– Оставь, Сан Саныч, этот ничего не знает и никого не видел, – сказала женщина. – Воскресный папа.
– Сегодня суббота, – напомнил ей Геннадий.
– Неважно, – перебил его Сан Саныч. – Воскресный папа – он всегда воскресный папа. Я сам воскресный папа. Вот, из-за вас не вижусь с сыном. Его Ильей зовут.
– Ты человек трудной судьбы, – насмешливо сказал Иван Кузьмич.
– Не очень трудной, – скромно возразил Сан Саныч. – Мы просто развелись.
– Ходу, мальчишки, – поторопила Александра.
– Куда теперь спешить? – сказал Геннадий. – Наоборот, помедленнее надо и повнимательнее, как по грибы.
– Мясо стухнет! – как могла бодро сказала Александра. И все же шаг убавила: так много тел и лиц вдруг вспыхнуло вокруг и впереди. Поверх голов запрыгал гром магнитофона. Лица, плывущие навстречу, раскрыли рты и подхватили песню про девчонку, шконку и иконку.Одно лицо не пело. Приличный с виду человек, лет сорока или немногим больше, в отличие от большинства не голый. И не спешит, еле бредет, печален – тут Александра тронула Ивана Кузьмича за локоток и, подтолкнув, нацеленно направила его вперед.
– Да вижу, вижу я… – нетерпеливо процедил Иван Кузьмич и припустил.
Александра остановилась. Сан Саныч и Геннадий, будто по команде, тоже встали. Минуты две они глядели на мягкую, с округлыми плечами спину Ивана Кузьмича. Увидели: встречный развел руками – и у Ивана Кузьмича опали плечи. Встречный продолжил свой неспешный путь. Проходя мимо Александры, он быстро и лениво оглядел ее из-под темных очков и обдал запахом плохого, уже закисшего в желудке коньяка.
– Что встали? Пошли, – хрипло сказала Александра «одноклассникам».
Она уже старалась и не думать, куда, зачем она спешит, куда торопит мнимых одноклассников. Едва ль не час прошел с тех пор, как они прибыли на пристань и не нашли там человека, которого прозвали меж собой материал по теме . Они сумели обежать за этот час всю зону отдыха по кругу, сворачивая то и дело с людных берегов в глубь тихой и густой сосновой рощи, вновь возвращаясь к толпам отдыхающих и снова углубляясь в чащу, где, за руки держась или держа в руках корзины для грибов, бродили люди нелюдимые, не любящие толп; и ни одно лицо за этот час не подалось навстречу в ожидании встречи. Никто не встретился сам по себе: на пляже, у мангалов, в павильонах и кафе, даже в укромной тени сосен – кругом лишь семьи, пары и компании, и даже грибники по одному здесь не ходили. Тот тип в очках, пропахший кислым коньяком, пожалуй, был единственным во всей огромной Бухте одиночкой. И всю дорогу, беспрестанно слыша за спиной надсадное дыхание Геннадия, Ивана Кузьмича и даже жалкого Сан Саныча, женщина, прозванная ими Александрой, со страхом слушала в себе, как сквозь нее репьями прорастает страх.
То ей казалось: эти трое, чьих подлинных имен она не знает, нарочно завлекли ее подальше от Москвы и неспроста так тяжко дышат за спиной: в предчувствии удара в спину она сбивалась с быстрого шага на бег. То страшно делалось при мысли о минуте, когда материал по теме все ж найдется и надо будет посмотреть ему в глаза и говорить слова, не пряча глаз. Страшно представить было, как в сумерках его возьмется устрашать вот этот жутко дышащий Геннадий. И перехватывало горло на бегу внезапным страшным убеждением, что все должно окончиться ужасно – разоблачением, милицией, тоской и вонью следственного изолятора, и долгим, долгим прозябанием в каких-нибудь далеких, огороженных колючкой и сугробами бараках… Страшней всего было представить страх человека, которого они решили здесь всего лишить.
Она гнала себя вперед, вытряхивая страх, потом и в самом деле захотела поскорее встретить человека с шашлыком, уже надеясь, что шашлык и выпивка, купанье с визгами и плесками в теплой воде, воспоминания, пусть лживые, – но не во всем же, не во всем! – о школе, сама обыденность хороших посиделок на природе сделают задуманное немыслимым, и тема рассосется в выпитом, забудется и заболтается в веселых добрых тостах, развеется в дыму мангала. Если глаза Ивана Кузьмича все же нальются тяжестью намерения, начнут подмигивать Геннадию – нетрудно будет бедолагу заманить купаться, отплыть и тихо, внятно объяснить ему в воде: «Беги!». О тунизейцах на бегу и на жаре не думалось. Тунис был далеко, а страшный вечер близко…
Вновь пристань; никого на ней опять, кроме кудлатой черной дворняги в колтунах. Дворняга на них не посмотрела. Она глядела вдаль, на воду, будто кого-то ждала. Вечер близился, неяркое солнце окрасило большую воду охрой, а заводь – темным красноватым цветом.
– Я б отдохнул, а то загнали, – сказал Геннадий и решительно уселся прямо на бетон. Из-за деревьев на берегу заводи доносились детские крики и визг девушек.
– Да, бегать глупо, да и хватит, – согласился с ним Иван Кузьмич, – Давайте сядем, уточним задание по теме … Не здесь, не здесь, мы не бомжи. За столиком каким-нибудь, как люди.
– Вино оставили в машине, когда спешили, – напомнил всем Сан Саныч.
– Возьми ключи, раз такой умный, и принеси, – сказал ему Геннадий, не торопясь вставать с бетона, и снизу протянул связку ключей. – Который от «хён-дё», найдешь.
Сан Саныч покорно взял ключи и отправился за вином.
Мимо пристани из заводи плыл водный велосипед с двумя малолетками. Лопасти велосипеда мерно шлепали по воде, внезапно замирая всякий раз, как только малолетки, рыжий и рыженькая, принимались целоваться…
– А что? – сказала Александра, отвернувшись, и поглядела в спину уходящего Сан Саныча. – Я бы, пожалуй, напилась. Но для начала – искупалась.
…Стремухин и ребенок между тем уселись на высоком берегу, неподалеку от забора.
– Точно здесь? – спросил Стремухин.
– Кажется, здесь.
– Но ты же видишь, здесь вообще – никого.
– Нет, подождем. Они придут.
Ребенок угрюмо и упрямо глядел в воду. От него пахло потом и мятной жвачкой.
– Придут, придут – а если не придут? – борясь с тоской и раздражением, спросил Стремухин. – Что мне тогда прикажешь с тобой делать?
– Ничего не надо делать. Домой поеду. Они, наверно, дома.
– Вот новость!.. И ты знаешь, как доехать?
– Я знаю. Меня уже здесь забывали.
– Чего же сразу не поехал?
– Денег нет.
– Если я дам тебе денег – доберешься?
– Я доберусь.
– Ты точно доберешься? Или тебе так кажется?
– Пойду к пансионату на маршрутку – и до Мытищ. А там – на электричке, до Ярославского вокзала. Потом – метро, до Адельмановской улицы.
– Абельмановской, – поправил Стремухин. – Сколько тебе нужно, чтобы доехать до Абельмановской?
– Сто пятьдесят рублей. Стремухин вынул кошелек.
– Возьми, пожалуй, триста. Если заблудишься, бери такси и назови свой адрес. Ты адрес знаешь? Или мне все-таки проводить тебя?
– Не надо, не волнуйтесь. Спасибо, дядя, – ребенок спрятал деньги, не поглядев на них.
Плот из сосновых рыжих бревен усилием буксира выплыл справа, со стороны Москвы, по самой середине водохранилища. Сосновая избушка-невеличка стояла на плоту. Над тонкою ее трубой веселой сизой струйкой поднимался дым. Похоже было, банька. Стараясь заглушить в себе тревожное сомнение в том, что поступил с ребенком правильно, Стремухин принялся завидовать тому, кто в баньке парится.
– Классно придумано, – сказал он вслух. Над головой раздался голос:
– Что, Леха, много заработал?
Ребенок быстро встал, но убегать и не подумал. Он лишь уселся от Стремухина подальше. Мужчина, прячущий подбитую скулу под темными очками, знакомый Стремухину по «ракете» и по пристани, присел на корточки с ним рядом и, кислым коньяком пахнув, кивнул в сторону ребенка:
– Талантливый малыш. Зовут его Алешей, если не врет. Прошлым летом сшибал до сотни баксов в день. Теперь доходы не те…
– Люди стали недобрые, – сказал ребенок.
– Нет, мальчик, просто ты растешь, – сказал ему мужчина. – И за тебя боятся меньше.
Облегчение, которое испытал Стремухин, было намного сильнее досады, и он сказал без злости:
– Жук ты, Леха.
– Ну жук, – сказал ребенок. – Ты же за это деньги у меня не отберешь?
– А если отберу? – спросил Стремухин.
– Тогда я громко закричу и всем скажу, что ты ко мне пристал и мучаешь. Тебя побьют, потом в тюрьму посадят.
– Каков? – сказал Стремухину мужчина. Стремухин согласился:
– Да! Большое будущее. Ребенок встал, сказал:
– Пошли уж, Федор Маркович, я тебя пивом угощу.
– Мне б – что попроще и покрепче, – сказал мужчина, тоже вставая.
– Хватит с тебя и пива, – рассудительно сказал ребенок.
Они неспешно направились в сторону павильонов.
– Спасибо, дядя, – сказал Стремухину ребенок, обернувшись.
– Не за что, Леха, – ответил ему ласково Стремухин. – Расти большой и хорошо себя веди… И вам удачи, Федор Маркович.
Тот лишь рукой махнул, не оборачиваясь.
Расслабленный Стремухин остался в одиночестве и тишине. Он все глядел на баньку. Плот плыл, почти незримый дым шел из трубы. Стремухин кому-то завидовал с легкой душой.
Внезапно, будто выбитый ударом пара, из баньки выпрыгнул багровый голый человек и с ревом, слышным по всему водохранилищу, нырнул с разбегу в воду. Тут же из баньки вышли двое, тоже багровые, в шапках и плавках. Встали по краям плота и принялись лениво ждать, когда нырнувший вынырнет.
Тот не выныривал так долго, что Стремухину стало скучно. Он отвлекся. Распустил тесемку рюкзака и ощупал с беспокойством сильно нагретую кастрюлю. Было бы слишком глупо и бездарно – полдня таскать до ломоты в спине, чтобы потом сгноить и выкинуть прекрасную баранину, рассчитанную на десятерых. Выходит, съесть ее придется с кем придется, сказал себе Стремухин, и эта мысль ему скорей понравилась, чем огорчила.
Он был не столь уж зол, хотя и зол, на одноклассников, не встретивших его, как обещали. Куда сильней он злился на себя: разок позвали, и сорвался, как пацан, а кто они ему? Зачем они? И что они ему? О чем, коль встретят, с ними разговаривать? О школе? Ну их, эти разговоры, от них одни плохие сны… И чем они – даже имен не вспомнить! – приятнее