Ему нужна была своя война, в пределах, где он мог бы сам вести ее; ему не нужен был большой пожар, скорее уж большой костер, в который он и только он мог бы подбрасывать поленья – при том, что поле битвы виделось ему широким, будто степь (в степи он, правда, не бывал), да и костер – достаточно высоким, чтоб его искры по ночам летели прямо к звездам.
На этот раз он понял: мало сменить галс, нужно и совсем перемениться. По объявлению в газете «Рука об руку» пришел и, убедив изгибом бицепсов, нанялся к Кромбахеру; оделся в камуфляж и стал неузнаваем даже в зеркале. Не зная раньше дисциплины, он стал дисциплинирован настолько, что никто его не замечал и не мешал ему быть пристальным. В строю он постигал, как строить строй. Кромбахер наставлял или приказывал – он изучал науку наставлений, слова и интонации приказов; учился не бояться людей и их толпы, не нервничать среди всеобщей нервности и видеть в драке не событие, а будни. Драться и нервничать ему пока не приходилось, в толпу никто вокруг давно уж не сбивался; его работа состояла из размеренных дежурств, но он не сетовал, поскольку понимал: готовность нервов стоит нервов, готовность к драке поважнее драки, презрение к толпе в самой толпе и не нуждается.
И вот, потея в душном «ПАЗе», облизывая и покусывая губы, распаренные трикотажем маски, он, может быть, впервые за все время работы на Кромбахера испытывал подобие и страха, и досады. Не то пугало, что впервые вот-вот начнется настоящая работа (поглядывая в спины, обтянутые камуфляжем, поглаживая рукоять резиновой дубинки, он чувствовал себя вполне уверенно) – страх и досада были у него того же свойства, что и после пустой охоты в тверских лесах под Вышним Волочком. Опять сложилось так, что ничего не складывалось; опять сложилось все в знакомую фигуру неудачи.
Уже с начала лета бывший тортовик почти все время, свободное от камуфляжа, тратил на сбор поленьев для своего костра. Возле вокзалов, в парках, возле стадионов после матча он впархивал в рои подростков и с ходу, не представившись, не спрашивая разрешения пристать к компании, начинал говорить. Он говорил, раскачиваясь в такт говорению, слегка прикрыв глаза, не глядя им в глаза, – и говорил, не прерываясь ни на миг, не позволяя никому себя остановить. Он говорил о жирных, жрущих все подряд и все спускающих в рундук; и об убогих, подволакивающих ногу, которые все пьют, все пачкают вокруг себя своим нытьем, своими приставаниями и сплевываниями; о тех, кто жил бы, как и жил, южнее Курска, а вместо этого толпится возле всех вокзалов, на каждой тропке путается под ногами, жирует, жрет, лопочет и картавит, все под себя гребет и побирается; он говорил о тех, кого бьют жены, и о тех, кто бьет жен, о пьяницах, ворах и о рабах; порою забывал, что говорил, и, лишь бы не молчать, умышленно сбивался на абракадабру или на стихи, которые учил когда-то в школе; порою открывал глаза и видел: слушатели разошлись или собрались расходиться; кто-то из них уже покручивает пальцем у виска. Бывало, его гнали, грозя побить, а то и соглашались, но просили по-хорошему идти куда подальше; чаще всего, случалось, говорили: «Мы поняли тебя, мужик: на, засоси стакан, но больше не получишь», – и удивлялись, и свистели вслед, когда он гордо уходил, отказываясь от стакана.Лил ливень, когда он, укрывшись в переходе под Белорусской эстакадой, заговорил всего с одним подростком. Кок, как назвал себя подросток позже, разглядывал, пережидая дождь, витрины торговых палаток.
Тортист встал рядом с ним и поначалу тоже молча изучал все эти книжки, пирожки, и часики, и ножички, шнурки, носки, газеты. Ливень гудел, не ослабевая. Тортист заговорил с Коком поначалу просто, ни о чем; потом заговорил враскачку и выговорился до конца не прежде, чем вылился до капли дождь. Кок взял бумажку с телефоном, пообещал, что обязательно позвонит. До Кока некоторые обещали, но забывали позвонить. Кок позвонил на следующий день. При новой встрече Кок сказал, что есть на свете и хорошие ребята; им только бы сказать, что делать, а то им делать нечего. Тортист пообещал подумать, но и предупредил: все указания его должны без обсуждений выполняться, никто при этом, кроме Кока, не должен знать его в лицо. «Вы прямо как Волшебник Изумрудного города», – польщенно фыркнул Кок. «Главное верить в Изумрудный город», – нашелся что ответить тортовик. Беззвучно шевеля губами, Кок повторил его слова.
Прошла неделя, Кок не выдержал и позвонил: «Вы как, подумали? А то ребята ждут; им надоест, и разбегутся кто куда». «Подумал; нужно встретиться», – ответил тортовист.
Вновь встретились под эстакадой Белорусского вокзала; опять лил дождь. «Хорошая примета», – сказал Кок. «Небо за нас», – ответил тортовик.
Получив указания, Кок гордо вынул из барсетки список всех своих хороших ребят с адресами, номерами телефонов и краткими характеристиками каждого. Тортист не прикоснулся к списку. «Сам все узнаю и проверю», – сказал он первое, что в голову пришло. Ликуя от того, какое впечатление произвела на Кока эта фраза, простившись с ним, тортист шагнул под дождь.
Весь день он предвкушал, как даст сигнал и будет ждать вестей из Бухты Радости. Лишь бы свидетелей у них было побольше, лишь бы глядеть свидетелям в глаза и пристально, и строго, лишь бы на фоне пламени горящего кафе, перекрывая лопотание и крики, звучало дружное, упрямое: «У чистой воды их не будет! У чистой воды их не будет! У чистой воды их не будет!»… И не давать себя перебивать. И не молчать, когда милиция наедет и повяжет: с ментами говорить и говорить, и не давать себя перебивать ни окриком, ни кулаком и ни дубинкой. И в воронке, и в обезьяннике, глядя милиции в глаза, раскачиваясь, дружно и крепко за руки держась – не останавливаться, говорить!.. Он предвкушал, как заявится в участок, и не один, а со свидетелями (он выбрал две газеты, из которых пригласит свидетелей), как при свидетелях дежурному заявит: «Мы слышали, у вас сидят хорошие ребята. Я с ними незнаком, но я всем сердцем им сочувствую: вода должна быть чистой, или ты, товарищ, не согласен?»… Он не успел решить, как поступить на деле: вести себя как предвкушается, или пока себя не обнаруживать и оставаться до поры Волшебником Изумрудного города. Он не успел даже отправить Коку SMS с условленным сигналом. Кромбахер вызвал на работу и, между прочим, сообщил: работать предстоит не где-нибудь, а в Бухте Радости.
«ПАЗ» миновал шлагбаум на въезде в Бухту. Охранник шагнул к будке, собираясь позвонить; Кромбахер показал кулак; охранник передумал. Тортист смирился, что дебют откладывается; вот, думал, повезло: Кромбахер приказал быть в масках; если придется встретить Кока, тот его в маске не узнает; даже смешно. Он рассмеялся, и Кромбахер недовольно обернулся…
– Еще по пиву или идти его искать? – подал голос Иван Кузьмич. – Чего мы ждем, я не пойму. Скоро совсем вечер.
– Не знаю я, чего мы ждем, – зло отозвался Геннадий, – но мы дождемся, это точно.
– Что ты имеешь в виду? – спросила Александра. – Материал без нас слиняет с мясом?.. Забудь о нем; я думаю: уже слинял.
– Не я забудь, а ты забудь о материале . И ты, Иван Кузьмич, забудь. Это нам пора линять. Сан Саныч, гад, не зря исчез с ключами. Теперь мы на машине не уйдем; нас взять легко…
– Что ты несешь! – сказала недовольно Александра. Иван Кузьмич ей пояснил:
– Он говорит, Сан Саныч нас заложит.
– Если уже не заложил, – добавил Геннадий. – У него времени на это было море… Струхнул гад и решил нас сдать.
Александра поморщилась:
– Не мели ерунды.
– Где ерунда? – обиделся Геннадий. – И где ты видишь ерунду? Ты его знаешь? Ты знаешь, кто он, что он, как его зовут? Какой он, на хрен, одноклассник!.. Ладно, струхнул, сбежал, кишка тонка, я это понимаю… Но почему сбежал с ключами?
– Я тоже думал в этом направлении, – сказал задумчиво Иван Кузьмич, но тут послышался надсадный шум мотора, стон тормозов; шипящий звук и стук автомобильной двери. Лицо Ивана Кузьмича опало; взгляд в изумлении застыл.
Геннадий с Александрой как по команде обернулись. Увидели автобус марки «ПАЗ», что встал неподалеку, в каких-то тридцати шагах. С подножки автобуса на землю спрыгнул грузный человек в камуфляже и в маске. Спрыгнув, он уронил и подобрал резиновую длинную дубинку…
– Уходим быстро, но не бежать, – раздался тихий голос Ивана Кузьмича. – Геннадий, расплатись за пиво, и – в стороны, по одному. Встречаемся…
– А я что говорил, – упавшим голосом сказал Геннадий и поискал глазами Артура. Тот мелкими шажками удалялся к лесу. Геннадий крикнул ему в спину: – Эй, уважаемый, возьми за пиво!
Артур, не обернувшись, помахал рукой; негромко отозвался:
– Пока не надо ничего. Ты отдыхай, потом заплатишь…
– Ты-то куда? – крикнул Геннадий, вставая со скамьи и краем глаза наблюдая, как из автобуса один за другим выпрыгивают мужчины в камуфляже; потягиваются, лениво приседают, разминаясь; сквозь дыры в трикотажных масках прикуривают друг у друга сигареты…
– Я никуда, я так, по делу, я тут кое-что на всякий случай… – скороговоркой проговорил Артур и резво скрылся в соснах.
– Через час – на пристани, – закончил мысль Иван Кузьмич, вставая со скамьи, ни на кого уже не глядя.
Подавшись к соснам, он глядел лишь под ноги, с досадой слыша совсем близко дыхание Геннадия и Александры. Потом дыхание их стало удаляться и растворилось в шуме сосен.
В кафе поодаль, возле которого встал «ПАЗ», замолк магнитофон.
Хозяин выскользнул из задней двери и, тряся брюшком и оскальзываясь на рыхлом песке, бросился вниз, к кромке берега.
– Эй, погоди! – вслед ему крикнул грузный мужчина в камуфляже. – Эй, как тебя зовут?.. Ты куда? Поговорить надо! – Он замолчал, потом вздохнул и приказал негромко. – Клим, догони и приведи.
Поджарый боец, прижав к ноге дубинку, пружинистой ленивой побежкой пустился догонять. Из кафе наружу стали выходить посетители. Кто прочь пошел в испуге, другие никуда не уходили, разглядывая маски и дубинки, едва удерживаясь, чтобы их не потрогать, а кто-то, выйдя к берегу, с в