отчего-то молчал, пока не добрались до краткого периода моих приключенийв Крыму. Тут он попросил разрешения включить стереопроектор,чтобы показать краткий ролик «из открытых источников».
— А як прийдеться стати зі зброєю в руках,
Бандера поведе нас — замає гордо стяг:
І сипнемо сто-тисяч у зуби сатані,
А решта люциферу — чорти ми лісові!
Это мы с ребятами из моего взвода в гостях у смежного подразделения.Песни под гитару, спиртное льется рекой. Непривычно видеть себя пьяной,если честно, — в милиции Коммун был довольно строгий сухой закон, такчто за четыре года войны я так и не научилась пить по-настоящему, здесь жесинячили вполне свободно, особенно после формального окончания операции.Мда, какая же я становлюсь милая и общительная, ужравшись, — самой от себя тошно. Правда, непонятно, к чему это все демонстрируетсяздесь и сейчас.
— Вот этот молодой человек, которому вы сейчас ерошите волосы, выведь помните его? — спросил Мельников.
Я помнила. Такое довольно сложно забыть.
— И вы, наверное, в курсе, что зовут его Тарас Удовиченко, что он убежденныйукраинский фашист и что именно он возглавил террористическуюатаку на Совет Харьковской Коммуны в пятьдесят четвертом году?
О, я знала. Я знала даже то, что Удовиченко — вовсе не настоящая фамилияТараса, что никаким фашистом как минимум в пятьдесят втором годуон еще не был, а был мальчиком с чудовищным количеством мусора в голове,где перемешались украинский национал-коммунизм, махновщина и убежденностьв том, что УПА собиралась строить бесклассовое общество.
Мы как-то довольно быстро сошлись, почувствовав друг к другу стольже взаимную, сколь и иррациональную симпатию. Я вовсе не собиралась сним ругаться на тему политики и идеологии, понимая, ни черта хорошего изэтого все равно не выйдет, а вот он всерьез пытался обратить меня в своюверу. Как ни странно, даже телеги о том, что земля Московии проклята, чтоникакого коммунизма там никогда не будет построено, что самые благиенамерения приведут лишь к возрождению проклятой Москальской Империи,меня скорее забавляли, чем раздражали. Я упорно уклонялась от серьезныхдискуссий, больше поддразнивая его и забавляясь, а чаще всего прерывалаего просьбой почитать стихи Леси. Лесиных стихов Тарас знал наизустьдесятки и читать их мог до хрипоты. «До тебе, Україно, наша бездольная мати, струна моя перша озветься»... Словом, расстались мы друзьями,хотя кое-кто из моего взвода под присягой мог поклясться, что видел, какмы целовались под луной, — человеческая память, она такая.
И когда два году спустя я увидела тело Тараса в репортаже из Харькова,то ощутила, как что-то умирает во мне самой. Разумеется, его взгляды, егожизнь, его борьба — это объективный тупик, разумеется, все так и должнобыло закончиться. И часто законы исторического развития заставляют стрелять в бывших друзей. Но будь проклят тот, кому это может доставить радость.
— ...И, значит, вы считаете, что для коммунистки и милиционерки нормально воевать в армии буржуазного государства в качестве добровольца?— продолжался тем временем допрос.
— Товарищ Мельников! — не выдержала женщина в камуфляже. — Совет Коммун и партия никогда не осуждали добровольцев из «украинскогобатальона».
— Это — да, — согласился бывший сталинист. — А как, интересно, впартии должны относиться к тем, кто путался с бандеровскими террористамии подпевал бандеровским гимнам?
Тут он явно перегнул. Женщина издала возмущенное восклицание, дажепредседатель соизволил повернуть голову в сторону Мельникова и нескольконахмуриться. Я же вдруг невыносимо реалистично представила себе, какподхожу к столу, беру ублюдка за волосы и изо всех сил ударяю лицом остолешницу. Потом вытаскиваю его, обмякшего, из-за стола, и начинаю методичноизбивать, ломая коленом нос, лицевые кости, выбивая зубы и глаза,превращая морду в кровавое месиво... Это в КОРДе сурово преследовалисьпопытки физического воздействия на подозреваемых, а я-то теперь частноелицо, мне все можно.
К столу я и в самом деле подошла, но обошлось все-таки без пролитиякрови.
— Послушай, ты, мразь, говноед, сталинская портянка. Те люди, передкем я должна отвечать за свои ошибки, лежат под Воронежем, под Каменском, под Ростовом. С тобой, скотина, не то что разговаривать — тебе вморду плюнуть значит себя не уважать. Партбилет хотите? — тут я обратилась к комиссии в целом. — Как это называется — на стол? Берите, — ябросила красную пластиковую карточку на красную же скатерть, развернуласьи пошла к выходу.
— Нет, Александр Дмитриевич, вы же видите? — вслед мне раздалсясрывающийся на фальцет возмущенный голос Мельникова.
Дверью я хлопнула так, что та едва не слетела с петель.
— Марьям! Стойте! Марьям! — женщина в камуфляже догнала меня вкоридоре. — Так же нельзя!
Я остановилась.
— А как можно? Скажите мне, товарищка комвзвода, что это было? Испытаниесмирения? Важный жизненный урок? Или то, о чем я подумала, —плесень, которая жрет людей?
— Смирнова. Меня зовут Юлия Смирнова. Вы же понимаете, что сейчастворится. Сотни трупов, деморализация, потрясение. Такие раны не лечатсяза один день.
— А я, вот я в чем персонально провинилась? И почему, если даже ягде-то виновата, судить меня должно вот это дерьмо? Знаете, на что это похоже?Вы про Московские процессы читали? Вот, самое оно.
— Послушайте, вы должны вернуться. Обещаю, я успокою Мельникова,только заберите обратно партбилет. Вы же воевали, вы знаете, чего такиевещи стоят!
Акцент у нее точно не местный. Но и не московский. Откуда же ты, интересно?
— «Северная Коммуна»? — назвала я самую знаменитую ленинградскуюбригаду, указав на запястье Смирновой.
— Что? — не поняла та сначала, затем тепло улыбнулась, посчитав, чтонащупала-таки со мной контакт. — Нет, первый маркинский батальон. Маркинскиемы. Рядом с вами, кстати, воевали, очень даже могли пересекаться...
— Так вот, Юля, я самого начала поняла, что ты в этой компании однанормальная. И знаешь что? Рано или поздно они тебя тоже сожрут. Потомучто ты — человек, а они — плесень. Людям свойственно ошибаться, а вотплесень не ошибается никогда, потому у нее нет и не может быть своихубеждений.
— Послушай, ну что ты все заладила — ехал Сталин через Сталин? —не выдержала Смирнова. — Другие времена на дворе...
— Вспомнишь мои слова как-нибудь на лесоповале, — пообещала я,развернулась и пошла к выходу из здания, всем своим видом показывая, чтобольше остановить себя не позволю.
— Что, неужели так легко во всем разувериться? — неслось мне в спину.— А если бы тебе и правда пальцы ломали в подвалах?
«Сожрут тебя, точно сожрут», — думала я, выходя на улицу.
Тому, кто не жил в те годы, будет, наверное, сложно понять мой срыв.Мы работали и боролись в стране, совершенно непохожей на Россию двадцатого века, — и тем не менее, тень поражения той, первой революциипреследовала нас везде. О событиях столетней давности в те годы было выпущено огромное количество книг и фильмов, ставивших массу болезненныхвопросов, а иногда и воспроизводивших форменный кошмар настоящегокоммуниста. Ссыльные большевики, которых встречают в лагерях вертухаииз бывших белогвардейцев, бесстрашные герои гражданской войны, которыхистязают, унижают и обвиняют в измене сталинские палачи из кадетов и меньшевиков, вся эта омерзительная плесень, тысячи маленьких вышинских и кировых, съедающих заживо партию и революцию, — такие воспоминания,фантомные боли порождали тревогу и за судьбу наших Коммун,переходившую зачастую в мнительность и паранойю. Во внутренних дискуссиях обвинения оппонента в «сталинизме», зачастую совершенно надуманные, оказывались слишком распространенным полемическим приемом.Словом, неудивительно, что в обстановке, сложившейся после разгромаКОРДа, я нашла неутешительные параллели с советским прошлым и слишкоммного домыслила на основании ложных аналогий. В те месяцы, стыднопризнаться, я всерьез ждала ареста и как минимум ссылки. Стоит ли говорить,что за все эти годы так ничего и не дождалась?
И когда двадцать лет спустя в обеденный перерыв Коля будничным голосом сообщил, что Смирнову избрали председателем Совета Коммун, яздорово напугала своих коллег, разревевшись в голос от радости. Они, конечно,не поняли, что для меня столь рядовое событие стало знаком. Знакомтого, что права была она, а не я. Знаком того, что она — умница и молодец,а я эгоистичная дура. Знаком того, что история перестала повторяться, и мыдействительно вышли на новый уровень — все мы, все человечество.
Само собой разумеется, внятно объяснить это посторонним я не могла,поэтому просто прибавила несколько очков к репутации странной женщиныс темным прошлым.
Но уж к этому мне было не привыкать.
— Почему я все-таки согласилась на предложение Матроса? Конечно, неиз-за бреда про конец света, которым кормят друг друга отставные бюрократы. Отмирание государства неизбежно будет порождать обиженных изчисла тех, кто много сил положил на его создание и укрепление, именно поэтомуя всегда испытывала естественную настороженность к большому начальству,помня, что его рано или поздно придется упразднять. И вовсе непотому, что я всю жизнь «ждала приказа» или хотела вернуть дух сороквосьмого: уродом надо быть, чтобы желать своей стране еще раз пережитьвойну, голод и экономическую блокаду. Просто мне надо было разобратьсясамой изнутри, что же задумали старики-разбойники и какую это можетпредставлять опасность для Коммун и всего человечества. Понимаете, ониведь не изменники какие-нибудь и не преступники, но в КОРДе тоже быличестные революционеры, которые просто своеобразно понимали свой долг инеправильно оценили свои полномочия. А закончилось все в итоге большой