— Вот и об нем, об их благородии, Нюша велела сказать, — тихо заговорил Дормидонт.
— «Благо-родие», — презрительно проткнул Савва, — вы не серчайте, батюшка Александр Николаевич, а такой дрянной человек этот подпоручик, что и слов найти сразу не соберешься.
— Ты помалкивай, Савва, уж в который раз тебе говорю, — остановил его отец, — молод еще людей хаять, а что насчет их благородия Петушкова, это точно… гнилой как есть барин, навроде ореха с червоточиной… — И, пригнувшись к Небольсину, Дормидонт рассказал ему про донос Петушкова.
— Нюша просила вас остерегаться его. Расскажите, говорит, барину все, что было, нехай знает, какой у него дружок.
— Значит, князь не поверил? — что-то обдумывая, спросил Небольсин.
— Не поверил, да ведь окромя Петушкова, никто про вас да про Нюшу не знает, а он, как увидел, что князь ему не верит, перепужался страсть как и давай отбой бить, я, мол, вроде ошибся, темно было, лица не разглядел…
— Князь ничего не сказал Нюше?
— Смеялся дюже, дураком и подлецом называл Петушкова.
— А что Нюша?
— Что? Ахтерка, умеет чего надо показать, как на тиатре, — засмеялся Савва.
Спустя полчаса Дормидонт с Саввой тихо вышли из хаты.
— Берегите Нюшу. Расскажите ей все, что мы надумали. А за Тереком сделаем все так, как решили.
— Спасибо тебе, барин, — низко поклонился Небольсину Дормидонт.
— Мы побережем сестру, а ты, барин, не обижай ее, как вместе жить станете, — сурово сказал Савва.
Небольсин остался один.
Новость, принесенная родными Нюши, разбередила его душу. Поручик не боялся за девушку. Пока он был рядом, возле нее, он сумел бы защитить ее.
— Хватило бы только у нее сил еще немного вынести этот ад, — прошептал Небольсин.
— Александр Николаевич, прикажете засветить огоньку? — входя в комнату, спросил Сеня.
— Зажигай.
— А я гостя от вас отвадил. Подпоручик Петушков приходил. Обещался снова зайти, так как прикажете, Александр Николаевич, допустить его до вас или спать ляжете?
— Пусти, я поздно лягу.
— А что, Александр Николаевич, правду балакают в слободке, будто скоро отселе все, окромя служилых, за Терек уйдут?
— Правда!
— Ох и скучно тут станет тогда, Александр Николаевич! Теперь и то бывает, хочь волком вой от скуки, а какая тогда тоска будет! Хорошо, что мы, спасибо генералу, в Типлис отселе поедем.
— Да и там, Сеня, особенного веселья не будет, — остановил его Небольсин, — город хоть и большой, да азиатский.
— Что вы, Александр Николаевич, армяне говорят — ба-альшой город, и дома кирпичные, в три этажа есть, а улицы мощеные, и русских полно, ля фам и ле вин боку[78], насчет веселья — все есть: и тиатер, и балаганы, и солдатские праздники с каруселями. Опять же христианская сторона, грузины все православные, нашей веры, церкви есть. Разве ж сравнить с этой дырой, прах ее возьми.
— Ну, в сравнении с Внезапной Тифлис, конечно, столица, все равно, как Москва с деревней.
— Вот-вот, я об этом и говорю, — обрадовался Сеня. — Поживем там, Александр Николаевич, годика три, а потом получите вы полковника, и тогда назад, в Москву, или в Питербург, а там и жену молодую, княжну какую-нибудь возьмете.
Небольсин смеялся, слушая болтовню Сени.
— Уже нашел, Сеня, свою княжну.
Сеня поднял голову:
— Неужели…
Но Небольсин, остановив его движением руки, проговорил:
— Я с тобой после поговорю об этом, а теперь иди открывай дверь, к нам, кажется, снова идет подпоручик!
Действительно, в калитку негромко стучал Петушков.
— Здравствуйте, Александр Николаевич, — входя в комнату и вешая фуражку на гвоздь, небрежно сказал Петушков.
— Здравствуй, — коротко ответил Небольсин.
— Заходил к тебе давеча, не застал. Был в крепости? Что нового? — не замечая холодного приема, продолжал Петушков.
— Все, как и раньше. А что у тебя, Петушков, как идет твоя жизнь?
— Да вроде по-старому, хотя и есть изменения… Видишь ли, — усаживаясь у стола, развязно начал подпоручик, — наконец боги вняли моим увещеваниям, и я, благодаря аллаха, покидаю сию отвратительную крепость.
— Да-а? — протянул Небольсин. — И куда же направляешь стопы?
— Недалече, но во всяком случае в город. В Кизляр. И ухожу с повышением в чине, — соврал Петушков.
— Что ж, третья звездочка сделает тебя совершенным Аполлоном, — серьезно сказал Небольсин.
— Конечно, — согласился подпоручик, — и жалование, и рацион, и прогоны, все уже будет по чину. Так вот я потому-то и зашел к тебе, Небольсин, что, памятуя о долге, о тех восьми червонцах, кои я у тебя позаимствовал… К сожалению, уезжая столь неожиданно, — забывая о только что сказанном, продолжал Петушков, — не смогу тебе, друг любезный, вернуть их, но укажи мне твой адрес, и при первой же почте переведу сей долг.
— Адреса пока не ведаю, так как не предполагаю оставаться в Тифлисе…
— Что ты, что ты, душенька. Надо пользоваться расположением главнокомандующего и, пока он еще в силе, укрепиться в Тифлисе.
— В какую часть переводишься? — перебил Небольсин, которому был неприятен и сам Петушков и его разговоры.
Подпоручик запнулся и с деланным смехом воскликнул:
— Представь, в провиантские офицеры иду… Ну, как сам понимаешь, чести мало, а… денег много, как поется у Моцарта.
— Да, чести действительно мало, хотя и к чему она тебе! — с нескрываемым презрением сказал Небольсин.
— То есть, как это «к чему»? У всякого офицера и дворянина она обязана быть, — обиделся Петушков.
— Мало что «обязана быть», да ведь не у каждого ж она есть, — барабаня по столу пальцами, ответил Небольсин.
Петушков опешил. «Видно, что-то знает», — нерешительно глянув на поручика, подумал он.
— Видишь ли, если ты насчет денег, то извини меня, мон шер, но, находясь в затрудненных обстоятельствах в данный момент, я просто не в силах… но как честный человек и дворянин я…
— Перестань паясничать, — сухо перебил Небольсин. — Ты отлично знаешь, о чем я говорю.
«Узнал, подлец, как бы еще чего не случилось!» — опасливо поглядывая на хозяина, подумал подпоручик.
— А об… чем же? — упавшим голосом спросил он.
— О твоем подлом и недостойном поступке, о гнусном доносе князю… вот о чем!
— Про-сти, прости меня, подлеца, — хрипло, дрогнувшим голосом еле выговорил Петушков. Он робко взглянул на Небольсина и вдруг, рванувшись к нему, рухнул на колени.
— Встань, ты что, с ума сошел, что ли! — Небольсин брезгливо попытался поднять Петушкова. — Не позорь себя, ведь ты же все-таки офицер и мужчина, — тихо сказал он, глядя на струившиеся по лицу Петушкова слезы.
— Какой я офицер, сволочь я, подлец и дурак, — всхлипывая и растирая ладонью по лицу слезы, прошептал Петушков. — Будь я мужчиной, разве ж я перенес бы оскорбления и все издевки над собой! — Он еще раз всхлипнул. — Виноват я, Александр Николаевич, это верно, но и перенес я не дай бог сколько… Оплевал меня князь за мой донос, хамы крепостные, глядя на меня, не только что смеялись, а и куражились надо мной, а теперь из полка выгоняют. Сторонятся меня все, ровно я собака шелудивая, отщепенец какой или пария… Спасибо Чагину, в провиантские перевел, а то бы и вовсе пулю в лоб.
Как ни подл и мерзок был поступок Петушкова, но Небольсину стало искренне жаль его.
— Успокойся, Ардальон Иванович, — тихо сказал он, придвигая к нему стакан с водой. — Как это случилось? Как ты позволил себе этот донос? — глядя на жалкое, со следами слез лицо Петушкова, спросил он.
Лицо подпоручика дрогнуло.
— Зависть проклятая обуяла, злость такая охватила, когда я тебя с Нюшенькой ночью видел.
— Ты что, любишь ее?
— Не-ет, кабы любил, другое дело. Позавидовал тебе: и любовь, и орден, и Тифлис, и внимание главнокомандующего, все тебе, а мне ничего… а к тому же обидело меня и то, что дурака я тогда с сиренью свалял…
— С какой сиренью? — не понял его Небольсин.
— Ну, с букетами, когда ты сам через меня Нюше про десять букетов, сиречь десять часов ночи, передал, — опустив голову, пояснил Петушков, — все представлял себе, как вы надо мной, дураком, потешались.
— И не думали, Петушков, даже наоборот, оба, и я и Нюша, благодарны тебе были.
Петушков еще ниже опустил голову.
— Но я все же отрекся от Нюши, я Голицыну сказал, что ошибся… что, возможно, это и не она была…
— Я знаю это. Но как же все-таки ты мог это сделать? Ведь князь засек бы ее до смерти… Ты не подумал об этом?
— Зол был очень… прямо возненавидел тебя в те дни, — вздохнул подпоручик.
Минуты две оба молчали, и только фитиль лампы чуть потрескивал в тишине.
— Когда ты едешь? — наконец спросил Небольсин.
— Завтра, — уныло ответил подпоручик.
— Кто назначен адъютантом?
— Родзевич. Я уже сдал ему дела.
Опять наступило молчание. Петушков вздохнул и, поднимаясь с места, неуверенно, с тайной надеждой спросил:
— Ты простишь меня, Саша?
Небольсину была тягостна вся эта сцена. Он видел, что раскаяние и стыд мучат Петушкова, но преодолеть своего отвращения к нему все же не мог.
— Нет! После, может быть, но сейчас, Петушков, нет! — тоже вставая, сказал он.
Лицо подпоручика передернула судорога.
— Я понимаю, я поступил подло… — Он втянул голову в плечи, и, съежившись, вышел из комнаты неровными шагами.
Небольсин подошел к окну, но в темноте только стукнула калитка.
— Шерше ля фам? Уй? — спросил вошедший Сеня и, не дождавшись ответа, стал готовить Небольсину постель.
В крепость приехала из Грозной комиссия во главе с генерал-майором Вельяминовым-младшим — родным братом генерал-лейтенанта Вельяминова, начальника штаба и близкого друга Ермолова. Приезд генерала был неожиданным и вызвал много толков в крепости и слободе. Никто не знал причины назначения комиссии, тем не менее самые разнообразные слухи заполнили Внезапную. Слухи эти сходились в одном: крепость собираются очистить от лишних людей, а «женатые» роты отвести за Терек. Об этом говорили и на базаре, и в Андрей-Ауле, и в хатах женатых солдат.