принимает в их глазах фантастическую форму отношения между вещами…[где] продукты человеческого мозга представляются самостоятельными существами, одарёнными собственной жизнью, стоящими вопределённых отношениях с людьми и друг с другом».3
Наши товары контролируют нас, и общественные отношения диктуютсяих отношениями и взаимодействием: «…как только он [стол] делается товаром,он превращается в чувственно-сверхчувственную вещь. Он не толькостоит на своих ногах, но становится перед лицом всех других товаров на голову,и эта его деревянная башка порождает причуды…»4
В капиталистическом обществе повседневные общественные отношения— в той самой «фантастической форме» — это мечты, «удивительныепричуды», проистекающие из верховной власти товара.
Сама «реальность» при капитализме является фантазией: формальный«реализм», следовательно, представляет собой всего лишь «реалистичное»изображение «абсурда, ставшего реальным» — но от этого абсурд нестановится ни капли менее абсурден. Формальный «реализм» столь же неполони ангажирован идеологически, как сама «реальность». Я уже ранееизлагал свою позицию о том, что якобы «реалистичный» роман о препирательствахв семьях среднего класса, герметично изолированных от общейпанорамы социальных конфликтов, даже более эскапичен, чем, скажем,«Горгульи и крысы» Мэри Джентл (фэнтези, включающая, однако, обсуждениепроблем расизма, трудовых конфликтов, сексуальности и пр.) или сюрреалистическийроман-коллаж Макса Эрнста «Неделя добра» (1934), угрожающепереворачивающий с ног на голову изображение привычной буржуазной реальности. Книги могут притворяться повествующими о «реальноммире», но это не означает, такое изображение мира будет отличаться особойчестностью и глубиной.
Именно по этим причинам Адорно считал Кафку «одним из немногих писателей...способных писать о современной действительности». Возможно,фантастический жанр на самом деле как нельзя лучше подходит для описаниясовременности, гармонирует с ней. Типичные обвинения фантастики вэскапизме, непоследовательности или ностальгии (если не откровенной реакционности),возможно, справедливы для большинства литературных работкак таковых, но в каждом конкретном случае зависят от содержания. Фантастика,будучи способом конструирования внутренне непротиворечивого, хотьи фактически несуществующего мира, построенного на признании невозможногореальным в рамках данной литературной работы, просто отражает «абсурдность»современного капитализма.
Именно это свойство фантастики представляет интерес для марксистов.Подвергнув тщательному разбору этот полный парадоксов современныйжанр, возможно, с помощью фантастики мы сможем открыть новые возможностикритического искусства.
Разумеется, у фантастики нет неких неотъемлемых «подрывных»свойств, да и критический элемент в искусстве не появляется исключительнопо сознательным соображениям автора. Тем не менее, как очевидный эпистемологическийрадикализм основной предпосылки фантастического метода (что невозможное реально), так и его интригующее внешнее совпадение спричудливыми парадоксальными формами капиталистической современностимогут быть отправными точками для объяснения статистически аномальногоколичества фантастов с левыми взглядами. Проблема демаркации (гденачинается «левизна»?) ведет к возникновению огромного количества «серыхзон», поэтому утверждение выше нельзя считать научным. Тем не менее,впечатление необычного перевеса в пользу левых в этом жанре остаетсянеизменным.
Существует марксистская школа литературоведения и культурологииприменительно к научной фантастике (далее НФ). В этой области пока остаетсяочень влиятельной точка зрения Сувина, хотя недавно он уточнил свойпредыдущий тезис о фэнтези как о «недолитературе мистификации», принципиальноотличной от НФ (он считает их объединение в один жанр «показателем нарастающей патологизации общественных процессов»). Это можнозаметить по некоторым работам в настоящем сборнике. Сувин утверждает,что особенностью научной фантастики, в отличие от фэнтези, является «интеллектуальное остранение» — жанр опирается на рационалистическое инаучное мышление, но отстраняется от настоящего ради творческой экстраполяциитенденций, заложенных «здесь и сейчас».
И напротив, одно из заключений, вытекающих из вышеизложенной мнойпозиции, состоит в том, что научная фантастика должна рассматриватьсякак подмножество более широкого фантастического жанра: присущий НФ«сциентизм» является лишь одним из способов выражения фантастического— реального, но при этом невозможного. Учитывая, что «строгая научность»значительной части научно-фантастических произведений, в том числе классических,— не более чем видимость, Фридман вводит следующее уточнение в исходное положение Сувина: «собственно познание не ... качество,определяющее научную фантастику ... [Скорее] это ... эффект познаваемости.Ключевыми для разделения жанров становятся не эпистемологическиесуждения, посторонние по отношению к тексту ... а ... отношение самого текстак виду производимого остранения».
Сам Фридман полагает, что даже этот улучшенный вариант проводитчеткое различие между НФ и фэнтези. Я возражаю, что, признав возможностьостранения для создания ненаучных, но внутренне правдоподобных и последовательных произведений, Фридман показал, что особенности, обычносчитающиеся прерогативой НФ, также могут относиться и к фэнтези. Непоследовательность и произвол, которые часто относят к неотъемлемымчертам фэнтези, можно обнаружить и во многих научно-фантастическихпроизведениях, Удобнее рассматривать НФ как лишь один из способов созданияфантастики — способ с особенно строгими ограничениями. Можнонайти критерии для разграничения жанров на практике, но любая попыткасистематической теоретической дифференциации мне кажется обреченнойна провал.
Четкое разграничение между НФ и фэнтези важно при рассмотрениисубъективности, особенно в связи с современными концепциями невозможного.Маркс так противопоставлял «самого плохого архитектора» и «самуюлучшую пчелу»: в отличие от пчел, «в конце процесса труда получается результат,который уже в начале этого процесса имелся в представлении человека,т.е. идеально»5. Для Маркса, производственная деятельность человекаи его способность воздействовать на мир и изменять его — механизм, посредствомкоторого люди делают историю, пусть они и не в силах изменитьобстоятельства, в которых оказались — требует от человека способностиосознать и представить нереальное. Фантастическое появляется даже всамой приземленной производственной деятельности.
«Остранение» традиционной НФ основано на экстраполяции: невозможное— это то, что пока еще не стало возможным. Это не абстрактный эстетическийдиспут. «Научно-фантастическая» разновидность невозможного хорошо увязывается с социалистической теорией. Пока невозможное произрастаетиз повседневной жизни и наполняет обыденное настоящее фантастическимпотенциалом, как красноречиво указывает Грамши:«Возможность не является реальностью: но это реальность сама в себе.
То, что человек может или не может осуществить, имеет значение для оценкитого, что осуществлено в действительности.
... То, что существует объективная возможность для людей не умиратьот голода, и что люди все-таки умирают от голода, важное наблюдение, покрайней мере на мой взгляд».
То, что обычно считается фэнтези, наоборот, представляет нечто невозможноев принципе. Это различие и правда кажется фундаментальным, иантипатия левого лагеря к совершенно фантастическим элементам в искусствеи мысли становится объяснимее. Тем не менее, имея в виду поправкуФридмана, если фэнтези основана на принципиально невозможных предпосылках,но в рамках произведения они используются последовательно исистемно, то познание подобного фантастического мира будет таким же, какв случае с научной фантастикой. Потому обилие псевдонаучных элементовво множестве научно-фантастических книг — не просто милая условность.Оно в корне опровергает общепринятое мнение, что НФ имеет дело с принципиальноиными видами невозможного, чем фэнтези. Важно и то, что нашесознание заинтересовано не только тем, что пока не возможно; поразительно,что и принципиально невозможное не только не вычеркнуто из культуры,но становится крайне важной ее частью. Наше восприятие нереального —не просто функция непосредственной производственной деятельности! Вызывающефантастическое — принципиально невозможное — не отмирает.Вывод, который можно сделать на примере архитектора и пчелы, что фантастическоеважно, но только в качестве мерки для действительного, неверен.Хотя фантастика играет и эту роль, она также — по крайней мере в нашевремя — имеет свою собственную функцию.
Автор фантастического произведения притворяется, что вещи невозможныене только возможны, но и реальны — что создает вымышленноепространство, где происходит переосмысление (или симуляция переосмысления)категории невозможного. Это особое умение человеческого разума:изменение границ нереального. Учитывая позицию Маркса (реальное и нереальноепостоянно пересекаются в производственной деятельности, с помощьюкоторой люди взаимодействуют с окружающим миром), можно сказать,что изменяя понятие нереального, человек может иначе воспринять иреальность, ее нынешнее состояние и потенциальные возможности.
Позвольте мне решительно подчеркнуть, что я не защищаю абсурдноепредположение, будто фантастический вымысел дает нам четкое представлениео политических возможностях или служит руководством к политическойдеятельности. Я утверждаю, что фантазия, особенно учитывая гротескные