ых толчков. В долинах и горах было много погибших и покалеченных людей.
В горах подземный удар оказался менее сильным, чем на равнине. По-видимому, центром землетрясения была кумыкская плоскость с русскими крепостями и селениями, расположенными в районе Дербента.
Крепостные стены Бурной не выдержали второго толчка и развалились. Фасы, верки батареи и оборонительные валы осели. Возле дороги, ведущей на Темир-Хан-Шуру, зазмеилась глубокая трещина, другая пересекла плац, на котором проводились учения. Самой Шуре землетрясение не причинило большого вреда, сила удара прошла мимо, но несколько обывательских домов, базарная мечеть и две солдатские казармы покрылись трещинами и покосились. С горы Тарки-Тау на долину обрушился камнепад. Обломки скал, обтесанные ветром и временем валуны еще долго валились со склонов Тарки-Тау. Словно испуганный конь, земля все время вздрагивала и тяжело дышала, сотрясая почву.
На второй день необычная жара кончилась, и снова февральские холода охватили плоскость. Грозное землетрясение, то стихая, то усиливаясь, продолжалось двадцать одни сутки, и все это время объятые страхом люди дни и ночи проводили на воздухе.
Затем стихия успокоилась, опять тишина воцарилась в долинах и горах. Но внешний облик их изменился: новые холмы поднялись там, где раньше были равнины, а там, где нависали утесы, возникли обломанные, как бы изгрызенные, скалы; где змеились горные тропы и белели дороги, лежали груды камней или чернели трещины; появились родники с горячей, пузырящейся водой.
Убитых было немало, но их не считали.
«Божий гнев» — так восприняли этот неожиданный разрушительный переворот в горах.
Весть о новом чуде имама Гази-Магомеда, предсказавшего грядущее бедствие, разнеслась по всему Дагестану, Чечне и произвела на умы горцев такое сильное впечатление, что не только простые, даже знатные, родовитые люди уверовали в имама. Сам главный пристав Кумыкской линии капитан Муса Хасаев, испытанный друг русских, стал молиться, поститься, перестал выходить на улицу и объявил себя грешником, по неведению противившимся газавату.
Барон Розен обратился с письменными прокламациями к народу.
«Вы видите сами, как бог карает вас за то, что еще недавно вы хотели воевать с нами… Аллах наказал вас, послав землетрясение, разрушившее ваши дома…»
Написаны прокламации были глупо и неубедительно. Ведь горцы сами видели, как рассыпались стены блокгаузов, обветшалые верки крепостей и казармы, занимаемые русскими солдатами; они видели и рухнувшие со стен Внезапной и Бурной орудия; они вытаскивали из-под обломков домов придавленных солдат… Они видели и панику в гарнизоне Темир-Хан-Шуры и других русских крепостях, как в начале землетрясения, так и в продолжение трех долгих недель, пока сотрясалась и гудела потревоженная земля…
Со дня отставки Ермолова прошло много времени. Кавказская линия, которую он создал и укрепил, приходила в упадок. Крепости Бурная, Внезапная, Грозная, укрепление Амир-Аджи-Юрт и даже сама Шура́, как называли Темир-Хан-Шуру русские, носили следы несомненного упадка. Не было присущего кавказским войскам того времени воинственного облика воина и следопыта, землепашца и бойца, солдата и старожила, знающего Кавказ. Большая часть полков была передвинута в Закавказье.
Персия, хотя и разгромленная, обессиленная поражениями и напуганная падением Эривани и вступлением русских в Тавриз, все еще была потенциальным врагом и оттягивала на свои границы войска.
Расходы по ведению закончившейся войны с Турцией были огромны. Закавказье с его христианским населением, армянами и грузинами, оставалось опорой России, хотя в Грузии то в одном, то в другом месте появлялись летучие шайки все еще мечтавших об отделении последователей беглого царевича Александра. В Имеретии было неспокойно, среди тифлисского дворянства возникла рознь, даже часть грузинских князей, офицеров Российской армии, была на подозрении у Паскевича.
Но война у границ помогла. Всегда готовое к войне грузинское дворянство и на этот раз, сформировав свои дружины, вместе с русскими отрядами пошло на Карс и Ахалцых. Дагестан, Чечня, вся затеречная часть Северного Кавказа готовились к войне с русскими.
Гази-Магомед был прав. Ермолова царь убрал с Кавказа, Турция и Персия оттянули на себя резервы и полки Отдельного корпуса. Пополнение по линии почти не приходило, если не считать необученных рекрутов, изредка вливавшихся в оставленные на линии отряды. Провианта было мало, амуниции и того меньше, деньги отпускались казной скупо, интендантство, занятое турецкими и персидскими фронтами, прекратило поставки на Северный Кавказ.
Крепостицы ветшали, артиллерии не хватало, и, хотя после пагубного землетрясения относительная мощь Бурной, Внезапной и других укреплений была наскоро восстановлена, все же линия русской обороны оставалась крайне слабой.
Жизнь в крепости Внезапной текла обычным порядком. На форпосте и у лавочек, где торговали мирные кумыки, толкались случайные люди, среди которых мелькали белые платки и цветастые юбки солдаток. Приказ Ермолова о переводе за Терек семейных рот и всех женщин, от торговок и гулящих девок до офицерских жен, поначалу выполнялся, но спустя год после отставки Ермолова женщины стали возвращаться в крепость. Сначала туда потянулись торговки, затем офицерские жены и казачки, привозившие мужьям домашние угощения и чихирь. Правда, жить было негде, и женщины подолгу не задерживались во Внезапной.
Утром, около шести часов, когда только что сменились посты, со стороны Андрей-аула прискакал конный. Часовой задержал было его, по дежурный офицер, узнав лазутчика Магому, крикнул: «Пропустить!» — и сам повел его к коменданту.
Изменился не только внешний вид крепости, но и управление ею. Новый комендант, подполковник Сучков, сменивший ушедшего с полком на турок полковника Чагина, не был кавказским офицером. Его три месяца назад перевели сюда из Симбирского пехотного полка, расквартированного в Тамбове.
Подполковник впервые видел горы, никогда до этого не встречался ни с чеченцами, ни с дагестанцами. Казаков, особенно терских, не любил, считал их смутьянами, так как понаслышке знал, что Емельян Пугачев служил некогда в терском, Гребенском полку. Мусульман подполковник презирал и, не успев приехать на линию, оскорбил во время пьяной гульбы в станице Екатериноградской осетина Тотоева, обозвав его вором, за что был дважды огрет нагайкой.
И хотя Тотоев был хорунжим Моздокского полка, Сучков не вызвал его на дуэль. А так как все участники попойки были пьяны, эти два удара нагайкой по голове и спине подполковника прошли незамеченными начальством, однако Сучков еще больше возненавидел «гололобых татар», как он именовал не только горцев, но и вообще всех ходивших в черкесках.
Офицер ввел лазутчика в комендатуру. Сучков сидел спиной к двери и аккуратно раскладывал пасьянс, отхлебывая чай из жестяной кружки.
Не поворачиваясь, он кинул через плечо:
— Кто там?.. Чего надо?
— Дежурный офицер, господин подполковник. Лазутчик с гор…
Горец, чуть склонив голову набок, наблюдал за комендантом.
Подполковник тщательно уложил короля пик в квадрат разложенных на столе карт, шумно отпил глоток и нехотя обернулся к вошедшим. Он поглядел на лазутчика, почесал темя, перевел глаза на дежурного офицера:
— Откуда?
— Это Магома, он давно работает с нами, еще со времен полковника Пулло…
— Да кто он? — перебил комендант. — Чечен или какой другой нации?
— Кажись, из кумыков…
— Одна орда, азия и есть азия, — недовольным голосом опять перебил его Сучков. — Зовите переводчика, — и снова отпил чай.
Вошел прапорщик Арслан Аркаев, чеченец, уже пять лет находившийся на русской службе. Он приветливо кивнул лазутчику, и тот что-то быстро проговорил, делая чуть заметное движение рукой.
— Чего он, пес этакий, без спроса болтает! Скажи ему, пусть отвечает на вопросы, а не ведет себя, как на татарском майдане.
Переводчик внимательно взглянул на коменданта.
— Он говорит — тревогу делать надо… весь гарнизон в ружье… Кази-мулла близко, около Андрей-аула мюриды много есть.
Лазутчик кивнул.
— Минога… мюрид… шесть… десять юз адам вар… минога…
Комендант недоверчиво посмотрел на него, потом на переводчика, с усмешкой произнес:
— Врет! Напугать нас хочет да деньгу за это выманить. — И, повернувшись к лазутчику, грозно закричал: — Ты что, шакал собачий, за дураков нас принимаешь! Да за такие вещи я тебя на стене крепости расстреляю!
— Он верный человек… его Пулло верил… Алексей Петрович медаль давал, — старался защитить Магому переводчик.
Но упоминание о Ермолове обозлило коменданта.
— Мало кого он за нос водил, — вставая с табуретки, буркнул он. — А ты, прапорщик, забудь про своего А-лек-сея Пе-тро-ви-ча, — растягивая слова, продолжал комендант, — теперь не те времена, теперь Иван Федорович наш командир, об нем и думать надо, а Ермолова, — он пренебрежительно махнул рукой, — забыть пора!
Лазутчик торопливо, видимо, волнуясь, заговорил.
— Чего он мелет? — спросил комендант.
— Время, говорит, мало. Кази-мулла близко… Полчаса тревоги не будет — худа будет… Мюрид крепость взят будет, — хмуро глядя на коменданта, перевел прапорщик.
— Ишь ты, какой скорый! Вот велю его плетьми постегать, он и признается, что наврал иль чего хуже, этим самым Казою подослан.
Лазутчик, видимо, понимавший по-русски, ухмыльнулся и положил руку на рукоятку кинжала.
В комнату быстро вошел майор Опочинин, командовавший батальоном Второго егерского полка.
— Тревога! — крикнул он. — Казачий разъезд пробился к крепости. Партии мюридов со всех сторон окружают Внезапную. В Андрей-ауле отрезаны два взвода и человек сорок казаков.
И как бы в подтверждение его слов вдалеке раздались частые выстрелы. С верков крепости грохнул орудийный выстрел, запели сигнальные трубы. Внизу, на площади, забили барабаны. И боевой шум с нарастающей стрельбой охватил Внезапную.