— Думаете, пьян его превосходительство? — усмехнулся гость. — Нет еще, но благодарю за заботу. Вы действительно славный человек, и в вас вполне может влюбиться любая светская дама, — чуть развязно сообщил ему Чегодаев и, подняв стакан с вином, вызывающе сказал: — Ваше здоровье, Александр Николаевич, только это еще не последняя… Я… я… сам замечу, когда будет таковая…
Они выпили еще и еще. Чегодаев почти ничего не ел, едва притрагиваясь к сыру. Наконец, после третьего стакана, он отставил вино в сторону, замолчал, задумался и, как бы позабыв о хозяине, тихо произнес:
— Да… дорогой мой, таковы-то дела…
Ничего не понявший из этой фразы Небольсин молча набил табаком вишневый чубук и собирался закурить от угольков, заранее принесенных в тазике Сеней.
— Знаете что, Александр Николаевич, давеча вы предлагали мне покурить, я отказался. Дайте сейчас. Хотя я редко курю, и только сигары и пахитоски, но сейчас… — он передохнул, было видно, что ром и вино уже достаточно опьянили его, — сейчас с удовольствием выкурю чубук.
— Вам какого табаку? Турецкого или Жукова? — с любезной готовностью спросил Небольсин.
— Какой покрепче? — поинтересовался Чегодаев.
— Да Жуков, конечно… Он попроще, но и покрепче будет.
— Его, пожалуйста…
Небольсин, понимая, что гость не столько пьян, сколько находится в душевном смятении, набил поплотнее жуковским табаком черешневый чубук и, раскурив его, передал гостю.
Чегодаев раз-другой затянулся, закашлялся и, чуть не поперхнувшись, одобрил:
— Крепкий… настоящий горлодер.
— Армейский, его все больше юнкера да прапорщики курят, — пояснил Небольсин, чувствуя, что все эти разговоры и манипуляции с табаком являются чем-то вроде прелюдии к разговору, который хочет начать и никак не решится Чегодаев.
— Юнкера любят курить его, запивая чихирем, а мы за неимением такового выпьем еще по чарке рома, — сказал капитан.
Чегодаев благодарно взглянул на него и охотно осушил свою стопку.
— Вы умный человек, Александр Николаевич, — робко и неуверенно начал он, — вы понимаете, что мне сейчас куражу не хватает… Спасибо… Меня не удивляет, что такая женщина, как Евдокси, полюбила вас…
«Куда он гнет?» — опять подумал Небольсин, ожидая дальнейших слов Чегодаева.
— Скажите честно, вы любите ее? — вдруг спросил Чегодаев.
— Не знаю, — сухо, уже злясь, ответил Небольсин.
— И… и… у вас ничего с нею не было? — глухо произнес Чегодаев.
«Пошел вон!» — хотел было крикнуть капитан, но Чегодаев как-то съежился, посерел, показался ему столь маленьким и беззащитным, что слова застыли на устах Небольсина.
— Что с вами? — тихо, участливо спросил он, кладя руку на плечо Чегодаева.
Гость тяжело, порывисто дышал, а лицо его было так жалко, что Небольсин сказал:
— Вам плохо? Выпейте воды.
— Нет, Александр Николаевич, мне тяжело… Дайте слово, что то, что скажу вам, никогда, ни-ког-да не скажете никому, — прерывающимся шепотом, испуганно и умоляюще проговорил Чегодаев.
— Но что именно?
— Нет, дайте слово благородного человека, я верю вам и тогда скажу… — со страдальческой миной на лице продолжал Чегодаев.
— Даю… Клянусь вам в этом богом и честью, — пораженный его видом и беспомощностью, воскликнул Небольсин.
— Она… она вас любит… больше жизни, больше своей чести… она жить не может без вас… — опустив голову и обхватив руками лицо, еле слышно проговорил Чегодаев. — И я прошу вас, не лишайте ее счастья, не отриньте ее, если она… — он отвернулся.
— Что вы говорите! — воскликнул Небольсин. — Подумайте, что вы предлагаете…
— Я все обдумал, я все понял… Я понимаю, что выгляжу глупо, смешно, даже, может, оскорбительно для вас, но…
— Вы не любите ее? — стоя над поникшим гостем, спросил Небольсин.
— В том-то и горе, что люблю, да так, Александр Николаевич, что никто — ни вы, ни она — не поймет да и не поверит в такую любовь, — безнадежно сказал Чегодаев.
На глазах у Небольсина этот сухой педант, затянутый в вицмундир петербургский чиновник, с такой же, казалось, чопорной, затянутой в вицмундир душой, преобразился в глубоко страдающего, обойденного счастьем человека…
— Но как вы можете согласиться, чтобы ваша жена, которую так любите, могла…
— Так люблю, что и грехом этого ей не посчитаю… Так люблю, что и помнить о том никогда не буду…
Не ожидавший такого ответа, Небольсин растерянно глядел на него.
— Как же это возможно? — негодующе вырвалось у него. — Не понимаю!
— Потому что не любили так, потому что вы красивы, молоды и женщины ищут вас, Александр Николаевич. И дай вам бог никогда и не любить так. — Он поднялся, уронив чубук на пол.
Небольсин, пораженный его словами, молча помог ему надеть шляпу с плюмажем. У самого порога Чегодаев протянул ему обе руки.
— Я знаю, что вы встретитесь… иначе не может и быть. Прошу только помнить, что Евдоксия Павловна никогда бы не полюбила фата и недостойного человека. Честь имею кланяться… — Он церемонно, так, как поступают полупьяные люди, картинно и точно шагнул к порогу, вытягивая носки.
— Проводить вас, Иван Сергеевич? — спросил Небольсин.
— Нет, друг мой, не надо… — уже из прихожей ответил Чегодаев.
Небольсин сел у окна и долго оставался в неподвижной задумчивости, все еще не в состоянии постичь то ли величия, то ли унижения души его гостя.
— Александр Николаич, опять стреляться будем, опять дуэль? — негромко, тревожно спросил возникший за его спиной Сеня.
— Да нет, какие тут дуэли… здесь, брат, посложней да понепонятней дело… — вздохнув, ответил капитан.
— И слава богу… А и я так решил, что все миром закончится… Я сейчас этого генерала цивильного на улочке встренул. Идет он, ровно журавель, прямой, ноги, как рекрут, выбрасывает, по сторонам не глядит и сам никого не видит. Я было шапку скинул, а он прошел и не заметил меня… Видать, вы его добре напоили, — по-своему резюмировал поведение гостя Сеня, но, заметив, что Небольсин не слушает его, замолк и стал убирать со стола тарелки.
Глава 17
Слова полковника Клюге оправдались очень скоро. Полковник хорошо знал природу и характер мюридов.
Из далеких аулов приходили тревожные вести.
«Имам готовится к нападению на Грозную», «Кази-мулла готовит поход на Моздок», «Кази-мулла собирает ополчение в горах. Удар его намечен на крепости Владикавказскую и Грозную…»
Лазутчики русских сообщали:
«Объявлена поголовная мобилизация мужчин от шестнадцати до шестидесяти лет».
Русскими судами на Каспии были перехвачены быстроходные туркменские и персидские парусники, на которых нашли английское оружие, порох и мешки с серебряными и золотыми монетами. Пленные каюкчи сказали, что часть лодок успешно выгрузила оружие где-то ниже Дербента.
А тем временем по станицам возводились новые валы, рылись рвы, ставились перекаты.
Вельяминов внимательно следил за тем, что делалось в горах. Русское золото и отказ от предложенного Кази-муллой мира вносили в умы горцев разброд и смятение.
Генерал Вельяминов, человек энергичный и непоседливый, в ожидании набегов горцев на Грозную и станицы снова отправился в инспекционную поездку по затеречным районам. Чегодаев, полковник Пулло, казачий генерал Федюшкин поехали с ним.
Инспекционная поездка должна была быть короткой, не больше четырех-пяти дней, так как сведения, поступившие от лазутчиков и туземных приставов, говорили о том, что Кази-мулла уже готовится к набегу на русскую линию.
Вельяминов уехал, отдав распоряжение, чтобы на казачью линию были направлены офицеры штаба. Стенбок — в станицу Наурскую; Куракин — в Моздок; в Екатериноградскую — подполковник Филимонов; в Николаевскую — есаул Топорков; во Владикавказскую — капитан Небольсин. Атаманам станиц, начальникам гарнизонов и комендантам крепостей были разосланы приказы немедленно подготовиться к отражению ожидаемого нападения мюридов.
Оказия, с которой уезжали офицеры во Владикавказ и притеречные станицы, уходила в четыре часа дня.
Ровно в двенадцать пополудни Небольсин зашел к Чегодаевой.
— Сегодня еду во Владикавказскую крепость. Пробуду в ней около десяти-двенадцати дней. Памятуя нашу дружбу, зашел сообщить вам об этом и пожелать доброго здоровья.
— Спасибо, Небольсин, я признательна вам за это…
Все эти дни, встречаясь с Евдоксией Павловной, Небольсин видел ее спокойной, будто и не было той ночной встречи и странного разговора между ними.
И сейчас она приветливо говорила с ним.
«По-видимому, действительно было «омрачение», — подумал капитан.
— Как говорил вчера генерал, опять начинается война, снова Кази-мулла и мюриды? — ровным, негромким голосом спросила Евдоксия Павловна.
— Да, мира нет, и газават продолжается… — начал было капитан.
— Скажите, Небольсин, — вдруг перебила она, — вы думали что-либо о моем приходе к вам?
— Да… — несколько растерянно ответил он, — конечно.
— И что же?
— Я вам говорил, Евдоксия Павловна, в прошлый раз… — тихо сказал капитан.
— Что вы одиноки, что вам надоело все и что… — возбужденно начала она.
— …и что я думаю и не могу не думать о вас.
— Тем хуже для нас обоих, — со вздохом сказала Чегодаева и отошла к окну. — На днях я уезжаю, Небольсин. Иван Сергеевич, возможно, еще задержится в крепости, а я, — она повернулась к нему, — в Петербург, в Россию.
И, видя, как изменился в лице капитан, быстро спросила:
— Вам это неприятно?
— Я и сам не знал, что так тяжел и болезнен будет для меня ваш отъезд, — очень тихо ответил Небольсин.
Грустная улыбка прошла по ее лицу.
— Спасибо и на том, мой друг. Сейчас я верю всему, что вы говорили мне в тот вечер.
Она протянула ему руку, и капитан благодарно поцеловал ее.
— Мне тяжело будет в Петербурге, — не глядя на него, продолжала Чегодаева.
— Как и мне здесь… — сказал Небольсин. — Лишь Ивану Сергеевичу станет лучше от этого. Я даже не представлял той огромной, безграничной любви, которую он питает к вам.