определят, но хотя бы выслушают, следовательно, сразу сплеча рубить никтоне станет... — и тут я запнулась, услышав за спиной знакомый, слишкомзнакомый звук передергиваемого затвора, и резко обернулась.
— Все медленно опустите оружие на пол и отойдите в сторону, — приказалаТоко, целясь прямо мне в грудь.
Сколько лет мне уже не угрожали оружием? Двадцать? Двадцать пять?
Кажется, пора вспоминать.
Наверное, в любом обществе неизбежны проблемы, всякая попытка обсуждениякоторых будет вызывать безобразную свару с переходами на личности.Даже в самом зрелом и всепланетном коммунизме, когда мы его построим,этого вряд ли удастся избежать. Кое-что до конца разрешить и отрефлексироватьне удастся при всем желании — можно только пережить изабыть. Как, например, те четыре волшебных слова, которые способны вызватьбурю в любом сегменте русскоязычной Сети.
Комитет Обороны Рабочей Демократии.
К.О.Р.Д.
КОРД.
К концу октября сорок восьмого войска Новой Империи окончательноперерезали сообщение Воронежа с Центральной Коммуной. Для попытокпрорыва блокады у нас практически не осталось людей ни снаружи, ни изнутрикольца. Падение города стало вопросом одной-двух недель.
И в это самое время далеко на юге, в Кизляре, к видному полевому командируИмарата, радикальному джихадисту, пребывавшему в затянувшемсяконфликте с сидящим в Джохаре руководством, пришли странные люди сдокументами из архивов ФСБ, способными уничтожить карьеру непримиримоговоина Аллаха. В то время все пребывали в сильном недоумении, отчегоростовская контра и исламисты не начали еще резать друг друга, на чемвообще держится хрупкое перемирие, позволившее имперцам бросить всесилы в наступление на Коммуны. Благодаря стараниям зарубежных покровителейтех и других кавказскую войну удалось на короткое время заморозить, однако все держалось на волоске. И этот волосок был перерезан карающим мечом революции (кроме шуток, такие пафосные аллегории в тотпериод были в большой чести). Полторы тысячи боевиков, перешедших демаркационнуюлинию и вторгшихся в Ставрополье, были, конечно, обреченына смерть — и все потому, что их лидер в молодости стучал на своих товарищей. Но их рейд сыграл роль камушка, спровоцировавшего обвал, —грандиозную межэтническую резню уже нельзя было остановить суровымокриком из высоких кабинетов, а продолжать наступление на Воронеж втаких условиях было просто невозможно. Коммуны получили драгоценнуюпередышку.
В период переоценки ценностей, неизбежно последовавший за разгромомКОРДа, высказывались также сомнения и в необходимости этой, однойиз самых знаменитых операций «чекистов двадцать первого века». Говорилось о долговременных последствиях подобных действий, о том, что с результатами кавказской провокации нам придется разбираться еще не одингод. Не знаю. Знаю только одно: отметить свое шестнадцатилетие и, какследствие, дожить до пенсии мне удалось исключительно благодаря стольнепродуманной авантюре.
Правда, и другие, куда менее радостные события в моей жизни тожеоказались связаны с КОРДом.
В пятьдесят втором году я демобилизовалась, имея на руках древнийАК-12, полученный по программе всеобщего вооружения народа, и справку,дающую теоретически право на зачисление в любой вуз Коммун мимо всякихконкурсов и экзаменов. Теоретически. Потому что я и сама успела позабытьо том, что не закончила школу. Война вырвала меня из жизни пятнадцатилетней,и такой же, в социальном плане, вернула домой. За четыре годадо этого я чувствовала себя страшно взрослой, когда одноклассники присылалимне на фронт фотки и видео со своих акций: сдача учебников законабожьего на макулатуру и школьной формы на ветошь, торжественные заседания школьного совета по поводу люстрации учителей-гуманитариев, неловкие попытки ставить «революционные спектакли» и убийственно серьезныепубличные дискуссии на тему контрреволюционности и патриархальности юбок любого кроя и любой длины. Я не успела еще научиться подленькомуи паскудному умилению всезнающих взрослых смешным проблемаммаленьких человечков, но и воспринимать школьные дела как свои попонятным причинам не могла. Поэтому самоочевидное предложение пойтив вечернюю школу, вырисовавшееся по результатам разговора в горкомеРевмолодежи, вызвало у меня отторжение. Умом я понимала, что знаниедесяти способов хитроумного минирования трупов не заменит пониманияинтегрального исчисления, что в парте как таковой не больше унижения,чем в пресловутом «равняйсь-смирно!», однако, выйдя из здания горкома,отключилась от Сети и вместо общежития пошла ночевать в парк, под открытоенебо.
На дворе стоял июнь, погода была прекрасная, и три дня я бродила бестолковопо городу, обозревая раны, нанесенные ему войной. Побывала, разумеется,на месте, где стоял мой дом, — развалины давно разобрали и осталась только разглаженная бульдозером проплешина в густо застроенномквартале. Как ни странно, я не ревела в голос «по законам жанра», хотя ибыло от чего. С мамой мы расстались очень некрасиво, даже, можно сказать,гадко и страшно. Ее кошмаром была ситуация родителей, что хоронят своихдетей, так что прорываться на войну мне пришлось с боем. Оставалось лишьутешаться тем, что ей меня хоронить точно не придется.
Проблема была в том, что я не знала, куда двигаться дальше и что, собственно,делать. Вопрос, казалось бы, совершенно нелепый в Коммунах начала пятидесятых. Наш мир был тогда молод, как в сказке Киплинга проверблюда, и работы в нем был просто непочатый край. Товарищи постаршевозвращались, пусть и с трудом, к старым, довоенным профессиям, осваивалиновые, приступали к самой грандиозной за последние сто лет переделкестраны, но у них была какая-то опора в мирной жизни, социальный опыт,связи и привязанности. На фронте мы много фантазировали о будущем —каким окажется коммунизм, когда мы его построим, и я поражалась разнообразиюпретензий к старому общественному строю. Токари, слесари, швеи,врачи, учительницы рассказывали наперебой о творящемся в их ведомствебардаке, лихоимстве и несправедливости, о вещах, на первый взгляд производимых исключительно чьей-то злой волей, заключая с удовлетворением:«Уж теперь-то такого дерьма не будет». А уж такого количества безумныхпроектов в области социальной инженерии, как на фронте, мне, пожалуй,больше никогда в жизни выслушивать не доводилось. Но вот когда на этутему спрашивали меня, я могла ответить лишь, что коммунизм — это когдая буду спать двенадцать часов в сутки и принимать ванну четыре раза вдень.
Часами лежа на одной из немногих уцелевших скамеек в парке с рюкзакомпод головой и автоматом под боком, я гоняла в голове по кругу одни ите же депрессивные мысли. Апатия и эмоциональное отупение, накрывшиеменя в эти дни, были, в сущности, всего лишь откатом после четырехлетнегопериода пребывания в состоянии перманентного стресса, я прекрасно этоосознавала, но проявить волю, оторваться от скамейки без внешнего стимула не могла. Иногда ко мне подходили патрульные, проверяли документы, вежливо просили показать отсутствие патрона в патроннике и советовалибыть поосторожнее на улицах: хотя оружия после войны на руках у населенияполно, однако какие-нибудь отморозки ради ствола вполне могут на меня прыгнуть. Бандитов я не слишком боялась — помимо «официального»автомата, с фронта у меня было припасено несколько недокументированныхсюрпризов как раз на случай столкновения со всякой шпаной. Патрульнымоб этом, впрочем, знать было незачем, да они и не слишком-то интересовались— это только дореволюционных полицаев лицо кавказской национальности,разлегшееся бесцеремонно в общественном месте с оружием под рукой,привело бы в состояние боевой готовности. Как ни крути — революциямногое необратимо изменила.
Бандитов я так и не встретила, а тихо деградировать и морально разлагатьсяв горизонтальном положении рано или поздно все же надоедает. Прервали это унылое существование спустившийся неожиданно ливень, загнавшийменя в ближайший магазинчик, и увиденный там по стереопроекторурепортаж об обострении ситуации на Перекопе.
Как и всякая гражданская война, наша меньше всего походила на апокалиптическую схватку однородных сил света со столь же однородными силамитьмы. Часто, очень часто случалось так, что злейшие враги, сами тогоне желая, способствовали спасению революции от других ее врагов, а какбы союзники — напротив, наносили страшные удары в спину. Раньше объяснятьэто не было нужды, но в последнее время появилась куча вздорных ибестолковых книжек и фильмов, пытающихся подменить законы историизаконами эпического жанра.
Когда в самом начале войны революционное правительство издало декрето признании так называемых «новых народов» — поморов, уральцев иеще двух десятков из списка, кому фактическая независимость свалиласьпрямо в руки, — очень многие возмутились. Капитуляция перед фашистскимиэтнократиями — так это сгоряча характеризовали. А кое-кто из мечтающих о восстановлении СССР в аутентичных границах и вовсе заявил,что революция у нас получилась неправильная, русофобская, космополитическаяи педерастическая. Впрочем, и среди наших были те, кто признавалправо на самоопределение разве что за народами Кавказа и Украины, но неза искусственными нациями, выдуманными Розенбергом, Аленом Даллесоми сумасшедшими краеведами эпохи первоначального накопления.
Тем не менее, именно эта мера позволила нам сократить число фронтовеще до начала полномасштабной заварушки. Собиравшиеся на юге страныимперцы хотели ни много ни мало — восстановления России в границах девятнадцатого года, и чтобы никаких нацреспублик и прочего заигрыванияс неарийцами — только империя. Само собой, окраинным националам такаяпрограмма не могла п