Аварец с удовольствием пил холодный айран, принесенный ему хозяйкой в большой деревянной чаше. Он устал за эти дни. И поездка, и пребывание в Грозной утомили его. И сейчас, возвращаясь в родные горы, он радовался всему: тому, что его окружали свои, горцы, и тому, что еще три-четыре дня пути и он снова очутится в родном Хунзахе.
Он поднял голову — на дворе послышался шум и раздались голоса.
«Нур-Али», — узнавая хозяина, подумал гость и стремительно поднялся.
— А-а, почтенный Абу-Бекир, хвала аллаху, мы снова видим друг друга в добром здравии, — крепко пожимая руку аварцу, сказал Нур-Али.
Они сели.
— Извини, что не встретил тебя у порога сакли, — продолжал Нур-Али, — не знал о твоем приезде, да и еще событие у нас сегодня ожидается.
— Какое? — спросил аварец.
— Известный всем муршид из Гимр Гази-Магомед, которого уже многие именуют имамом, сегодня посетит наш аул, — негромко и не совсем спокойно сказал Нур-Али.
— Вот как! — поднося ко рту чашку с айраном, протянул гость.
— А с ним и ших Шамиль бен-Дингоу, и Амир-хан, и еще некоторые из праведников, посвятивших себя тарикату.
— А я слышал, что этот человек отвергает тарикат и призывает к газавату, — сказал аварец.
— Я не знаю, что отвергает он, тарикат или шариат, мне это неведомо, но я знаю, что он праведный человек, что он проповедует равенство между мусульманами и что для него бедный человек, пусть даже самый последний кязайраг[72], ближе любого хана, нуцала или бека.
— Как так ближе? Разве это возможно? — удивился аварец.
— Аллах, говорит Гази-Магомед, для всех мусульман один, и все истинные мусульмане для него равны. У него в раю получает место не тот, кто знатен родом, а тот, кто вел себя как подлинный мусульманин. Не так ли?
— Ну, так! — согласился с ним несколько удивленный, впервые слышавший такие речи аварец. — Но все-таки есть же разница между ханом Абу-Нуцалом и мной?
— Какая? Разве у него две головы или три ноги? — пожал плечами Нур-Али. — Или ты не встречал среди уцмиев[73] и беков дураков, больше похожих на ишака, чем на человека?
— Это верно! — согласился сбитый с толку гость. — Однако и ты, уважаемый Нур-Али, именуешь Гази-Магомеда имамом. Разве ж он имам? Кто его выбрал в имамы?
— Это я из почтения к праведнику, но для меня он больше, чем имам. Он святой, праведный человек, носитель божьего слова! Почему же мне не считать его человеком, возвышенным богом? Для меня он владыка, а не хан Аслан казикумухский или твоя ханша Паху-Бике.
— Не обижай тех, кто не слышит твоих слов, Нур-Али! Бек есть бек, кадий есть кадий, хан стоит над нами, а бедняки есть бедняки. Так повелел аллах, и не нам изменять его законы.
— Нет, почтенный Абу-Бекир, — покачал головой хозяин.
— Ты странно говоришь, Нур-Али. Раньше я не слышал от тебя таких слов.
— Раньше свет божьего учения не касался моей души, раньше я не слышал проповеди праведника, угодного аллаху.
— Это Кази-муллу? — с нескрываемым презрением спросил аварец.
— Его, носителя божьего слова, — делая вид, что не замечает усмешки гостя, продолжал Нур-Али, — и пророк не сразу был понят людьми, и его поносили и прогоняли темные, озлобленные люди. И насмешки, и раны, и войны, и изгнания перетерпел он во имя бога, но свет несомненной книги и истинной веры озарил людей, о Абу-Бекир! — горячо и проникновенно закончил Нур-Али.
Аварец нерешительно взглянул в его горящие верой и возбуждением глаза и неожиданно сказал:
— Ты прав, Нур-Али. Мне трудно понять это, но, хотя мое сердце и не лежит к тому, что проповедует Гази-Магомед, я желал бы послушать его.
— Об этом я сам хотел сказать тебе, о брат мой Абу-Бекир! Ты человек бедный, и твой отец, и твои братья, и ты сам всю жизнь копошитесь возле ханской кухни, получая за свою службу, за рабскую преданность жалкие объедки богачей, а разве ты или твой отец, почтенный Магома, хуже или глупее ханских выродков, которым с детства служите вы? Или вы не такие, как они, мусульмане? Или вы не творите пять раз намаз, как повелел пророк? Или вы продали свою истинную веру русским за их серебряные рубли?
Абу-Бекир вздрогнул. Слова хозяина попали ему прямо в сердце. Он с ненавистью вспомнил генерала-больхонола, который вместе с письмом к ханше дал ему пятнадцать рублей серебром.
— Нет, — продолжал Нур-Али, — мы истинные мусульмане, мы не продаем свой народ за золотые медали и за офицерские погоны, которые сверкают на черкесках продажных владык вроде Аслан-бека, хана Абу-Нуцала или хулителя святой веры пьяницы шамхала.
Абу-Бекир не раз с тайной досадой и неодобрением смотрел на широкие серебряные эполеты, которые иногда надевал на плечи молодой хан. Он вспомнил и тугие мешочки с русским золотом, которые не далее как месяц назад привез в переметных сумах ханше.
— Воистину верны твои слова, Нур-Али! — медленно проговорил он.
— Пойдем на гудекан. Скоро, вероятно, прибудут и наши гости, — вставая, сказал Нур-Али.
Они вышли в сенцы.
— Придем ночью, — не глядя на жену, сказал хозяин, — приготовь хинкал и ночлег гостю.
Подтянув пояса, поправив кинжалы и шашки, они пошли к мечети.
— Удобно ли, что я, человек из чужого аула, буду на гудекане с людьми Каракая? — осведомился аварец, трогая за рукав Нур-Али.
— Ты мой гость и мусульманин, — просто ответил тот. Он понимал, что Абу-Бекир неспроста появился в ауле, но опросить его о причине приезда было бы не по адату. Понимая это, гость как бы вскользь сказал:
— Я ездил в Кяфир-Кумух получить немного денег, данных в долг прошлым летом.
На площади было много мужчин, старых и молодых, людей средних лет, одни с оружием, другие с пастушескими крючковатыми палками. Старики сидели на длинных камнях, служивших им скамьями во время долгих совещаний. Посреди группы богатых и наиболее уважаемых людей, поглаживая подстриженную, остроконечную, выкрашенную хной бороду, сидел старшина аула Абу-Рахман. Рядом с ним, молча и сосредоточенно глядя вниз, — кадий Эски-хаджи. Последний не вмешивался в беседу окружающих, хотя слышал и подмечал все разговоры.
Нур-Али и Абу-Бекир подошли и, поклонившись старикам, сели поодаль на сваленные у дороги бревна.
Гази-Магомеда еще не было, хотя вечер уже наступил и темнота сходила к аулу с гор. Ущелья потемнели. Черные впадины посреди скал явственней обозначились, и свежая прохлада с легким, порывистым ветерком опустилась на разогревшиеся за день камни.
— Что ж, долго нам еще ждать самозваных святых? — с усмешкой сказал старшина. — Ночь на дворе, а ночью появляются только худые люди, а не праведники! — продолжал он.
Кое-кто засмеялся, но другие промолчали.
— Переход немалый, да и народ всюду просит муршида поговорить, рассказать о делах, угодных богу, — вызывающе громко сказал Нур-Али, глядя на старшину.
— Это мы еще не знаем, угодны ли его дела богу, — сухо ответил кадий, не глядя на Нур-Али.
— Зато мы знаем это, — еще громче ответил Нур-Али под одобряющие возгласы кучки стоявших поодаль бедно одетых аульчан.
Абу-Бекир переводил взор с одной группы сельчан на другую, и ему было понятно, что здесь, на гудекане, собрались и противники и сторонники новоявленного имама, но кого больше, трудно было определить.
«Беднота за него!» — решил аварец, видя, как к поднявшемуся с места Нур-Али подошли человек пять оборванных, худо одетых горцев и что-то тихо сказали ему.
«Кажется, напрасно я заехал к этому байгушу, ставшему заклятым муршидом», — пришло ему в голову, когда он перехватил короткий и презрительный взгляд, которым окинул его хозяина старшина.
Толпа зашевелилась. На пригорке, где уже находилось несколько молодых людей, наблюдавших за дорогой, произошло движение; кто-то отчаянно замахал папахой, мальчишки, сновавшие в отдалении от взрослых, роем кинулись к дороге. Из-за скал поднялась пыль, густая и тяжелая, она облаком затянула дорогу. Из-за поворота показались всадники, позади которых шло несколько пеших. Конные въехали в аул, и копыта коней, свернувших с пыльной дороги на камни площади, зацокали сильней. Сидевшие приподнялись, толпа пришла в движение, некоторые подались вперед, и только кадий, старшина и племянник елисуйского бека Таш-Мурад продолжали сидя наблюдать за кавалькадой.
Нур-Али широко шагнул навстречу подъезжавшим, а аварец на всякий случай затерялся в толпе.
— Встанем, почтенный Абу-Рахман, — приподнимаясь с места, тихо сказал кадий, — мы правоверные, и какой он ни на есть, но все-таки гость и мусульманин.
— Бешеная собака, а не гость! — злобно ответил старшина, но тоже встал и сделал движение вперед.
Племянник елисуйского бека продолжал сидеть, поглаживая молодую, недавно лишь отросшую бородку, с превосходством знатного и богатого человека глядя на кучку подъезжавших бедно одетых людей.
Нур-Али шагнул к Гази-Магомеду, желая помочь ему, но тот легко и свободно соскочил с коня и, приподнимая папаху, спокойно и громко поздоровался со всеми:
— Ас-салам алейкюм! Молитва, приветствие и мир да будут с вами!
— Иншаллах! — нестройно ответили ему.
— Мы ждали тебя, божий человек, — почтительно кланяясь, сказал один из стариков. — Говорят, что слова аллаха и пророка, повторенные тобой, доходят до людей.
— Я простой человек, такой же, как и вы, и напрасно говорят обо мне то, чего я не делаю! Я не имам и не пророк, я такой же, как и вы, сын Дагестана, мусульманин и бедняк. Зачем приписывать мне то, чего нет во мне?
В толпе зашумели.
— Бедняк, говоришь? — засмеялся племянник елисуйского бека. — Так зачем же ты, байгуш, ездишь подобно владетельному хану в сопровождении свиты и телохранителей? — И он пятерней ткнул в людей, приехавших с Гази-Магомедом.
— Не обижай, не оскорбляй гостя. Помни об адате и заветах старины! — негодующе зашумели в толпе.
Бек нагло ухмыльнулся и тем же оскорбительно-презрительным тоном продолжал: