Пока священник служил мессу, Найл полистал брошюру, отпечатанную к похоронам. На обложке была черно-белая фотография Коллетт, и на ней она не улыбалась, что было странно, потому что она всегда улыбалась людям. Но все равно она выглядела счастливой и глядела в камеру широко распахнутыми глазами, а волосы ее развевались на ветру. Кожа светилась, словно впитав в себя весь окружающий свет. Внутри брошюры были напечатаны два ее стихотворения. Одно называлось «Завет» и напоминало молитву. Язык был простым и понятным, а последние строки каждого четверостишия повторялись, как в респонсориальном псалме[35]. Второе же стихотворение было совсем другим – без рифм и четверостиший, а просто написанным подряд, как рассказ, и если б не название «Материнство», Найл ни за что бы не догадался, о чем идет речь. Смысл был пугающим, и там содержались обещания всего, на что была готова пойти автор, лишь бы защитить своих детей, – обещания, которые невозможно исполнить.
Когда священник начал говорить о Коллетт, он обмолвился: «Мне не посчастливилось общаться с Коллетт, но…» – а потом стал долго рассуждать, описывая ее с чужих слов, пока его мама не начала вздыхать примерно так, как если бы они сидели в очереди к зубному врачу. Потом священник сказал: «А теперь Барри Кроули прочитает нам стихотворение». Но Барри опустил голову и даже не сдвинулся с места, а когда Ронан что-то шепнул ему на ухо, Барри с таким отчаянием крикнул: «Нет!» – что длинная челка упала ему на лицо, а по церкви прокатилось эхо. И тогда мама Найла неодобрительно зацокала языком. Потом Шон Кроули положил руку на плечо сына, но Барри так дернулся, что его отец резко ее убрал, словно его ударило током. Барри отдал листок Ронану, и тот направился к алтарю. Быстро развернулся к прихожанам с извиняющейся улыбкой. Потом начал рассказывать, какое собирается прочесть стихотворение и какое значение оно имело для его матери. Он словно хотел, чтобы всем не было так скучно, как во время выступления священника. А когда он начал декламировать, Найл перелистнул страницу и увидел это стихотворение в брошюре. Оно принадлежало некой Эдне Сент-Винсент Миллей[36] и называлось «Погребальная песнь без музыки». Стихотворение было очень мрачным, а последнее четверостишье начиналось так: «Вниз, вниз, вниз» – создавалось ощущение, словно тебя тянут под землю. Последние строки в каждой строфе повторялись, а в конце поэтесса говорила: «Нет, не быть тому. Нет, не сдамся я». И когда Ронан прочитал это, он больше не улыбался и не смотрел в лица прихожан. Он стоял, не шевелясь и не сводя глаз с листка в руке. Все лица были обращены к нему. А когда Найл посмотрел на свою маму, он увидел, как на ее шее бьется жилка, словно туда переместилось ее сердце.
Месса подошла к концу, и священник сказал: «А сейчас для нас споет ардгласский хор».
Песня была на ирландском, и Найл некоторых слов не понимал, но там пелось про море, и его словно подхватил теплый поток. Мелодия была грустной, но в то же время и обнадеживающей. Во время первого куплета все сидели неподвижно, а потом мужчины поднялись со своих мест и подняли гроб. Когда Карл проходил мимо, Найл пытался перехватить его взгляд, но Карл все время глядел прямо перед собой.
Следуя за катафалком, Найл видел, как голова друга выныривает из толпы, а потом снова исчезает. Найл твердо вознамерился подойти к нему и сказать что-то ободряющее. Потеря мамы – это самое страшное, что только может быть, и Найл заплакал, представив, что умерла его собственная мама. Он подумал, что, может, теперь Карл будет добрее и в их дружбе наступит перелом, и все снова станет более или менее как прежде. Потом процессия вошла на кладбище и распределилась вокруг могилы, и Найл снова потерял Карла из виду. Его мама все еще держала в руках брошюру, и он забрал ее.
Священник начал произносить речь, но вдруг толпа стала расступаться, пропуская кого-то. Люди оттесняли друг друга, оставляя небольшую площадку, на которой появился Донал Маллен.
– Господи, – прошептала его мама, а когда Найл посмотрел на нее, он увидел, что на ее скулах заходили желваки. И хотя она стояла неподвижно, его папа выставил вперед руку, словно сейчас она сорвется с места.
Люди продолжали отодвигаться подальше от мистера Маллена, и создавалось впечатление, что они собрались вокруг него и что это он был центром всеобщего внимания. Он, а не близкие Коллетт – Карл, его братья и их отец, стоявшие по росту с опущенными головами, в одинаково черных костюмах и похожие на вырезанные из бумаги силуэты.
Брошюра выпала из рук Найла и, подгоняемая ветром, замерла у ног мистера Маллена.
Найл сделал шаг вперед, но его остановил отец, положив руку ему на плечо.
– Стой где стоишь, Найл, – сказал он.
Но он хотел почитать перед сном стихотворения Коллетт и все смотрел на брошюру, а когда поднял голову, то увидел, что мистер Маллен смотрит через плечо на них, и его темные глаза сверкнули, подобно камню в материнской броши.
Мама схватила его за плечо, и он почувствовал на себе ее дыхание.
– Хватит таращиться, – прошептала она. – И прекрати дергать себя за волосы.
Найл опустил глаза на свою руку и увидел между пальцев несколько волосинок.
Священник осенил гроб крестным знамением, и его стали опускать в яму. Браться Кроули бросили вниз по белой розе.
– Отвези меня домой, – сказала отцу мама.
– Мы разве не поедем в отель на поминки? – сказал отец. – Нас Шон пригласил.
– Не хочу больше сталкиваться с этим человеком.
– Брось, его там не будет. У него наглости не хватит.
– Но сюда же он заявился.
С этими словами его мама направилась к воротам, а за ней и отец. Найл подобрал брошюру: страницы ее намокли, почти размыв изображение Коллетт. Подняв голову, Найл увидел, что на могилу поставили деревянную конструкцию, задрапированную зеленым бархатом, – поверх нее разноцветной горкой было уложено множество венков.
Долорес лежала на диване с туго обмотанными вокруг кулака четками. После каждой произнесенной молитвы большим пальцем она высвобождала по одной бусине. Найти успокоение она могла, лишь входя в транс, через повторение одних и тех же слов. Ко сну и еде она прибегала, лишь когда того требовал ребенок в ее утробе. Еще она могла ухаживать за детьми, улыбаться им когда надо, повторяя, что все будет хорошо. Но как только она оказывалась одна, ее сразу же накрывала паника, и приходилось ложиться.
– Аве Мария, преисполненная благодати, Господь с тобою, благословенна ты среди женщин…
Послышалось шуршание шин на подъездной дороге, стук дверей. Звяканье ключей и мягкие, осторожные шаги мужа.
– Господи, да что же это такое, – сказал он. – Подъезжаешь к дому, а все окна занавешены. Ты хоть понимаешь, как это выглядит? Не у нас же похороны. – Он прошел к окну и отдернул занавески.
– Не надо, – выкрикнула она.
Он обернулся, уставившись на нее.
– Что с тобой?
– Нам надо поговорить.
– Где дети?
– Я оставила их с мамой.
Он посмотрел на ее четки.
– Господи, Долорес.
Он подошел и сел на кровать, но не очень близко. Уперся локтями в колени и сцепил руки.
– Ты бы лучше на похороны сходила, чем молитвы тут читать.
– Ну как там?
– Ты о чем?
– Как все прошло на кладбище?
– Народу полно. Весь город пришел.
– Нет, – сказала она. – Нет, нет, нет. Замолчи. Я не хочу это знать.
Он медленно повернулся к ней и внимательно посмотрел на нее.
– Ты должна взять себя в руки, – мягко и вкрадчиво сказал он. – Мы должны вести себя так, будто нам нечего скрывать. А ты лежишь средь бела дня с занавешенными окнами. Что подумают люди?
– Я знаю, что они про нас думают, Донал.
– Ты же понимаешь, что будет, если слухи зайдут слишком далеко. Нас снова начнут допрашивать. На этой неделе я уже потерял один заказ, и, пока все не закончится, работы будет мало. А мы не можем себе такого позволить, когда ты ждешь ребенка.
– Донал.
– У людей короткая память, просто нужно это пережить.
– Донал… – Он замер. – Это ты поджег дом?
Четырнадцать лет брака, а она продолжает удивляться тому, сколько у него способов уходить от разговора.
– Донал, ты должен мне сказать.
– Чем меньше ты знаешь, тем лучше.
– Донал, я уже соврала работникам Гарды. Уже поздно искать способы, чтобы защитить меня.
– Я знаю, – сказал он. – Нам обоим непросто. Но мы должны придерживаться все той же версии. Я был в пабе – кто-то меня да запомнил. Потом я вернулся домой, мы посмотрели телевизор и легли спать. Если они начнут дальше расспрашивать, можно сказать, что на протяжении длительного времени к ней ходило чуть ли не полгорода. Что недалеко от правды. Но пока мы будем говорить, что она пила, курила в доме и вела себя неадекватно.
– Господи, – сказала она, – оказывается, ты уже все продумал.
– Если мы хотим получить страховку, все должно выглядеть как несчастный случай, но, возможно, покрывается и криминальный ущерб, надо почитать повнимательнее.
– Страховка? – воскликнула она. – Страховка? – Прежде чем он успел загородиться руками, она два раза ударила его по голове. Она чувствовала, как скрипнули бусины четок от контакта с его черепом. – Ах страховка? – Он весь сжался, а она продолжала молотить его. – Мы могли остаться без всего, Донал, а ты говоришь про страховку?
Когда она затихла, он посмотрел на нее, все еще закрывая голову руками.
– Она не мучилась, – сказал он. – Напилась и заснула. Вдохнула дым, и все. Больше ничего не почувствовала.
– Ты врешь, Донал. Ты прекрасно знаешь, где нашли тело. Ее отскребали от пола на кухне – она ползла туда на четвереньках, пытаясь спастись от огня. – Она хотела ударить его снова, но ее уже сотрясали рыдания. Она рухнула на него, уткнувшись ему в бок, чувствуя, как он подвигается ближе, чтобы удержать ее. Она ощутила его теплые руки на своем бедре. Потом он осторожно коснулся ее ладони и забрал четки.