асное словцо художников, довольно пошлое, к слову сказать, словцо. А что художники? Художник – выдумщик, он врет, сказал себе тортист, я это знаю лучше всех: я сам художник; говоря короче, Кок не мог меня узнать.
Тортист умиротворенно рассмеялся.
Кромбахер оборвал свой разговор с водителем и обернулся. У него были круглые и красные глаза, и ничего другого о глазах Кромбахера сказать было нельзя, разве что выдумать. Тортист, едва сдержав усмешку, отвернулся и уже через миг был зол: глаза Кромбахера невольно вызвали в нем мысли о работе, и это были утомительно скучные мысли, ведь ничего на свете нет скучнее, чем сутки через двое охранять нефтехранилище, туда-сюда вышагивая по его периметру.
– Я все-таки хотел бы знать, из-за кого сгорела хашлама, – сказал Карп, раскладывая по пластмассовым тарелкам обугленные куски баранины и поливая их густым и черным жиром. – Ну, кто они: братва? ментура? фирма ? или, может быть, контора ?
– Нет, не ментура: никого ведь не забрали, – сказал пилот. – И не братва: денег не тронули ни у кого… Контора – тоже сомневаюсь: в конторе мух не ловят.
– Короче, фирма, – сказал Гамлет. – Я это так предполагаю.
– Ты лишен слова, – сказал Карп. – Я понимаю: нервы. Но – забыть о хашламе!..
– Брось, Карп, вполне съедобно, – сказал пилот.
– Съедобно, но не хашлама, – огрызнулся Карп. – Хотя согласен: фирма. Кто-то решил захапать Бухту. Место красивое, чего и не захапать! Вот и пугают. Раз пугнут, другой пугнут, а надо будет, и еще пугнут, покуда все, кому положено понять, сообразят: лучше уйти отсюда по-хорошему… Вопрос: какая фирма?
– Это мы узнаем нескоро, если узнаем вообще, – сказал пилот.
Стремухин вспомнил:
– Байрам знает! Кто-то ведь звонил ему на мобильный!.. Кто-то ведь его предупреждал!..
– Такие вещи неудобно спрашивать, – заметил Карп. – Не принято.
– К тому же, – сказал Гамлет, – Борис нам сам сказал: ему собака вещая нагавкала. Можно смеяться, можно не смеяться, ну а вдруг она и вправду вещая?
Все помолчали и невольно огляделись. Возле воды стояли на коленях малолетки: рыжий смачивал в воде полотенце, скручивал в жгут и осторожно прижимал его к шее подруги.
– Храбрая девочка, – проговорила Карина.
– Безмозглая, – поправил Карп и пояснил пилоту и Стремухину. – Вас не было, вы и не видели, а стоило на это посмотреть. Когда вся эта свалка началась, эти, что в масках, я и не знаю, кто они такие, короче, погнались за ее мальчиком. Наверно, думали, он тоже из шпаны, которая на них полезла. А что? Те в плавках, этот в плавках, где тут было разбирать… Мальчик бежит, его почти и догоняют – а тут она решила между ними влезть. И получила дубинкой по шее. Вы ведь заметили: плечо распухло. Теперь боится домой ехать, не хочет показаться в таком виде. Они надеются, к утру пройдет, и будет незаметно.
– Если не сломана ключица, – сказал пилот и, приподнявшись, крикнул: – Эй, молодежь, довольно вам! Идите есть хашламу!
– Я же сказал, – напомнил Карп, – это уже не хашлама.
– Все равно надо поесть, – сказала Карина. – От еды быстрее заживет.
– Да, будет не так больно, – согласился Гамлет.
Темнело быстро и неотвратимо, как в зале старого кинотеатра, и у Стремухина, как и перед сеансом, захватывало дух. Вода, разгладившись и замерев, едва мерцала. Пляж был полон сумрака и пуст, но в черных соснах, примыкающих к нему, пока без криков и без песен, но уже густо, шумно, словно гусеницы в листьях, шевелились люди, прибывшие на пароходе в Бухту. На скрытой соснами поляне они расставили свои столы, и развернули скатерти, и натянули над столами тенты.Под тентами внезапно вспыхнул свет двух сильных ламп. И сразу вновь зазеленели сосны и засвистел, заныл плохо настроенный микрофон, потом его настроили, повсюду прокатилось: «Раз, раз, раз, раз!», потом опять заныло и наконец утихло; железный мужской голос пророкотал: «Ну а теперь продолжим и на берегу, что так красиво начато на море. Наполним всем, у кого не наполнено, и – полное внимание! Настала очередь сказать свое слово, со слезами смешанное (вы не подумайте чего; я тут не шуточки приплыл шутить: я о слезах любви и благодарности, конечно, говорю), сказать, однако, слово ближайшему, вернейшему помощнику виновника, вернее, юбиляра, его супруге Сусанне Николаевне. Прошу. Сюда, сюда, Сусанна Николавна. Держите микрофон поближе к губкам». Микрофон отозвался долгим влажным вздохом, потом в нем всхлипнуло, сморкнулось – и в Бухту пролилось прерывистое женское рыдание. Ему ответом было хоровое: «Ну-у, ну-у, ну-у! Ну вот! Ну вот и здравствуйте!», затем разноголосое: «Зачем ты так, Сусанноч-ка?», «Не надо волноваться!», «Ты выпей, выпей, выпей, выпей лучше!», «Дайте же ей воды, еще мужчины называются!», «Ты посиди пока, Сусанна Николавна, потом нам скажешь». «Нет, – видно, справившись с собой, сказала в микрофон Сусанна Николавна. – Нет, я скажу, и вы не обращайте на меня внимания… Дорогой наш Петя! Как только я подумаю…» – вновь в микрофоне всхлипнуло и снова зарыдало.
– Пьяна, – сказал пилот.
– Еще бы, – отозвался Карп. – Они на пароходе начали, как только отошли в Москве от пристани.
– И долго это будет продолжаться? – спросил, поморщившись, Стремухин.
«Внимание! – раздался голос в микрофоне. – Слово просит юбиляр!»
– Обычно это часа на два, ты потерпи, – ответил Карп Стремухину.
«Друзья, – поплыл над берегом бархатный голос юбиляра. – Спасибо вам за все слова, я так волнуюсь, и Сусанночка волнуется. Но я прошу и предлагаю: довольно тостов! Или мы пить сюда приехали? Давайте просто радоваться жизни. Давайте танцевать. Распорядитесь кто-нибудь!»
– Или на час, как повезет, – сказал, подумав, Карп. Он пододвинул подошедшим малолеткам тарелки со сгоревшей хашламой.
В соснах завыл магнитофон, волной поднялся шум и смех, потом волна осела, и замелькали в электрических лучах светлые платья, майки и рубашки.
– Спасибо, очень вкусно, – сказала рыжая, макая хлеб в горелый жир.
– Болит? – спросила у нее Карина. Та промолчала; за нее ответил рыжий:
– Еще бы!
– Пройдет, – утешила Карина.
– Должно пройти, – сказал пилот.
– И я так думаю, – сказал Стремухин.
«Ну а на небе тучи! Да, тучи! Да, тучи! – неслось из сосен. – А тучи, как люди!»
– Сейчас запарятся и к нам на пляж повалят, – тоскливо говорил Карп. – Еще купаться голые полезут, я их знаю. Визгу и мусора не оберешься. Одна надежда на пароход. Он должен будет загудеть.
– А загудит? – спрашивал Стремухин.
– Не бойся, загудит, – с усмешкой отвечал Карп. – Не до утра же они его наняли.
«…как люди, они одиноки! И все-таки тучи! Да, тучи! Да, тучи! Да, тучи!..»
В ближайших к пляжу соснах раздался хруст веток.
Женщина в шортах и футболке вышла из леса. Ни на кого не поглядев, нетвердым шагом направилась к берегу. Села на корточки, попробовала ладонью воду, затем стряхнула ее с ладони.
– Начинается, – сказал Карп.
Пилот крикнул:
– Вас не Сусанной Николаевной зовут?
– Нет, – отозвалась женщина. – Я не из них. Я просто так гуляю.
– Одной гулять нехорошо, – сказал Стремухин. Карп подхватил:
– Да, что одной гулять? Идите к нам.
– Если я вам не помешаю, – подумав, отозвалась Александра.
Как только разошлись при виде «ПАЗа» и разбежались кто куда, она себе сказала: ни через час, ни через два, больше нигде и никогда с этими липовыми одноклассниками она встречаться не намерена. И все ж устроилась у пристани в кустах, дабы дождаться, когда минет час, и после точно убедиться, что «одноклассники» уплыли без нее и что она теперь от них свободна.
Пристань была пуста. Старенький пароход стоял на рейде возле входа в заводь; вдоль его палуб и бортов были развешены рекламные щиты: «Отдых на воде», «Банкеты, свадьбы, юбилеи», «Незабываемое путешествие с друзьями». На верхней палубе, облокотившись о рекламный щит, стоял матрос и, запрокинув голову, пил из чайника. Потом долго и громко полоскал горло.
Геннадий и Иван Кузьмич не появлялись. Матрос выпустил воду изо рта за борт, с прищуром принялся глядеть на берег, и ей казалось, он ее видит с корабля даже сквозь темные кусты. Она не знала, сколько времени прошло, прежде чем вспомнила: тот человек, прозвав которого материал по теме , они по-идиотски, пусть оно и к лучшему, потеряли вместе с темой , приплыл, если, конечно, приплывал вообще, на самой последней «ракете»; других «ракет» не будет до утра. Иван Кузьмич назначил сбор на пристани не для того, чтобы им всем сесть на «ракету», а чтобы больше никому не потеряться. Выходит, чтобы потеряться и затеряться навсегда, нужно бежать от пристани подальше, а не сидеть в кустах, как дуре.
Радуясь сумеркам, стараясь избегать открытых троп, держась деревьев и кустов, сперва вдоль поля для игры в пейнтбол, потом сквозь заросли малины с ежевикой, потом и сквозь толпу людей, азартно устилавших длинные столы сплошной бумажной скатертью, она почти на ощупь добралась до будки и шлагбаума. Ей оставалось лишь узнать, где здесь поблизости пансионат и ходят ли еще маршрутки от пансионата. Будка охранников была пуста. Она уже шагнула за шлагбаум – и тут же поспешила сделать шаг назад и спрятаться за будку.
Геннадий и Иван Кузьмич возле «хёндё», одиноко стоящего в центре бетонной площадки, пытались что-то втолковать охраннику. Тот слушал и не слушал, куда-то глядя поверх их голов, переминаясь с ноги на ногу. Геннадий вынул из кармана и протянул ему, должно быть, документы на автомобиль. Охранник принялся внимательно их изучать. До будки долетел унылый вскрик Геннадия:
– Под мою ответственность! Я говорю вам: под мою ответственность!
Не глядя на него, охранник возвратил ему бумаги, мотнул упрямо головой и направился к будке. Иван Кузьмич что-то сказал Геннадию, склонившись к самому его лицу. В ответ тот закричал:
– Хрен с нею! Подождет она, и никуда она не денется!
Иван Кузьмич изо всей силы плюнул на бетон и следом за охранником пошел к шлагбауму. Александра отпрянула от будки в тень густой сосны.