По словам автора, «…это мир, в котором люди больше привыкли смотреть вперед, а не назад», в нем не любят пышные празднования юбилеев важных событий прошлого, а посвящают время дискуссиям о том, стоит ли исследовать другие звездные системы или пока стоит сосредоточиться на Солнечной системе и достижении цивилизацией типа II по шкале Кардышева.
«Но при всей энергичности, страстности и горячей фракционности, это не политическая борьба в целях захвата власти и поражения оппозиции, потому что нет ни государства, которым можно управлять, ни институтов, которые можно захватить, ни командных высот экономики, которые стоит завоевывать, ни материального интереса, представленного в дебатах сторон. Ресурсы планеты столь обильны, что выбор любого из вариантов не потребует уступок в уровне жизни. Вместо этого мы видим редкое явление — подлинные разногласия. Общество стало чистой технократией, где нет правительства, относящегося к людям, как к вещам».
За критическую развилку истории, точку бифуркации автор принимает революции в Европе на исходе Первой мировой войны. Но была ли она неизбежна?
«Франц Фердинанд должен умереть» — так называется один раздел второй главы. Ностальгия по Belle Époque появилась — в определенных кругах — сразу после окончания войны. Приведенные автором цитаты из британского историка А. Дж. П. Тейлора и известнейшего экономиста Дж. М. Кейнса, в которых те с тоской вспоминают о временах минимального вмешательства государства и маленьких налогов, о возможности путешествий куда угодно без разрешений и виз, о свободе предпринимательства, вызвали у меня состояние явного дежавю. Да, это тот самый блаженный XIX век, о продвинутом переиздании которого мечтают основатели «трансутопии» под названием Меганезия из романов Розова. Но:
«Мир без Первой мировой войны — мир с большим числом монархов, мир с формальными империями и колониями, а не просто госудаствами-клиентами. <…>.
Это мир, в котором заплесневелая старая имперская Европа никогда не уступила бы политической, экономической и культурной дороги Новому Свету. Это был бы мир с гораздо меньшим числом (и намного худшей оплатой) работающих женщин, мир с рутинной воинской повинностью, более жестокими, обстоятельными и жесткими расовой иерархией и делением по цвету кожи, сексуальной несвободой и неизменной тяжелой работой по дому для женщин. Антисемитизм не остался бы уделом политических экстремистов, но был бы глубоким, всепроникающим и чрезвычайно неприметным. Избирательные права были бы жестко ограничены не только полом, но и градациями владения собственностью. Это был бы мир более медленного экономического роста, низких зарплат и дешевой рабочей силы…»
Здесь я испытал второе дежа вю — ведь это практически мир «Победителей» Чудиновой, пусть и с немного другой развилкой, хотя победа Российской империи в Первой мировой войне и сохранение (а кое-где и реставрация) монархий в Европе ничуть не менее неправдоподобны, чем отсутствие войны. Несмотря на сильнейшие внешние различия Меганезии и альтернативной Российской империи, глубоко внутри эти миры схожи — оба они очень реакционны. И, разумеется, империалистическая война за передел мира была неизбежна.
В третьей главе «Лучший мир из возможных: глобальный социализм» автор рассказывает, как развивались события альтернативной истории в XX веке.
«Идет 1924 год. Великая война наконец-то выдохлась, оставив после себя неровную цепочку перемирий и патовых ситуаций по всей разделенной Европе. Война, начавшаяся как локальный конфликт на Балканах, закончилась провалом попытки британского и французского империализма подавить революцию в центральной Европе и России. Истощенные тщетными усилиями и мятежами и забастовками у себя дома, британский и французский правящие классы отчаянно урезают расходы. После того, как их имперские условия Версальского мирного договора были отвергнуты восставшим рабочим классом в Германии, они связали себя в непрочную новую организацию под названием „Лига наций“. Сокрушенный промышленным конфликтом континентального масштаба, перед которым меркнет даже европейский, Вудро Вильсон помчался через Атлантику, надеясь, что кампания запугивания „Красной угрозой“, направленная против иммигрантов и организаторов профсоюзов, поможет ему победить в президентских выборах 1920 года. Лига надеется, что Германская демократическая республика (ГДР) — марионеточное государство, созданное ими в западной части Германии, — послужит буфером против революционной заразы, расползающейся из Красной Европы. Чиновники из Уайтхолла надеются, что затишье европейской революции даст им возможность наконец-то извести партизан Ирландской гражданской армии, поскольку ИГА продолжает вести войну против спонсируемого Британией ирландского режима. Британская пресса тем временем поглощена паническими слухами о подводных лодках „красных“, перевозящих оружие мятежным докерам Глазго, в то время как напуганные жители деревень принимают нависающие над берегом штормовые тучи за дирижабли „красных“, высаживающие комиссаров в Кенте и Восточной Англии.
За границей ГДР, по другую сторону Рейна, красные флаги развеваются на востоке повсюду, вплоть до тихоокеанского берега. Здесь русские и монгольские революционеры все еще сражаются, изгоняя японские имперские армии, желающие завоевать богатую ресурсами Сибирь для японского императора Ёсихито. Deutsche Sozialistische Räterepubliken, Немецкие социалистические советские республики Германии и Австрии и Советские республики Венгрии, России, Украины, Польши, Транскавказа и Туркестана обсуждают политическое слияние в новый социалистический федеративный союз. Обсуждается возможность того, что большой промышленный и космополитичный порт Данциг на Северном море станет западной столицей новой европейской федерации. Теперь, когда существует всеобщее избирательное право, фабрики управляются рабочими, а землей завладели крестьяне, революционеры в Европе и Азии спокойны и уверены, что следующая фаза конфликта принесет им окончательную победу, как поется в их гимне: „Это есть наш последний и решительный бой; с Интернационалом воспрянет род людской“. Как же мы здесь оказались и что будет потом?»
Несмотря на более длительную Первую мировую войну, в конечном итоге насилия в альтернативном мире оказывается меньше. Главное — революция в Европе предотвращает развитие фашизма и, как пишет автор, «в этом мире „первая мировая война“ навсегда остается просто Великой войной».
«Успешная революция в Германии меняет баланс многих действующих исторических факторов. Власть рабочих в ядре промышленной Европы быстро сделает удаленную и аграрную Россию вторичным театром, смещая центр событий в центральную Европу и избавляя Россию от худших последствий кровавой Гражданской войны. В свою очередь это позволит русским оказать военную помощь только что оперившейся Советской республике в Венгрии, избавляя Венгрию от контрреволюционного белого террора и фашистского правления, которое продлилось в нашей хронологии до середины столетия, чтобы смениться сталинистским режимом до конца Холодной войны. При свершившихся революциях в Германии, Венгрии и России трудно представить, чтобы Польша ограничилась простым восстановлением независимости. Борьба за независимость Польши против царя и кайзера взрастила целое поколение выдающихся левых радикалов, которые помогли бы социалистической революции увлечь и Польшу. Это стерло бы со страниц истории Русско-польскую войну[3], как и жестко антисемитский „режим полковников“ межвоенной Республики Польша».
«…предполагая, что Роза Люксембург и Карл Либкнехт сумели избежать социал-демократических убийц, они получают достаточно времени для основательной подготовки восстания против социал-демократов. Всегда будучи рабочим городом, городом радикалов, Берлин становится красным. Злополучная Веймарская республика, синоним политической хрупкости и волнений и в этой, и в нашей хронологии, приходит к счастливому концу, смененная не фашистской диктатурой, но властью рабочих. Веймар просуществовал даже меньше недолговечного Временного правительства Керенского. Самым очевидным ответом западных держав на революцию в Германии было бы продолжение войны с полномасштабным вторжением в Германию. <…> Но англо-французским империалистам было бы сложно продолжать вторжение. Даже либеральная казуистика президента США Вудро Вильсона в конце концов провалилась бы, пытаясь обосновать вторжение в новую республиканскую Германию в терминах войны против монархического абсолютизма. Даже Вильсон не смог бы превратить войну против немецкой оккупации в войну за оккупацию Германии, войну против имперской Германии — в войну против самопровозглашенного государства рабочих, стремящегося к миру без аннексий и контрибуций».
«Весной 1925 года растущая кампания пассивного неповиновения французскому захвату рейнского угля сливается с массированной стачкой, выводящей из строя Рейнскую промышленность и парализующую ГДР в целом. Германский Союз Социалистических Советских республик решает, что пришло время вновь объединить Германию железом и кровью, теперь под руководством рабочего класса, а не Бисмарка. Так и не приняв условия Версальского договора по демилитаризации, могучая Красная армия быстро расправляется с деморализованными силами ГДР, когда их быстрые танки окружают скопления злополучных войск ГДР и французские базы. Пока рейнские рабочие приветствуют солдат „красных“, французские полки, расквартированные в Рейнской области, быстро подавляются, а их фанатичные полувоенные союзники обращаются в бегство. Обветшалое правительство ГДР бежит из Бонна в Бельгию и Париж, захватив с собой возы бесполезных дойчмарок. Объявляя об интернационалисткой форме нового пролетарского государства и его близких отношениях с другими советскими республиками, на границу с Эльзасом прибывает бронепоезд Троцкого, повсеместно приветствуемый. Недолго просуществовавшую ГДР будут вспоминать как жестокое, милитаристское марионеточное государство, управлявшееся ультранационалистическими военачальниками, спекулянтами и контрабандистами черного рынка.