотизированная, не веря собственным глазам. Огонь проистекал как вода, лакая воздух, и ночь окрасилась красными всполохами.
– Донал! – закричала она. – Вызывай пожарных. – Она выбежала в коридор и увидела, что он стоит у окна гостиной, охваченный всполохами света, и смотрит на коттедж.
– Донал, что ты тянешь? Вызывай пожарных.
Но он даже не шевельнулся. Она подбежала к телефону и стала крутить диск, но Донал вырвал из ее рук трубку.
– Я сначала пойду и проверю, – сказал он.
– О чем ты говоришь? Там все сгорит, пока ты возишься. Она там? Как ты думаешь, она там? Господи, что нам делать?
– Кончай истерить. Я пойду и проверю.
Когда он открыл входную дверь, на нее дохнуло жаром, но при этом у нее зуб на зуб не попадал, и из горла ее вырвался невнятный звук, какая-то чепуха, вызванная страхом, и тут она поняла, что молится.
Она позвала мужа, который уже шел по лужайке. Он остановился у подножия холма и посмотрел наверх. Она снова схватила телефонную трубку, но потом безвольно опустила руку. Ее муж обернулся и зашагал к дому. Когда он подошел к дверям, лицо его было мокрым от пота.
– А теперь звони, – сказал он.
В ту ночь Иззи Кивини не могла уснуть. Под утро она выбралась из постели, вышла на лестничный пролет, выглянула в окно и увидела, что над мысом поднимается дым. Постояв так секунду, она почувствовала, как у нее подкашиваются коленки, и ухватилась за подоконник. Стала спускаться по лестнице, крепко держась за поручни, словно погружаясь в приливную волну. На кухне она поставила чайник и присела за стол. Перед глазами стояла вывеска на дверях коттеджа – «Иннисфри». Извечны ночь и день, – подумала она. – Извечны ночь и день. Ужас разросся в душе ее и сжался до точки.
Пока Джеймс ворочался во сне, она тихонько оделась, села в машину и уехала. Едва брезжило утро, когда она переехала мост, ведущий в город. Минуя небольшой прибрежный парк, она кинула взгляд на старый дуб, под которым проклюнулись белые и пурпурные крокусы, на жавшиеся к пристани лодки. Возле «Рил Инн», словно часовые пустынного города, стояли две бензоколонки. Когда она съехала с Шо-роуд на Коуст-роуд, перед ней открылся вид на залив. На горизонте теплился рассвет. На небо наползло рельефное облако – казалось, протяни руку, и можно его пощупать. Там, где дорога примыкала к берегу, она остановилась. У входа к дому Малленов стояли нос к носу две машины Гарды, а подъезд к коттеджу, от которого остались лишь обугленные обломки, был перегорожен полицейской лентой.
24
Найл уставился на вещи, разложенные его мамой на кровати: серый кардиган с обтянутыми коричневой кожей пуговицами, черные брюки, белую рубашку. На полу в изножье кровати стояли черные ботинки. Накануне он спросил у мамы, надо ли надевать галстук, а она попросила его не дурить. Сейчас она сидела в спальне на краешке кровати и смотрела в пустоту. Он пересекся с ней взглядом через зеркало трюмо, но она не двигалась и ничего не говорила, словно и не увидела его.
– Но ведь Карл будет с галстуком? – спросил он.
– Наверное, – сказала она. – Не твоя же мама умерла, так что не стоит привлекать к себе внимание.
И тогда лицу его стало жарко, и как бы он ни старался, когда все лицо начинало щипать, он уже не мог удержаться от слез.
Мама была такой с прошлой недели – все время говорила ему жестокие вещи, и не только ему, а также отцу и Орле. Орла приехала домой на выходные и все время дулась, потому что мама не отпускала ее к друзьям. «Мне просто нужно, чтобы сейчас ты была перед глазами, – неужели это так сложно?» – сказала она. И каждую ночь, когда она думала, что он спит, мама входила к нему в комнату, садилась на постель, убирая челку с его лба. Он не хотел, чтобы она уходила, поэтому продолжал лежать с закрытыми глазами.
Когда мама вышла, Найл снял пижаму и трусы, откинув их ногами в сторону, и надел чистые серые трусы, приготовленные мамой. Натянул рубашку, застегнул ее перед зеркалом, решив, что с галстуком он все же выглядел бы лучше.
– Найл! – позвала снизу мама. – Поспеши, через две минуты выезжаем.
Он взял с тумбочки книгу и открыл в том месте, на котором остановился. После того как Коллетт умерла, некоторые стихотворения он перечитал по несколько раз. Помнится, когда он показал книгу маме, та с сомнением покрутила ее в руках, словно что-то невиданное. «Господи, какая же толстая, – сказала она. – Ты же никогда не доберешься до конца. Неужели она детская?» Но стихи не были детскими, по крайней мере большее их число, и Найл прочитал все до единого.
Засунув закладку обратно, он закрыл книгу, чувствуя, какая она объемная и тяжелая. На лестнице послышались шаги, и дверь открылась.
– Найл, чем ты тут занимаешься? – спросила мама и замерла, увидев книгу в его руках. На лице ее появилось выражение озабоченности.
– Вы ведь были большими друзьями, верно? – сказала она.
Он кивнул:
– Она была очень добра ко мне.
– Она со всеми была добра, солнышко. Таким она была человеком.
На его маме была длинная черная юбка, короткий черный блейзер и белая блузка с брошью под горлом. Брошь была золотой, с блестящим черным камнем в центре.
– Хватит на меня смотреть, нам пора, – сказала мама.
И вот они в церкви. Шестеро мужчин внесли на плечах гроб: мистер Кроули с Ронаном шли впереди, Барри – сзади, а остальных Найл не знал, но все они были черноволосыми, как Коллетт. Должно быть, гроб был тяжелым, потому что костюмная ткань на плечах у всех примялась и пошла складками. Отец Карла сильно переменился. Он всегда выглядел старше остальных пап, а теперь казался совершенным стариком – каждая морщина на словно обсыпанном мелом лице обозначилась еще резче. Наконец в конце процессии показался Карл – как и мужчины, несшие гроб, он был в черном костюме, белой рубашке и с черным галстуком. Только рукава рубашки были слишком длинными, а ворот столь велик, что и шеи не разглядеть. Найл вспомнил тот день, когда они подрались на школьном дворе. Сейчас на лице Карла было такое же растерянное выражение, как тогда, щеки были мокрыми от слез, под глазами – красные круги. Карл шел рядом с миссис Дивер, но когда процессия переместилась вперед, миссис Дивер отошла в сторону и села на переднюю скамейку. Все ряды были заполнены людьми. Найл никогда не видел столько народу, даже в Рождество, а еще он потерял из виду Карла.