долгих разговоров с самим собой, которые он вёл четыре десятка лет — покане убедил себя, что прав, что не только не оскорбил памяти старого друга— наоборот, оказал ему услугу, довел до ума его фантазии и этим сделалдля человечества много больше, чем этот большой неуёмный сочинительпрекрасных историй с невероятным воображением, но совершенно оторванныйот реальности... Да, он долго искал объяснение своей правоты — идиотскаясовесть всё никак не могла угомониться, её всё беспокоило какое-тосомнение, подозрение несправедливости, а что такое справедливость? Ктоеё вообще видел?
— Я не мог... — сказал Борк вслух, но белая маска Мириам снова исказиласьв жестокой улыбке:
— Я знаю всё, о чём ты думаешь, не трудись болтать. Ты прекраснонаучился врать за эти годы. Но своё обещание ты забыл. А ты клялся жизнью.
— Я... я не...
— Не так уж она тебе и дорога, верно? Твоя жизнь. В самом деле, зачемона, когда большая часть её была посвящена лжи и оправданию лжи с помощьюновой лжи. Отдай её, Борк, в возмещение за нарушенную клятву.
— Как... как отдать... — просипел старик, хватаясь тощей рукой за горло.
— За всё надо платить, Леонард Борк. А я засвидетельствую: ты оплатилсвой счёт.
Морщинистая рука разжалась и повисла, как полужёсткий манипуляторсерворобота. Жилка на шее Борка перестала биться и трепетать. Светло-голубаяМириам покачала головой и растворилась в тенях, снова залившихмёртвое жилище.
Жизнь невероятным образом удалась. Удалась, несмотря на трудности,зависть, непонимание, убожество некоторых окружающих персонажей изрода недосапиенсов. Пётр Иннокентьев — фигура, а кто они? Шавки с газетныхстраниц, бубнилы из учёных советов, скучные собиратели истины покрошкам — они посрамлены и едва ли скоро отмоются от дерьма. Иннокентьевчувствовал себя молодым, полным сил, задора, жажды сражений и побед, какого-то движения вперёд. В коне концов, академику вовсе не положено навеки почить на лаврах — это только начало, открываются новыедвери, и всё, всё ещё впереди!
Банкет устраивала жена — она дока в этих делах, всегда при академии,знает все мелкие нюансы. Гости подобраны как надо — никаких тебебрюзгливых морд, никаких дискуссий по научным вопросам, лёгкая непринуждённая беседа людей, вполне друг друга понимающих и в целом другдругом довольных. Виновник торжества среди них теперь — свой, надо усваиватьпривычки высшего общества...
Жена блистала, говоря сразу на трёх языках с иностранными гостями, иИннокентьев решил дать себе пять минут отдыха. Всё-таки возраст — нешутка, да и шампанское давало о себе знать... Новоиспечённый академиквышел из банкетного зала в пустой прохладный холл, где гулко отдавалисьшаги, а оттуда нырнул в маленький кабинет, где они с женой переодевались,готовясь к торжеству. Маленький диванчик манил прилечь; Иннокентьеврасстегнул верхнюю пуговицу рубашки, облегчённо вздохнул, приготовилсяс размаху улечься — и замер с поднятой к вороту рукой и улыбкой довольствана лице: из зеркала за его плечом смотрел молодой мужчина, смуглый иусатый. И смутно знакомый.
На диванчик он всё-таки рухнул — ноги подкосились. Судорожно расстегнул ещё две пуговицы — воротник вдруг стал слишком узок. Сердцегулко ухало где-то в животе, руки дрожали, челюсть прыгала. Хватая губамивоздух, чтобы спросить, как, как это, Иннокентьев хлопал ртом, как вытянутыйна берег сазан, а звуки всё не шли из горла.
— Ты меня, Пётр, не узнал, я смотрю? — Не то чтобы не узнал его ПётрИннокентьев, но поверить не мог. А услышав голос, уже не мог не верить.Но как?.. Столько лет прошло! Спасительная догадка мелькнула в его мозгу:
— Вы... вы внук Марко, да? Что ж вы так... с чёрного хода... Я бы, разумеется,вас пригласил, если бы знал, что вы здесь...
— Не пригласил бы ты меня, Пётр, ох, не пригласил бы, — покачал головойсмуглый человек. — Я Марко, а ты всё поверить не в состоянии. Гдеже твоё научное воображение, Пётр?
Бредовое видение наконец кое-как устаканилось в голове Иннокентьева,и он почти спокойным голосом спросил:
— Как это может быть? Сорок лет ведь прошло, сорок два, если точно...
— Что мне время! Это тебя оно не пощадило, — усмехнулся гость. —Празднуешь, значит, очередной успех? Академик плагиаторских наук.
Худая фигура гостя в старомодной рубашке и мятых брюках необъяснимымобразом застила для Иннокентьева свет со всех сторон. И отвернуться,отвести глаза было почему-то невозможно — может быть, просто страшно?Не может, не должен человек, погибший сорок с лишним лет назад, являтьсявот так, во плоти, и пугать честных людей!
— Ну как, — продолжал между тем призрачный бывший однокурсник,— все его недописанные статьи украл или ещё что-нибудь оставил на чёрныйдень? Из его набросков можно было не одну, а десять диссертаций собрать! Если весь архив в твоём распоряжении — неудивительно, что тынынче в академиках. Творчески перепевать чужое ты всегда был мастер...
— Не смей! — закричал вдруг Иннокентьев, вскочив с дивана. — Несмей меня обвинять! Ты-то кто такой сам?! Я научная величина, а ты... — оносёкся, задумался, потом докончил злобно: — Ты научный труп!
— Промашку ты дал, Пётр, промашку, — Марко покачал головой, и вэтом мягком, сожалеющем тоне почудилась Иннокентьеву скрытая угроза.— Я тебе напомню кое-что, а то ты за давностью лет запамятовал... Помнишь вечер после заседания экспертного совета по нашей заявке? Послушай-ка.
И тут Иннокентьев услышал себя. Себя молодого, любопытного, неутомимого, упрямо верящего в успех безнадёжных дел, — с таким собой онсейчас, пожалуй, побоялся бы встретиться. «Ерунда! — говорил молодойИннокентьев. — Что значит — все отказали? Кто такие все? Два журнала,набитых взаимными похвалами вместо статей? Да если потребуется, я самваши статьи буду пробивать в печать! Капля камень точит, если долго капатьна нервы кое-кому... Словом, не берите это в голову — опубликуем, ине раз! Клянусь своей ещё не заработанной репутацией в мире акул науки!»
— Клятву ты, как видишь, не выполнил, — покачала головой Марко, —а посему за отступничество неси-ка ты, Пётр, полную меру ответственности.Репутация твоя в мире акул — пшик, пустое место. Иди проверь, если хочешь.
Марко круто развернулся и исчез. Даже непонятно, куда и как он вышел.Зато с ужасающей отчётливостью стало Иннокентьеву понятно, что за шумкипит и нарастает в коридорах Президиума академии наук.
Зеркало не врёт. И старые фото не врут. Последние двадцать лет не изменилиИзабель — ни лицо, ни фигура ну никак не могут выдать её возраста,поэтому не стоит его и скрывать! Сейчас, когда ей под восемьдесят, чужая зависть уже не забавляет и не развлекает, хотя по-прежнему приятенпряный вкус превосходства над всеми: над людьми, временем, над слепымиволнами случая, которые возносят одних и топят других без всякой связи сих заслугами. Изабель отворачивается от зеркала, поправляет тяжёлое кольцо на безымянном пальце: вольфрамовый лабораторный сплав и кусок алмазногостекла от разбитой витрины — символ венчания с наукой. Об этомможно упомянуть в интервью. И о том, что она не верит в случай, — тоже,обязательно. Всё, что она имеет, сделано её руками — и лицо, и репутация,и научные труды, и этот институт, который после её смерти (впрочем, небудем её торопить!), вероятно, назовут её именем...
Дверь вздыхает пневматикой и мягко откатывается в сторону.
— Войдите, — соглашается Изабель, снова привычным жестом поправляеткольцо и поворачивается к двери в крутящемся кресле. Честно говоря,журналиста она ожидала другого — подтянутого, внимательного, заранееочарованного встречей с живой звездой научного мира. А этот... громадный,еле проходит в дверь, небритый, давно не стриженый, как Робинзон, и нестыдно ему таким в кадр показываться? И зачем он, чёрт возьми, обрядилсяв старомодный лабораторный халат?!
— Бель, — от низкого трубного голоса гостя вздрагивают стёкла стеллажей.— Хотел сказать «здравствуй», да от души не получается — здравствоватья тебе, милая, не желаю, а врать так и не обучился.
Если бы перед Изабель сейчас было зеркало, она увидела бы там редкоезрелище: то, чего не смогли сделать с ней годы и работа, сделали одни толькозвуки этого голоса. Белое напудренное лицо Изабель теперь выдаёт все еёсемьдесят восемь лет. А его время словно бы не коснулось — а может, наоборот, дало частичку своей неизменности, оттого и вернуло его сюда таким,как полвека назад, да что там — больше!
— Журналиста твоего я задержал немного, — гость без приглашения садитсяв могучее кресло из массива гевеи, и оно жалобно скрипит под этойжуткой массой. — Ему там есть что вкусно пожевать. А я вот к тебе заглянулна минутку — посмотреть, как делишки.
Изабель его даже почти не слышит. Огромные могучие руки, лежащиена подлокотниках, она помнит очень хорошо. Не хочет, но помнит. Помнит,как одна из этих ладоней ложилась ей на спину, а другая зарывалась в волосы, как этот невероятный, совершенно невозможный мужчина ласково инеодолимо вдавливал всей массой её хрупкое тело в пружины дивана, каккаждое прикосновение разрывало и обжигало изнутри... По старой памятикружится голова, мудрая голова старой женщины, которая обвенчалась снаукой, потому что знала: никогда больше её не сожмут эти руки и эти вечногорячие губы не коснутся закрытых век!
Изабель хочет вскочить, закричать, позвать на помощь — это ей простоплохо, это приступ давления, вот и видится невесть что... Тело не слушается,оно хочет снова ощутить себя молодым, по-настоящему молодым, чтобыхоть на минутку опять оказаться в этих руках. Тело не хочет знать, что этоморок, галлюцинация, — оно помнит, оно очень хорошо помнит. И оно