ошибочно.
И то же самое касалось всех остальных. Мы все были немного болеерациональны, чем люди. Неудивительно, что не было мусора и граффити наЗадворках. Спокойствие без вмешательства полиции.
Но и без преданности друг другу. Я помнил, что сказала Джинива провыдачу шпионов. Интересно, верно ли это до сих пор, после столетияздешней жизни и после того, как шпионы перестали появляться?
Без детей...
— Откуда берутся новые тела, — спросил я, — как синтов стало стотысяч?
— Наверное, было загружено больше копий, чем требовалосьгражданам, — сказала Джинива. — Кажется, это регулируетсяавтоматически, по мере того, как растет их население, растет и наше. Мы этоне контролируем.
— Но могли бы, — сказал я. — Мы могли бы даже выращивать новыхсинтов с младенчества, если бы хотели детей.
— Могли бы, если бы контролировали производство тел, — сказала она. — Если бы. Но мы его не контролируем. И я сомневаюсь, что контролируютграждане. Как я и сказала, там, похоже, автоматика. Мы — частькоммунального хозяйства, как парки и переработка.
— Знаешь что, — сказал я. — Мы лучше их. В этом-то и проблема.
Она посмотрела на меня, как будто я сказал что-то безумное.
— Объясни.
Я объяснил. На следующее утро она повела меня в агентство потрудоустройству.
Следующие несколько недель я днем работал в городе, а по ночам велразговоры в гетто — сначала с Джинивой, потом с ее надежными друзьями,по одному, по двое, в конце концов с десятками людей одновременно. Скаждым днем мои убеждения укреплялись. Я работал официантом,грузчиком и рассыльным, укладывал волосы и мыл ноги. Иногда япредоставлял более интимные услуги. Я видел граждан в обществе и в быту.Они в упор не видели меня.
Многим можно было восхищаться. Широкие бульвары, вздымающиесяввысь здания, пышные сады, родное обаяние патриархата. Мужчины былисильными, женщины красивыми — робкие девушки, гордые материсемейств, почтенные старухи. Их облачения были произведениямиискусства. Дети хорошо себя вели и выглядели счастливыми. Делапроцветали — для такого маленького и замкнутого общества рынок былочень оживленным, и даже архитектура динамичной. Твердые, как мрамор,блестящие здания, тем не менее, модифицировались и заменялись слегкостью театральных декораций. Богослужение было простым иискренним, вера внешне всеобщей. Все это выглядело воплощениемдоминианистской мечты об обществе, соединяющем христианскуюдобродетель с осколками скрижалей Моисея. Я не видел, чтобы кого-топобивали камнями или бичевали. Все поводы для этого давно прошли.Подчинение стало рефлексом. Священники проклинали, теократы грозили, аконгрегации и консультативные советы прихожан слушали, не критикуя и нешевелясь.
Я знал — хотя бы по собственному опыту, — что эта видимостьобманчива. У кого-то должны были быть сомнения, личные агонии, мысли,которыми они ни с кем не делились. Кто-то даже наверняка завидовал нам,потому что у нас нет душ. Нашим телам они тоже могли завидовать —учение запрещало изменять божий образ, известный также как человеческийгеном. Их медицина, всегда осторожная, еще больше отстала из-заизоляции.
Другие науки продолжали развиваться. Действовала обсерватория.Появлялись новые изобретения, разрабатывались новые стили. Системыокружающей среды требовали постоянной поддержки.Изредка человеческие или автоматические экспедиции покидали шлюзы, чтобысделать вылазку на поверхность Марса. С большим мастерствомреконструировалась геологическая история планеты, все ее шестьтысячелетий. Время от времени заходила речь о том, чтобы построить ещеодин купол. Когда время придет, а, учитывая размер среднестатистическойсемьи, это произойдет скоро, задачу выполнят нанороботы.
Я сделаю все от меня зависящее, чтобы это время не пришло.
Я сидел за столом в маленьком, пропахшем потом зале и смотрел натридцать семь идеальных внимательных лиц. На Синтских Задворках малогде можно было собраться — ни политики, ни церквей, ни школ — поэтомуДжинива предложила гимнастические залы. Этим вечером она, моя перваяобращенная и мой первый апостол, выступала перед такой же небольшойгруппой в таком же пропахшем зале.
— Вы все достойны презрения, — говорил я им. — Мы презренныйнарод, мы, синты. Мы по собственному выбору делаем для людейунизительную работу. Мы не стоим даже наемных рабов, которые могутоправдаться зависимостью. Если бы каждый из нас решил жить всоответствии со своими потребностями, нам хватило бы дрекслеров. Вместоэтого мы каждый день маршируем в город, чтобы заработать на небольшуюроскошь и удовольствия. Мы немного рациональней людей, и именнопоэтому малейшего перевеса в выгоде достаточно, чтобы мы делали один итот же выбор изо дня в день. Мы можем перестать делать...
Кто-то поднял руку.
— Да? — сказал я в восторге от того, что вызвал реакцию.
— Если мы прекратим работать, — сказал мужчина, поднявший руку, —люди — граждане — могут выключить дрекслеры. Все, что мы можем импротивопоставить, у них под контролем. Они могут даже помешать намсобирать органику и минералы, чтобы загружать в дрекслеры. Скоро мыбудем вынуждены опять выйти на работу, и нам придется еще хуже, чемесли бы мы вообще ничего не делали.
— Это правда, — сказал я. — Но какой эффект произведет наш уход наних — и на нас? У них появится уважение к нам, и у нас появится уважение ксамим себе. И это будет начало. Да, скромное, но в первый раз мы будемнародом. Мы можем предложить больше...
Мужчина и женщина вошли и направились к свободному месту в заднемряду. Несколько голов обернулись. Я с первого взгляда узнал эту пару.
— Отец Деклан! — закричал я. — Сестра Агнесса!
Мужчина и женщина остановились и обернулись.
— Меня зовут Джинджер МакКой, — сказал Деклан. — А это моя жена,Леона Топас.
На этом они сели. Мне было интересно, что стало с остальными, еслиони прошли через магазин. Теперь я знал. Они приноровились к той жежизни, что и окружающие, прирожденные эпикурейцы, живущие инкогнито.Сомневаюсь, что их религия долго так протянула.
— Так вот, — продолжил я. — Мы презренный народ. Но мы можем бытьвеликим народом. Если мы будем уважать себя и заставим людей, пусть нехотя,уважать нас, они скоро поймут, что мы можем предложить больше, чемвыполнение унизительных и ненужных работ. Мы не обязаны бытьофициантами, горничными, грузчиками и проститутками. Мы можем бытьучеными, изобретателями, мыслителями. Мы физически и интеллектуальнопревосходим людей, и надо обратить это против них. Есть одно дело,которое мы можем сделать для них, а они никогда не решатся сделать длясебя. Мы можем установить контакт с постчеловечеством и остальнойСолнечной системой.Построить мост между человечеством и постчеловечеством. Кто справится с этим лучше нас, бывших когда-толюдьми?
Агнесса — Леона Топас — поднялась со своего места.
— Можно я перебью? — спросила она с небрежной снисходительностью,которая мне очень понравилась.
— Конечно, — сказал я.
— Я понимаю, что ты пытаешься сделать, Уоррен, — сказала она, почтипрорычав мое рабское имя. — Когда мы прибыли сюда двадцать тримарсианских года назад, мы пытались сделать то же самое. Мы пыталисьпроповедовать. Это разбилось о стену интеллектуального превосходства,о которой ты говорил. Тогда мы попробовали, ну, можешь назвать этотеологией освобождения. Наша потребность в обретении духовногодостоинства и вся эта фальшь. Мы даже попытались организовать то, что тытак старательно не называешь забастовкой. Это разбилось о дилеммузаключенного — действие, рациональное для всех, окажетсянерациональным для индивида. Через какое-то время мы начали думать стой же рациональностью, что и здешние проклятые души, и сдались. Мыпрекратили свои воззвания. И в результате стали намного счастливее. Адаже преуспей мы, что тогда? Не предполагаешь же ты, хоть на секунду, чтоНовому Вефилю нужны наши мысли? Что он хочет большего от нас? Егостарейшины с ужасом отвергнут это и, наверное, решат в дальнейшемобходиться без наших услуг.
— Но не без дискуссии, не без конфликта, — сказал я. — А это вызоветвопросы и разногласия, в которых нуждается это место, если ему сужденокогда-нибудь начать настоящий прогресс.
— Об этом я и говорю! — закричала Леона. — Теократия могла быпредвидеть это за милю. Поэтому они никогда не позволят даже поставитьэтот вопрос. Если они заметят какое-то беспокойство в нашей среде, онисокрушат его прежде, чем оно наберет хоть какой-то импульс.
"Об этом я и говорю", — подумал я, но промолчал. Пора былопереходить на новый уровень.
— Сокрушат? — сказал я. — Как? Полицейские своим оружием?Застрелят нас? Пускай.
Я услышал общий вздох и нащупал в образах своего сознания следсмитовского Лукреция.
— Смерть нам не страшна, — сказал я. — Мы ценим жизнь, но кто из насбоится смерти? Если мы считаем, что так надо, мы можем встать с нейлицом к лицу без дрожи и страха. Всмотритесь в себя и попробуйте сказать,что это не так.
Какое-то мгновение никто не отвечал. Когда прозвучал ответ, это было невозражение.
— А что потом? — на этот раз это был Деклан. — Если мы будемсражаться, на их стороне численный перевес десять к одному.