«Что вы, все пишущие, пишете о сломанных, раздавленных и сдавшихся людишках? Что вы все пишете о том, как жизнь нас опускает на колени, еще и накрывает медным тазом, потом еще и припечатывает сверху? Вы написали бы о том, как человек встает с колен. Вот почему прошу тебя внимательно обдумать все, что я тебе тут написал, и, если у тебя будет желание и вдохновение, профессионально написать о том, о чем тебе я написал. Пусть не рассказ. Пусть очерк. И, если ты согласен, дай мне знать. Я помогу тебе подробностями и материалами».
Меня и это покоробило. Ну что за наглая манера «выкать», обобщая! Ну что за глупая уверенность, что твои частные проблемы – всегда желанная находка для писателя, которому и делать больше нечего, как только переписывать тебя!
И все же я Стремухину не отказал. Я согласился все обдумать и поделиться с ним своими мыслями, не обещая, правда, ни рассказа, ни даже очерка. Причина моего согласия была в одной подробности его письма, вообще сказать, довольно перегруженного лишними подробностями и рассуждениями, к делу не идущими.
Он рассказал, как год тому назад был зван в Бухту Радости:
«…Мне позвонили наши одноклассники, которых я давно не видел и не помню, позвали на шашлык, и я, дурак, поехал. Причем шашлык купил и приготовил сам. Там, как дурак, болтался по жаре, ибо никто меня не встретил и никаких там наших одноклассников я не увидел. Пил, ел шашлык с чужими и случайными людьми, причем не обошлось без безобразий. Дурацкий день».
Я Бухту знаю. Уже какое лето я снимаю дачу буквально рядом с Бухтой, в Сорокине. Я хожу в Бухту каждый день по тропке, что огибает заводь: и на людей взглянуть, и пива выпить, и, если денежки заводятся, съесть шашлычок на берегу.
Стремухин в том письме просил меня узнать, кто с ним так странно разминулся в Бухте. Назвал и имя той, что говорила с ним по телефону: Щипцова Александра, из параллельного «Б» класса. Я позвонил Наташе, Жене и Малахову, я позвонил Пашковскому из параллельного «Б» класса; с другими связь давно утеряна, и я других почти не помню. Пашковский не сумел вспомнить Щипцову и, вообще, не был уверен, что таковая у них в «Б» когда-нибудь училась. В Бухте он не был никогда и на шашлык он никого не приглашал. Стремухина он помнит плохо, но помнит, был такой. Наташа, Женя и Малахов бывали в Бухте лишь со мной и никого ко мне на шашлыки не звали. Стремухин мало им запомнился. Он к нам пришел в девятом классе и проучился с нами два неполных года. Ходил с Дембицким и Господаревской, а мы ходили сами по себе. Женя, однако, позвонил еще Тарасовой – та помнит всех и знает все про всех. Тарасова опросила всех, кто жив и кто в России. Никто Стремухина на шашлыки не звал.
…Так я и взялся за Стремухина, так и втянулся. К тому же главная моя работа буксовала. Я все пытался написать судьбу двух деревень: Сорокина и Старогорья, давно уж сросшихся в одну. А раньше Старогорье (или, возможно, Стологорье, как по неверной памяти зовут его сорокинцы) было селом раскольников. От тех времен осталось лишь их кладбище над заводью. Две веры, тихая река, и вдруг – ни веры, ни реки: канал, разлив водохранилищ, кладбище. Что-то такое вызревало, но не клеилось, к тому же мнилось мне: что-то такое где-то уже было. Рука не слушалась, как будто никогда не трогала пера. Я и подумал: не набить ли руку на Стремухине.
Конечно, всей его истории, как он того хотел, я написать не мог. Меня хватило лишь на тот довольно странный эпизод с приглашением на шашлыки. Я уже сел писать ему, что у меня не вышло ничего, тем более что отправлять свой текст ему на суд не собирался. Но тут, тому назад полгода, пришло от него новое, пока последнее, письмо. О нем стоит сказать хотя бы потому, что кое-что из этого, последнего, письма задним числом вписалось и в мою историю Стремухина.
В письме этом Стремухин отпускал меня на волю. Просил прощения за то, что «нагрузил» меня своими частными проблемами: «Я написал тебе тогда в довольно трудную и нервную минуту, не в силах справиться с собой. Теперь я справился, и у меня все хорошо». И, чтобы убедить меня, что у него все хорошо, он на прощание мне рассказал, как прожил год.
Он его прожил с письмами родителей друг к другу. Он перечитывал их вновь и вновь, уже не мучаясь, но со спокойным, благодарным чувством. Читал и склеивал прочитанным обрывки своей памяти в единую картину.
Мать встретила отца в Пытавине, куда приехала из областного центра работать в детскую библиотеку. Отец был не пытавинский, он жил в соседнем Хнове, был инженером на строительстве военного аэродрома. В Пытавине он оказался по делам строительства. Он был женат. Жена отца была больна: ранний инфаркт и что-то с позвоночником. Детей у них не было. Отца сначала удивило, насколько мать похожа на его жену, пусть и моложе ее лет на десять. Мать и отец друг друга полюбили, и, судя по их письмам той поры, роман был бурным, на разрыв аорты. Это был роман на два города и на глазах у двух городов. Отец не мог уйти от больной жены, и мать это понимала. Пытавинцы и хновичи были разгневаны. В инстанции шли письма. Отца и мать травили из самых благородных побуждений. Когда мать родила, гнев хновичей вскипел. Пытавинцы вскипели тоже. Мать выгнали из комсомола и с работы. Отца на службе прорабатывали, но не тронули: он был единственный кормилец больной жены. Он подал было на развод, но мать противилась решительно. Она сказала: ему лучше уж оставить их совсем, чем разрываться на две части и всю жизнь страдать. Записала маленького Мишу на свою фамилию, дала ему придуманное отчество и увезла в областной центр. Вслед полетели анонимки из Пытавина и Хнова. Характеристика для предъявления в отделы кадров пришла такая, что мать ее выбросила. Устроиться на сносную работу у нее надежды не было. Мать мыла полы в областной больнице. Сына оставить было не с кем. Пока она работала, он спал в пеленках на больничном подоконнике. Родня от матери отвернулась вся, кроме старшей сестры. Она была известный рентгенолог и жила в Москве. Мать написала ей, и сестра вызвала ее в Москву.
«…Тетка Мария была славный человек, я ее помню хорошо. Она вообще первый человек, которого я помню, – писал Стремухин мне в своем письме. – Она взяла к себе сестру с младенцем, то есть со мной, и, будучи влиятельной, сумела прописать нас у себя на Беговой. Так мы и жили все втроем. Тетка помогла матери устроиться в районную библиотеку. Еще у тетки была дача в Мамонтовке. Мать с теткой меня сильно баловали, что привело меня к хроническим проблемам с успеваемостью и поведением. В итоге, не меняя места жительства, я поменял четыре школы. Одна была на Беговой, другая – на Кутузовском проспекте, третья – на улице Расковой, четвертая, последняя, наша с тобой, NN, – на Масловке. Тетка Мария заболела, видимо, набрав рентген, и умерла, когда меня как раз отчислили из третьего класса школы на Беговой. Квартира, дача – все досталось нам».
Стремухин рано женился и переехал жить к жене. Мать осталась на Беговой одна. Ее отношения с невесткой не заладились; Стремухин, пока был женат, с матерью виделся редко. Когда развелся, мать настояла, чтобы он и впредь жил от нее отдельно:
«…Она сказала мне, что я иначе не смогу устроить свою жизнь. Продала дачу в Мамонтовке, построила мне кооператив на Одесской. Сейчас, читая ее письма той поры к отцу, я все сильней склоняюсь к мысли, что она все-таки надеялась: отец приедет к ней на Беговую, они останутся совсем вдвоем, и больше никогда никто не будет им мешать. Возможно, он и приезжал потом на Беговую, но в письмах нет на это ни намека».
Дальше Стремухин рассказал мне о похмельном утре в Бухте – этот рассказ я и воспроизвел задним числом в своей истории Стремухина:
«…В то утро, глядя на воду и мучаясь похмельем, я вспомнил вдруг другую воду… Мы с матерью ждем на реке прибытия парома, и к нам подходит незнакомый человек. Он раздевается зачем-то, прыгает в реку и ее переплывает. Ты представляешь, я, как вспомнил, сразу понял: это мой отец. К чему я это здесь рассказываю? К тому, NN, что тем похмельным утром во мне был, видимо, запущен какой-то новый механизм памяти. Теперь я, вспоминая детство, то тут, то там стал обнаруживать рядом с собой отца. Сначала вспомнил, как мне рвали зуб. Не помню, сколько уж мне было лет, но боль ту помню. Мать взяла такси, чтобы везти меня к зубному. В такси с нами ехал посторонний человек. Он мне сказал, что он приезжий, и что ему с нами по пути. Он всю дорогу успокаивал меня, чтобы я не боялся зубного. Я помню его смутно. Но, помню, был он кряжист и носил очки. И я теперь не сомневаюсь: это был отец, зачем-то оказавшийся в Москве. Еще я помню, как мы с матерью однажды летом отдыхали в Махачкале. Мы каждый день торчали на каспийском пляже и каждый вечер шли в городской кинотеатр под открытым небом. Там каждый вечер мы смотрели один и тот же фильм. Он был иранский и назывался он „Мазандаранский тигр“. Фильм был про то, как деревенский парень полюбил богатую девушку, но из-за бедности не мог на ней жениться. Тогда он стал великим борцом по прозвищу „Мазандаранский тигр“. Всех победил на борцовском ковре и соединился с возлюбленной. В Махачкале тогда был всюду культ вольной (или классической, я в этом мало разбираюсь) борьбы. И потому зал под открытым небом был переполнен каждый вечер. Помню, под черным южным небом летали мыши, и тени их метались по экрану. И каждый вечер к нам подсаживался один и тот же человек, не местный, тоже отдыхающий. Он перебрасывался с нами обычными приветствиями, потом еще двумя-тремя обычными словами, потом фильм начинался, и он молча с нами смотрел его сквозь толстые очки. Я потому его запомнил, что в городе вдруг обнаружили холеру, и этот человек помог нам выбраться из карантина. Он вызвался помочь, довез нас на такси до двух шлагбаумов; там еще кольца были из колючей проволоки. О чем-то долго, помню, говорил с солдатами, с людьми в белых халатах поверх военной формы. Отдал им какую-то бумагу. Нас пропустили, он остался. Помню, рукой нам помахал из-за шлагбаума. И я еще у матери спросил: „А как же дядя?“. И мать сказала мне, что это очень добрый дядя. Он отдал нам свой пропуск, и потому был вынужден остаться в карантине. Мать мне сказала: „Ты о нем не беспокойся. Надеюсь, у него все будет хорошо“. Потом она отвернулась от меня и стала смотреть на дорогу, на убегающее море, на столбы».