– Как ты вернулась? – спросил Карп, выйдя на воздух из киоска.
– Довезли, – ответила Карина.
– Не занимайся ерундой, – сказал Карп Стремухину. – Иди, готовь мангал и будешь жарить свой шашлык. По-моему, все голодны… Или еще не время?
– Самое время, – сказал Стремухин и пошел на кухню.
Тент, прорванный ударом бури, протек, и на дощатом полу кухни образовалась лужа. По счастью, лампочка под тентом уцелела; там, где стоял мангал, тент выдержал и было сухо. На дне мангала еще тлели угли. Стремухин высыпал на них побольше новых углей из мешка, нашел лучину, заготовленную Гамлетом, накрыл ею мангал, потом поджег. Убедившись, что пламя не настолько высоко, чтобы подпалить клеенчатую крышу, Стремухин наконец занялся шашлыком.
Достав из связки, отложил в сторонку на столе десяток чистых шампуров. Открыл зудящий холодильник, с трудом извлек оттуда свою тяжелую кастрюлю и, водрузив ее на стол, снял крышку. Втянул ноздрями запах мяса и остался им доволен. Затем стал вдумчиво, кусочек за куском, один кусок к другому поплотнее, насаживать мясо на шампур.
Когда в кастрюле не осталось мяса, Стремухин уложил сырой шашлык на шампурах на чистый лист фанеры. Потом другим листом фанеры долго махал над догорающей лучиной, упрямо нагнетая воздух, чтобы угли в мангале поскорее занялись. Они и занялись. Полдела было сделано. Стремухин вышел из дымной кухни.Он вышел и впервые за весь вечер увидел звезды.
Луж под ногами не осталось. Песок успел впитать воду и был тверд. Ровно светили два светильника, как прежде, воткнутые возле столиков в песок, и в свете их сияли розовыми яблоками лица рыжего и рыженькой. Стремухину стало легко. Он подошел к двум столикам, составленным в один, и сел рядом со всеми на свободный стул, лицом к воде. Звезды качались на воде, и среди них сновали желтые огни из окон дома, погруженного во тьму на другом берегу заводи.
Стаканы были полны. На пластмассовых тарелках лежали сыр и зелень. Все за столом молчали, будто ждали.
– Надо немного погодить, – сказал Стремухин. – Угли должны дойти.
Пилот сказал ему:
– Ты человек с образованием. Словом, похож на образованного. Мы тут решили, что ты должен это знать… Мы тут хотели помянуть Ишхана, но тут сомнение возникло…
– Да, – вступил Карп, перебивая. – Тут у меня сомнение возникло. Можно ли поминать человека, пока он еще не похоронен?
– Не знаю, – сказал Стремухин. – Обычно поминают сразу после похорон… Я не могу сказать наверняка, но, думаю, нельзя.
– И помянуть нельзя, – сказал, вздохнув, пилот. – Но и не помянуть нельзя.
– А хочется помянуть, – сказал Карп. – Душа просит помянуть.
– Ишхан такой хороший, – сказала, дрогнув, Карина. – Он был такой хороший. Он так грустил без Ливы. – Она посмотрела на Стремухина, и он увидел на ее лице полоску туши, спустившуюся черным шрамом по щеке. – Лива была его жена. Мама Гамлета. Гамлет сейчас на разные вопросы отвечает, бумаги разные читает и подписывает. Уйди, сказал, тебе здесь ни к чему, ты устаешь, переживаешь, и ты мне мешаешь.
– Ужасно, – сказал Стремухин.
– Наверно, все же надо помянуть, – сказала Карина.
– Давайте, все мы будем думать об Ишхане, – сказал пилот. – Но каждый пусть помянет про себя того, кого хотел бы помянуть. Всем есть кого помянуть. Ишхана мы пока не поминаем, но мы думаем о нем. Я что-то непонятное сказал?
– Нет, все понятно, – отозвалась рыженькая. – Я помяну мою маму, хоть я ее совсем не помню. Но буду думать об Ишхане, хотя я никогда его не видела.
– Спасибо, девочка, – сказала Карина. – Я Ливу помяну, пускай она меня и не ценила. Но помяну. И буду думать об Ишхане.
– Ну что ж, помянем, – сказал Карп и поднял свой стакан.
Все выпили: кто водки, кто вина, кто спрайта. Пилот спросил у Карпа:
– И что, кого ты помянул? Или секрет?
– Трудно сказать, – ответил Карп. – Я – так; не что-то, не кого-то, а вообще. Всю нашу прошлую, прекрасную жизнь.
– Что же в ней было прекрасного? – спросил Стремухин по привычке.
– Ты штатский, не поймешь, – миролюбиво сказал Карп. – А я был офицер. Утром как выйдешь, как построишь батальон… «К поднятию государственного флага Союза Советских Социалистических Республик! На защиту рубежей социалистического отечества! Равнение на!» И мураши по коже, и не потому, что утро и свежо… Вот это было да.
Пилот спросил:
– Где же такое было?
– Повсюду было, – строго сказал Карп. – В моем конкретном случае – под Ференцварошем. Венгрия. Южная группа войск.
– Что ж, повезло тебе, – сказал пилот. – Вино, мадьярки, заграница. А я южней Иркутска не летал.
Карп согласился:
– Повезло, – и налил себе водки. – Но вот насчет мадьярок ты неправ. Мадьярки только в оперетте хороши. А так посмотришь – кривоногие, коротенькие, и шеи никакой, и брови, как у Брежнева, носы квадратные… К тому же я там жил с женой.
– Не повезло, – сказал пилот.
– Нет, не скажи, – ответил Карп. – Мне так везло, как некоторым в самом сладком сне не снилось. Вот ты, к примеру, знаешь, что там повсюду были не колхозы, а частные хозяйства? Там фермы были, каких у нас даже сегодня нет и никогда уже не будет.
– Ну фермы, а тебе-то что? – спросил пилот.
– А то, что каждый фермер мне и кланялся, и звал на рюмочку хорошей паленки. Ты у себя в Сибири и не слыхивал, какая она, паленка; больше всего я всем рекомендую из черешни… А почему меня поили самой лучшей паленкой? А потому, что фермерам нужны рабочие. Как у нас раньше говорили, батраки. Какой ни есть ты работящий, а урожай собрать – не хватит никаких рук. Приходится идти ко мне. Товарищ Карп, спасайте: у меня на ста гектарах вовсю созрели абрикосы. Или: товарищ Карп, тут кукуруза пропадает.
А ты не бойся, говорю, не пропадет. Сколько людей тебе нужно? Десять? Двадцать? Тридцать?.. Нет, тридцать мне не по карману, говорит; пришлите двадцать. Он мне отслюнивает форинты, я вызываю младшего сержанта: бери людей, в распоряжение товарища Атиллы, по абрикосы – шагом марш!
– Я вас не понял, – перебил Стремухин. – Форинты – кому?
– Он продавал солдат венгерским фермерам, – растолковал ему пилот.
Карп не стал спорить:
– Пусть продавал… Вон, футболистов продают – никто за них нигде не возмущается. Даже завидуют.
– Твоим солдатам, думаю, платили чуть поменьше, чем Бэкхему, – сказал пилот с усмешкой.
Карп возразил:
– Им не платили, не положено. Где у солдата деньги, там и пьянство, и развал всей дисциплины… Но их кормили, и они были довольны. В солдатской столовке так не пожрешь. Конечно, не гуляш, не мясо, но мамалыги, или как у них там эта кукуруза называется, – этого всегда от пуза, и добавки сколько пожелаешь… Нет, они были довольны. Тут тебе служба идет, а тут тебе и мамалыга с абрикосами на свежем воздухе.
– Твое начальство тоже было довольно? – спросила Карина.
– А что начальство? Тоже наши люди… Где объяснишь ему, а где поделишься… К тому же у меня всегда был про запас надежный довод. Как чувствую, над Ференцварошем сгущается гроза, что означает: жди комиссию, я сразу чищу ружья. Комиссия свою работу сделает, я говорю: ласково просим отдохнуть и поохотиться на кабана.
– Ну что ж, охота – веский довод, – сказал пилот.
– А вот и нет, не угадал, – обрадовался Карп. – А вот и не охота, хотя, конечно, и охота. Все дело не в охоте и даже не в убитом кабане. Все дело в легком.
– В смысле? – не понял Стремухин.
– Я им готовил легкое из кабана. Они заранее про это знали и предвкушали целый день, пока идет проверка, как я им испеку кабанье легкое.
– А на рецепте, ясно, гриф «военная тайна», – сказал пилот, и Карп ему ответил:
– Не тайна, нет, но ты так не сготовишь. Довольно дорогой рецепт, я так скажу. Во-первых, нужен только что застреленный кабан, причем с неповрежденным легким. И, во-вторых, полная фляга молока.
– Что, целых тридцать литров?
– Положим, пятьдесят, – гордо поправил Карп. Карина удивилась:
– Зачем? Кабан не слон. Карп подтвердил:
– Кабан не слон, да, но таков рецепт… – Он выпил, сыром закусил, потом продолжил: – Я вынимал из кабана легкое, мыл и подвешивал его к абрикосовому дереву.
– Обязательно к абрикосовому? – спросил Стремухин.
– Просто под боком не было других… Затем я начинал лить кружкой в легкое из фляги молоко. Легкое, если вы знаете, это такая губка. Я понемногу сверху лью, и легкое вбирает молоко, и снизу выливается на землю все жидкое, вся эта сыворотка. А все, что в молоке полезного и твердого, там, в этой губке, в легком, оседает. Работа длится долго, тут терпеть, не подгонять… И вот, когда я этаким манером сквозь легкое пролью всю флягу, все пятьдесят литров парного, прямо с фермы, молока, только тогда можно сказать, что легкое готово. Оно все туго напиталось этим питательным молочным жиром. Оно готово, но еще не приготовлено. Тут я его снимаю с дерева, и запекаю на углях, и подаю на стол. Это и есть мой главный довод.
– Должно быть, гадость, – предположила Александра.
Карп не обиделся.
– Вот ты сейчас сказала «гадость». А наш полковник Семисестров за эту «гадость» был готов и родину продать. Конечно, не в буквальном смысле, он был советский патриот, но у него такая присказка была: «Я за твое кабанье легкое, майор, готов и родину продать». Вот так он говорил.
Карп замолчал, нахмурился, уставился в тарелку с сыром, качая молча головой, словно он с кем-то спорил и решительно не соглашался.
– А ты, малыш, кого решил сегодня помянуть? – спросил пилот у рыжего.
Тот засмущался, поглядел в лицо подружки, словно ища поддержки у нее, потом признался:
– Я никого, я Лорда помянул, это была моя собака, но только вы не обижайтесь, что он был не человек. Мы с мамой Лорда очень любили, мама взяла его, когда меня еще на свете не было, и прожил он у нас шестнадцать лет. Он был эрдельтерьер.
– Ты не волнуйся, я не обижаюсь, – сказала ему Карина. – Чего тут может быть обидного, если вы его любили.