вместиться: двадцать семь человек, из которых трое были священниками,пятеро монахами, трое монашками, пятнадцать мирянами, а последний —это был я, показательный атеист.
Показательный атеист — это была моя официальная должность. Яучаствовал в операции для того, чтобы при необходимости каждый мог счистой совестью поклясться, что это была не католическая операция. А еще,как я подозревал, для того, чтобы быть под рукой для грязной работы. Внеизбежных и многолетних спорах о религии я поддевал своих собеседниковтем, как неловко им будет, если они действительно меня переубедят и яобращусь.
Отец Деклан сидел в капитанском кресле — удобном вращающемсясидении перед виртуальным экраном. Экран показывал стену из листовшлифованного алюминия и розовой пыли. Корабль расплющился овнешнюю стену городского купола, как нос об оконное стекло."Малакандра", принявшая форму обломка марсианской породы размером скулак, добралась сюда незамеченной через пылевые бури после того, какупала метеоритом в паре километров отсюда. Теперь все так же незаметноее углеродные нанофибровые усики простукивали городские сети. Междулистами шлифованного алюминия в витражах купола были склейки, и сквозьэти почти неразличимые промежутки мы и могли проникнуть внутрь.
Деклан ухмыльнулся мне. Я кивнул и облокотился на переборку рядом сАгнессой. Шум возбужденного и нервного разговора стих.
— Теперь, когда мы все здесь, — сказал он, — можем отправляться. Мывзломали вход на завод телопроизводства в центре квартала синтов.Шаблоны загружены. Созданы поддельные удостоверения в соответствии свашими утвержденными и отрепетированными легендами. Все ясно?
Кивки.
— Хорошо. Давайте все вместе произнесем короткую молитву, — Декланподмигнул мне. — С обычным исключением, конечно.
Остальные склонили головы. Я смотрел и слушал, не шелохнувшись, какДеклан торопливо просил святую Марию, Бернадетту и Клайва заступитьсяза нас ради нашей безопасности и успеха. Сказав "аминь", он взглянул вверхи перекрестил виртуальный воздух. И вдруг опять стал оживленным иделовым, как тот дублинский постовой, которым он был, пока не услышалзов. Он жестом активировал копировальное устройство и показал на егосветящийся вход.
— Ладно, все по номерам!
Друг за другом, по ходу переклички, мы проходили в светящийся вход.Мой номер был семнадцатый, и у меня было достаточно времени, чтобырассмотреть выражения на лицах тех, кто проходил передо мной, когда ониразворачивались с другой стороны копировального устройства ивозвращались на свои места. Расслабление, восторг и озабоченность встранной и, при других обстоятельствах, откровенно смешнойпоследовательности вспыхивали, как тени, на каждом лице.
Потому что, конечно, с копиями все так и есть. Ты все еще там, когда всезакончено. По крайней мере, один экземпляр. А другой...
— Семнадцатый! Хендерсон, Брайан!
Я зашел в устройство и тотчас оказался сидящим, обнаженным икашляющим соленой водой. Побарахтавшись с минуту и отплевавшись, янащупал борт автоклава, встал и осторожно выбрался на холодныйбетонный пол. Почти как выйти из общественной бани. Я был в длиннойкомнате с низким потолком, тускло освещенной, с деревянными скамейками,стопками сложенных полотенец и высокими пластмассовыми шкафчиками.Никто не вышел одновременно со мной. Я бросил взгляд вдоль рядовавтоклавов, пустых, за исключением двух, в которых тела приобреталиформу — гротескные, светящиеся груды мяса и потрохов, кожи и костей. Яне представлял, каким по счету прибыл: изготовление тел шло независимоот порядка копирования. Насколько я знал, могли пройти дни или недели.
На шкафчике напротив меня было мое фальшивое имя: Уоррен Дач. Онобыло назначено мне автоматически по ходу дела. Все имена синтов здесьбыли, как бы это сказать, синтетические: имена рабов, имена порнозвезд. Явзял полотенце и вытерся насухо, потом подошел к шкафчику, обнаженный,но не испытывающий стыда, свободный от адамова греха, рожденныйзаново, заново.
Лет в двенадцать-тринадцать, как раз когда гормоны начали прибывать,у меня было три тайных постыдных желания. Я хотел отправиться на Марс,я хотел быть уверенным, что не попаду в ад, и больше всего я хотел никогдане появляться на свет.
Будьте осторожны в своих желаниях.
Не поймите меня неправильно — расти при Реконструкции не было такуж плохо. По сравнению со многими другими частями послевоенного мирамы в Доминионе были еще счастливчиками. Лишения были не большими,чем в Конфедерации, Союзе или Европе, и намного меньшими, чем те, скоторыми приходилось сталкиваться людям в Азии и на Ближнем Востоке.Даже сегодня я немного ощетиниваюсь на слишком вольные шутки. Можнобыло играть в развалинах, к раненым на войне или ещё как-то изувеченнымотносились с добротой (и с детской жестокостью, но это тоже всемирнаявещь, и у меня нет от нее защиты). И даже образование было (в своихпределах) доскональным.
Меня не терзало обязательное посещение церкви. Я не знал, что онообязательное, потому что ходили все. Даже если бы оно не было, моиродители сделали бы его обязательным для нас. В воскресной школе мыучили наизусть "Краткое исповедание" и с жаром распевали пять пунктовкальвинизма, знаменитую формулу тюльпана.
— Всеобъемлющая греховность! Безусловное избрание! Ограниченноеискупление! Неотразимая благодать! Стойкость святых!
Не могу сказать, что мы понимали что-нибудь из этого, кромевсеобъемлющей греховности. Все дети понимают всеобъемлющуюгреховность. (Буду честным: по крайней мере, все мальчики.)Для ребенка все имеет смысл. В этом Иисус был прав. Только когда выстановитесь немного старше, вас начинают глодать противоречия.
Например, вы начинаете понимать физику и применяете ее к теологии.Большое дело в кальвинизме, его эксклюзивное предложение — этоБожественные Правила. Все на свете. Каждая частица. (Даже если это непредопределено. Да, я и это понимал.) Но если каждая частица — значит, икаждая мысль. У нас были дореконструкционные учебники по биологии, вкоторых не говорилось об эволюции, но описывалась нейрофизиология.Наши учителя очень гордились соответствием между кальвинизмом ифизическим детерминизмом. Каждая частица, каждая мысль.
Значит, и каждая плохая мысль? Да.
Так почему нас винят в наших плохих мыслях, если... Этого нам не данопонять. Нельзя так думать.
Значит, и эта мысль тоже... Да.
Значит, бог предопределил через всю вечность, чтобы я подумал, что это нечестно, что бог предопределил каждую мою мысль через всю вечность, и все-таки он заставляет меня отвечать за каждую мысль? Включая и эту мысль? Да.
Это возвращалось снова и снова, заставляя меня обкусывать ногти вштопоре отчаяния. Именно тогда я начал хотеть, чтобы я никогда нерождался. Ад не привлекал моего внимания, пока я не услышал напроповеди, что ад и рай прекрасно видны друг другу. Ад не был бы такневыносим, если бы не идеальный вид на радующихся святых, и рай не былбы так чудесен, если бы не идеальный вид на муки обреченных. Поэтомуказалось логичным, что бог предусмотрительно обеспечил праведниковтаким блаженством, а грешников такими терзаниями.
Сначала в моем тринадцатилетнем мозгу сложилось представление орае как о более привлекательном месте, чем мне казалось до тех пор. Когдаприскучит вечное пение и игра на арфе, всегда можно будет посмотретьбесконечный ужастик про ад. Было довольно много людей (и не все из нихходили в мою школу), на чьи вечные муки я с легкой душой любовался всвоем воображении.
Вторая часть проповеди заставила меня выпрямиться на скамье.Проповедник объяснил, что — как бы это ни смущало наши черствые имятежные сердца — мир с адом лучше, чем мир без ада, потому что без адане проявлялась бы вящая слава бога. Лучше пусть зло существует и вечнопоказывается божья ненависть к нему, чем если бы зла не существовалововсе. Потому что величайшее благо — это божья слава, а чем была быбожья слава, если бы каждое ее проявление не доносилось бы до егосозданий?
Эта утешительная теодицея потрясла меня. Мне почему-то удавалосьдумать, вопреки всему, что мне говорили, что смерть Иисуса на кресте была,так сказать, божьим планом Б, что возможный мир, где наши прародители несъели запретный плод был, вопреки фактам, настоящим.
Но такой исход никогда не был возможен. Этот мир, ад и всеостальное, был планом А. Адамов грех был вечно предопределен. Не былоплана Б.
Обдумывая это по пути домой в сопровождении своих братьев, сестер иродителей, половиной мыслей уносясь к нашему субботнему обеду, я понял,что и не могло быть никакого плана Б. Божий замысел был вечен. В этомсмысле все, что происходило, вплоть до танца каждой пылинки и ещеглубже, было таким же вынужденным и неизбежным, как геометрия. С точкизрения бога не было ни времени, ни изменений, ни возможностей, нисвободы: вселенная была одним твердым бруском в четырех измерениях с4004 года до Р.Х. до неизвестной, но такой же определенной даты егоуничтожения. За этими пределами, равно неизменные и неизменяемые,лежали бесконечные пустыни вечности: восторга для немногих, агонии длямногих.
Мои мысли играли в чехарду. Если вселенная оставалась неизменной сточки зрения бога, не была ли она такой же извечной и неизбежной, как бог?Как отличить ее от бога? Как отличить