– Идем, – сказал Стремухин Гамлету.
Гамлет повел его за стену ив, чьи ветви падали сплошным потоком в заводь. За ивами шумел другой пляж; меж голых тел носился пес и все пытался схватить мяч; на дальнем краю пляжа стоял в дыму мангалов павильон из свежевыкрашенных охрой досок. Неясная Стремухину, тягучая и недоуменная, как причитание над свежим трупом, мужская песня, сопровождаемая дребезжанием двух струн, текла, как горький мед, из павильона. Стремухин с Гамлетом вошли. В павильоне было накурено и полутемно. Он был полон голыми людьми, склонившимися над узорчатыми синими тарелками с печеным мясом; и редко на каких столах стояла водка – все больше маленькие, узенькие в талии стаканы с черным чаем. Единственный одетый мужчина, сидевший за дальним, придвинутым к стойке столом, увидев вошедших, поднял руки вверх. Когда Стремухин с Гамлетом приблизились, мужчина встал и не позволил себе сесть, пока не сели гости.
– Я Байрам, – сказал мужчина, протягивая Стремухину обе руки через стол. – Но, если хочешь, можешь звать меня Борисом.
Стремухин представился, ответив на оба его сильные и влажные рукопожатия.
– Не знаешь, свет – когда дадут? – спросил Байрам у Гамлета.
– Не знаю я, когда дадут, – ответил Гамлет. – Ты же их знаешь, может, и вовсе не дадут.
– Твоя динама много кушает горючего?
– Ох, много, много. Много больше, чем жигуль … А что поделаешь! Ведь холодильник нужен?
– Нужен.
– Лампочки вечером нужны?
– Нужны. Моя динама тоже жрет…
– Послушай-ка, Байрам, ты вечером свободен? Когда ты, я хочу спросить, здесь закрываешь?
Снаружи гавкнул пес. Байрам прикрикнул на него, невидимого, но тот не унялся – в ответ зашелся истошным лаем.
– Это шакал, а не собака, – вздохнул Байрам в сердцах. – Вы извините.
Встал, повернулся к стойке и тронул тумблер громкости музыкального ящика, из-за чего мужская жалоба на незнакомом языке усилилась, – и вышел на крыльцо. Вскоре пес смолк. Байрам вернулся в павильон не сразу. Вернувшись, сел за столик и, оглядев столы, сказал:
– Я, Гамлет, закрываюсь прямо сейчас. Этот шакал, мой пес, он – вещая собака. Он мне нагавкал: едут неприятности. Зачем нам неприятности, скажи?
– Нас это не касается, – ответил Гамлет. – Ты знаешь, Карп с неприятностями заодно.
– Как хочешь, уважаемый; мое дело – предупредить.
– Спасибо… Я что хотел тебе сказать, да все никак не получается. Если ты вечером свободен, то сделай одолжение, приди к столу, я думаю, что к десяти. У моего отца сегодня юбилей.
– Сколько Ишхану?
– Шестьдесят.
– Спасибо, я приду.
Стремухин понял смысл лишь четырех последних реплик разговора и, чтобы нить его уже не упускать, решился потянуть ее к себе. Спросил, кивнув на музыкальный ящик:
– О чем же эта песня?
– О любви, – ответил ему Байрам, подумал и, прищурившись, добавил: – Если прислушаться, конечно. Она узбекская, мне кто-то говорил; я слов не понимаю. – Он встал из-за стола; пообещал, прощаясь: – Я в десять буду обязательно.
Стремухин вслед за Гамлетом вышел из павильона. Был светлый вечер. На пляже посвежело и поубавилось народу; забытый всеми волейбольный мяч болтался на волне у берега. Огибая ивы, Стремухин спросил:
– О чем он говорил? Какие неприятности?
– Он говорит, их пес ему нагавкал… – насмешливо ответил Гамлет. – Конечно, чушь, а может, шутит. Не этот пес ему нагавкал, который там, на пляже, гавкает, – тот пес ему нагавкал, что по мобиле вовремя звонит.
Стремухин сделал вид, что понял, и умолк надолго. Умолк и Гамлет.
При его приближении дремавший, словно бы приросший к своему пластмассовому стулу Карп открыл один глаз, приподнял бровь, сказал:
– Просили два свиных и два люля; одна картошка, два салата, но без лука. Вон те, – Карп безбровой бровью указал на столик с краю, за которым обосновалось покуда не раздетое семейство: жена и муж, оба в зеленых одинаковых рубашках и в белых одинаковых бейсболках, их пятилетний сын, задрав трусы, с истошным визгом бегал по воде вдоль кромки берега, не слыша криков матери: «Петюня, успокойся! Не замочи рубашечку!».
– Картошка, два салата, но без лука, – запоминая, повторил за Карпом Гамлет и, уходя на кухню, сообщил: – Борису позвонили; он говорит: к нам едут. Суббота, странно как-то…
– Нас это не касается, – ответил Карп. – Но это странно, тут ты прав.
Карп подобрал со столика мобильный телефон. Стремухин, вспомнив, что еще ни разу не купался, стал сбрасывать с себя одежду, пропахшую шашлычным дымом, на песок. Карп ворковал, прижав мобильник к уху:
– …Я это, я; уже не узнаешь? Ты где пропал? Забыл нас, пашешь все и пашешь, и о своем здоровье не заботишься, а то, смотри, ты только мне скажи заранее, дня за два, за три, – все будет, как всегда и в лучшем виде, и даже лучше, на сколько хочешь, пожелаешь человек. И слушай, тут одна азербайджанская сорока натрещала, что ты сюда послал кое-кого. Тебе виднее, но мне странно: суббота, выходной, погода, дети: тут пол-Москвы с Мытищами культурно отдыхают – а этак можно распугать всех навсегда и оскандалиться зачем-то… Что ты сказал?.. Ну, извини. Прости, я говорю…
Брезгливо, будто грязную салфетку, Карп бросил телефон на столик.
Входя в темнеющую воду, Стремухин помахал рукой пилоту. Тот, сидя без забот на крыле своего самолета и накренив его собой, болтал ногами над водой. Карп за спиной Стремухина кричал:
– Борис напутал или врет! Наш друг к нам никого не посылал, он вообще не на работе, он у себя на даче отдыхает! И нечего – ты слышишь? – гнать волну!
Гамлет из кухни не ответил.
Да ну вас всех, сказал себе Стремухин, закрыв глаза и осторожно погружая тело, затем лицо в прохладное тепло воды. Как будто женские ладони сомкнулись на его затылке; в упавшей отовсюду тишине вода запела дальним и глубоким голосом. Стремухин медленно открыл глаза, расправил руки и поплыл, руками разымая и лицом расслаивая бесчисленные складки плотных красных занавесей, прошитых сверху вниз и наискось оранжевыми, белыми и золотыми нитями. Но скоро воздух, запертый в груди, стал тверд, как камень; Стремухин, головой боднув, подался вверх, и воздух вырвался на волю. Хлебнув воды, и выплюнув ее, и отдышавшись на ее поверхности, Стремухин лег на спину. Перед глазами было небо без облачка на нем, уже не синее, почти и непрозрачное. Оно, казалось, набухало тяжелым светом вечера, и опускалось вниз от тяжести, и падало с возникшим, словно ниоткуда, гулом. Гул быстро стал невыносим, Стремухин запаниковал и забарахтался, нырнул с усилием – и вовремя, иначе б голову его снесла слепая морда аквабайка. Как только гул над головой стал рыхл, он вынырнул, отплевываясь в ужасе и матерясь, увидел краем глаза дугу тугого буруна и заполошными саженками заторопился к берегу. На мелководье встал на дно и выбежал на сушу, придумав на бегу убийственное хлесткое словцо, которое, как он победно чувствовал, должен был с радостью услышать и подхватить весь многолюдный пляж, но, обратясь к воде, тотчас забыл словцо: заглохший аквабайк, подобно дохлой, вздутой рыбе, качался кверху брюхом на волне; его хозяин-аквабайкер беспомощно цеплялся за него, барахтаясь, пытаясь безуспешно перевернуть его и взгромоздиться на него, чтобы уплыть подальше от позора. Благостный смех разобрал Стремухина, и его смеху вторил пляж. Пилот сказал:
– Заколебали. Рыба дохнет, уши глохнут, да и вообще опасно.
Разогреваясь, Стремухин пробежался взад-вперед, потом размяк и мокрым животом упал на теплый песок, лицом – на свою скомканную рубашку. Спросил по-свойски:
– Гамлет, как там хашлама?
– Совсем немного, – отозвался тот из кухни. – Минут пятнадцать-двадцать, и я картошку сверху положу. А там еще каких-то полчаса, ты не скучай… Карина, дай же человеку выпить, а то он совсем скучает!
Шаги Карины зашуршали по песку. Стремухин приподнял голову и увидел широкие лодыжки женщины, обутой в пляжные сандалии. Ногти с облезлым лаком растрогали его. Карина наклонилась, обдав его запахом дыма и сладких духов, установила ровно на песке, чтоб не упал, пластмассовый стакан. Сказав: «Попей вина и отдыхай», – она ушла.
Стремухин приподнялся на локте, взял стакан и одним махом выпил красное вино. Он огляделся. Пара рыжих малолеток сидела молча за пустым столиком; оба смотрели неподвижно в одну точку, но точки были разные. Бритоголовые подростки на песке о чем-то очень нервно, недовольно, но негромко препирались меж собой. Стремухин вновь спрятал лицо в рубашку. Из тьмы вплывали в его слух их голоса, разбавленные разнообразным и монотонным шумом пляжа и отдаленным шумом катеров:
– Ты позвони ему.
– Ему нельзя самим звонить, запрещено. Сказано, ждать!
– Кто он такой, чтоб запрещать и говорить?
– Поговори…
– Нет, Кок, мы тут изжаримся и только. Может, мы сами?
– Я тебе дам, сами. Мы не шпана…
– Да ладно, не шипи, но я скажу: если звонка не будет полчаса – пошел он на хер со своим звонком!
– А ну без мата, я сказал!..
– Да он хоть знает, как тебе звонить? Он, может, потерял твой номер? Может, твоя мобила не берет его звонок?
– Он ничего не потерял. Моя мобила все берет. И у него есть все наши мобилы, если что! Он знает твой, и твой, и твой, и все другие наши номера. Он знает все что надо. И если не звонит пока, значит, положено.
– Он же сказал тебе: примерно в полседьмого. А сколько сейчас, ты посмотри.
– И нечего смотреть. Ждите и все.
– По-моему, Чапа прав, лучше не ждать, и лучше нам самим, а то от скуки сдохнем. Мало ли что с ним, может, он забыл!
– Он ничего не забывает, я тебе сказал! И не потерпит, чтобы кто-то самовольно, как шпана. И я не потерплю, ты понял?
– Да ладно, напугал! И ты чего все оскорбляешь: шпана, шпана… Получишь по е…лу – и поймешь, кто здесь шпана, а кто и не шпана… И не хера, бля, корчить из себя…
– Не материться, я сказал! Мы кто? Мы что – как те? Мы грязь?
– Да хватит вам… Ждать, значит, ждать. Мы ж не мешки таскаем – отдыхаем!.. Еще пивка?