Дача Элеоноры расположена в коттеджном поселке, вокруг живут люди примерно одного с ней положения, назвать Николаевку деревней никак нельзя. В благоустроенных кирпичных домах имеются отопление, газ, телефон, горячая и холодная вода, не говоря уж о спутниковом телевидении.
В Красномосковске же первой мне на глаза попалась толстая баба с двумя ведрами. Я притормозил, открыл дверь и крикнул:
– Не подскажете, где Октябрьская улица?
Женщина поставила ношу на землю, с трудом разогнула спину и весьма приветливо сообщила:
– Вон она, с горочки спускается к речке, вам какой дом?
– Шестой.
– Ну так и ступай по тропинке все прямо да прямо.
– А проехать можно?
Женщина с сомнением посмотрела на «Жигули».
– Ну, до десятого дома точно доберетесь, туда шоссе подходит…
Я осторожно поехал вперед. Возле трехэтажного блочного дома с цифрой «десять» относительно широкая дорога сужалась до размеров нитки. Нечего было и думать о том, чтобы двигаться дальше в машине. Я вылез и угодил тонкими ботинками прямо в снег. Сами понимаете, что человеку, в основном передвигающемуся на четырех колесах, обувь на меху совершенно ни к чему. И вот теперь мне пришлось пробираться среди сугробов. Шестой дом оказался частным, окруженным высоким забором. Стоило мне войти в калитку, как из глубины двора послышался басовитый лай. Собак у меня никогда не было, поэтому я их побаиваюсь, а животные словно ощущают мой страх и начинают яростно нападать. На всякий случай я решил отступить за ворота, но тут дверь избы приоткрылась, выскочила довольно молодая, крепко сбитая бабенка в красном застиранном халате и заорала:
– А ну цыц, ишь разворчался.
Потом она глянула на меня и весьма приветливо сказала:
– Да вы проходьте, Дик на цепи сидит, до калитки ему не добечь! Идите, идите.
Я увидел, что у красавицы нет переднего зуба и, улыбнувшись, пошел на зов.
В большой темноватой комнате царил замечательный порядок. Со стены на софу спускался ярко-красный ковер, квадратный стол был покрыт скатертью, и на столешнице гордо возвышалась хрустальная ваза с искусственными ромашками. Вдоль одной стены стояли сервант, забитый рюмками и чашками, тумба, на которой высился телевизор «Самсунг»… затем шло окно с широким подоконником, заставленным горшками с буйно цветущими, несмотря на декабрь, цветами. Вдоль другой стены комнаты красовалась «стенка», предмет вожделения хозяек семидесятых годов.
– Садитесь, садитесь, – радушно предложила хозяйка, отодвинула стул и сказала: – Не волнуйтесь, чисто у нас, меня свекровь за пылинку убьет! Ну, давайте.
Я осторожно спросил:
– Что?
– Так лист подписывать, – нетерпеливо воскликнула бабенка, – вы же от избирательной комиссии небось? Только сразу предупреждаю, мы за Сергиенко, всей семьей. Ежели пришли от Кондратюка, то сразу уходите, он вор.
– Но…
– Нет уж, лучше скажите, – кипятилась хозяйка, – куда деньги на поликлинику делись, а? Чегой-то ваш разлюбезный Кондратюк только котлован отрыл? И за какие шиши его доченька отправилась в Москву учиться, в шубе и на машине, а?
Понимая, что разговор о продажной местной администрации заведет нас совершенно не в ту степь, я безнадежно поводил глазами по стене и наткнулся на слегка выцветшую грамоту, висящую в рамке между сервантом и телевизором. Зрение у меня стопроцентное, правда, начинается уже дальнозоркость, поэтому без всякого усилия прочитал: «Ученица одиннадцатого класса школы № 2 города Красномосковска Раиса Яковлева награждается за первое месте в конкурсе-смотре молодых талантов в номинации „Певица Красномосковска“». Можно, конечно, посмеяться над корявой фразой, но мне в этот момент было не до красот стиля, в голову мигом пришло нужное решение.
Весело рассмеявшись, я сказал:
– Не думал, что похож на чиновника, вот уж не знаю, радоваться или обижаться такому сравнению. Простите, не представился, Иван Подушкин, продюсер. А как вас величать?
– Зоя, – ответила бабенка и переспросила: – Откуда вы?
Я вновь засмеялся:
– Телевизор смотрите?
– Конечно.
– Видели там всякие клипы? Ну, музыкальные такие зарисовки.
– И чего?
Я пустился в объяснения. Снимаю, вернее, даю деньги на съемки таких клипов. Но зрителю надоедают одни и те же лица, без конца мелькающие на голубом экране, люди хотят видеть новые мордашки… Вот и езжу по провинции, выискиваю голосистых девчонок. Добрые люди подсказали, что Рая Яковлева поет замечательно.
Зоя разулыбалась:
– Верно, голос у нее словно колокольчик, чистый такой. Только опоздали вы.
– Неужели Петров перехватил? – в притворном ужасе воскликнул я. – Вечно он везде первым успевает.
– Раечка уехала в Москву учиться, – пояснила Зоя, – еще летом.
– И куда? – тихо спросил я.
– А в этот поступила, – засмеялась Зоя, – ну как его, погодьте, сейчас.
Быстрым шагом хозяйка подошла к серванту, выдвинула ящик и достала письмо.
– Вот тут где-то…
– Можно посмотреть?
– Конечно, – радушно разрешила Зоя и протянула мне листок.
«Милая мамочка! Как там вы поживаете? У меня все хорошо. Во ВГИКе очень интересно, нам даже предлагают сниматься в кино…»
Целая страница вранья о несуществующей учебе в Институте кинематографии. Заканчивалось послание фразой: «Пиши мне не на адрес общежития, а К-9, до востребования. А то у нас вечно нет дежурной, и письма пропадают».
– Надо же, – протянул я, – столько ехал, и зря! Думал, Раечка дома.
– Нет, она в Москве учится.
– Последнее письмо когда пришло?
Зоя засмеялась:
– Не любительница она писать. В августе и сентябре, правда, на выходные приезжала, заскучала, видно. А потом! Цидульку прислала, обещалась на каникулы приехать.
– И по телефону не звонила?
– А он у нас есть? На переговорный пункт идти надо, а он только до четырех работает, Рая в это время учится.
Она продолжала простовато улыбаться. Я вытащил из бумажника фотографию Риты.
– Узнаете дочку?
Зоя взяла снимок и внезапно посерела. Никогда до этого в своей жизни я не видел, чтобы женщина с такой скоростью теряла все краски в лице.
– Это… она… – забормотала Зоя.
Ее руки, держащие фотографию, мелко-мелко задрожали.
В эту минуту раздался стук двери и пронзительный противный старческий голос провизжал:
– Зойка, кобыла, сумку прими. Зойка, кого зову! Села жопой на диван.
– Бегу, мама! – крикнула баба.
Потом схватила меня за руку цепкими, совершенно ледяными пальцами и умоляюще прошептала:
– Ступайте во двор, к воротам, ща выйду. Очень прошу, свекрови ни слова, я скажу, что вы агитатор с избирательного участка.
– Зойка, где ты? – надрывалась старуха.
Бабенка выскользнула за дверь.
– Долго тебя ждать, лентяйка чертова! – донеслось из коридора.
– Простите, мама, – забубнила женщина, – там из избирательного участка мужик пришел, агитатор.
– Ну и за кого он?
– За Кондратюка.
– Так, – голосом, не предвещавшим ничего хорошего, заявила, входя в комнату, пожилая женщина.
Я быстро посмотрел на нее. Старуха выглядела вылитой Кабанихой. Толстая, грузная, с нездорово-отечным лицом, маленькими глазками, поджатыми губами и бесформенным носом картошкой. Одета вошедшая была в нечто, больше всего напоминающее мешок для муки. Тяжело переваливаясь, она дошла до стола и голосом, похожим на скрип двери, отрубила:
– Ступайте отсюдова, ваш Кондратюк вор.
Я нацепил на лицо самую милую улыбочку, но она абсолютно не подействовала на пожилую тетку, светского воспитания у нее не имелось.
– Давай, давай, – поторопила она, – нечего людей задерживать, забот у нас хватает.
– Ухожу, – миролюбиво сказал я.
– Вот-вот, уметайся, – подхватила бабка, – скажи спасибо, что сына нет, он бы тебя с лестницы спустил.
– Ну зачем вы так, мама, – робко встряла Зоя, – человек на работе, подневольный, небось нужда заставила по дворам таскаться.
– Приличный человек к Кондратюку не пойдет, – заявила старуха, – ну, кому велено, убирайтесь.
– Ухожу, ухожу, – поднял я вверх руки, – только пусть ваша дочь до ворот проводит, собак боюсь.
– У меня никогда не могла такая дура родиться, – рявкнула милая мама, – впрочем, ступай. Зойка, пригляди, чтобы не спер чего во дворе, ведра там новые и топор только купленный.
Зоя довела меня до калитки и, шепнув: «Подождите на улице», убежала.
Я послушно остался стоять возле забора. Потянулись минуты. Где-то через полчаса мне стало холодно, а ноги в ботинках превратились просто в два куска льда. Наконец, когда я перестал чувствовать ступни, из двора выскочила Зоя, одетая в «плюшку». Честно говоря, никогда не думал, что когда-нибудь встречу даму, носящую это одеяние. Тот, кто справил тридцатилетие, должен помнить женщин с красными лицами и натруженными руками, приезжавших в Москву за колбасой, конфетами и мануфактурой. Жительницы сельской глубинки, все как одна, были одеты в куртки, или, как тогда говорили, жакеты, из плюша, чаще всего черного, намного реже коричневого или бордового. «Плюшки», звали их снобы-москвичи и брезгливо отодвигались в метро от туго набитых авосек, мешков и рюкзаков. Если бы меня попросили нарисовать символ брежневской эпохи, то я изобразил бы «плюшку» с котомкой в одной руке и батоном колбасы в другой. Но за годы перестройки «жакеты» исчезли с улиц Москвы, их владелицы оделись в китайские пуховые куртки, а нужда ездить в столицу за провиантом отпала. И вот, надо же, оказывается, у Зои живо такое полупальто.
– Извините, – пробормотала женщина, – ждала, пока эта собака задрыхнет. Она всегда после обеда подушку давит, часа два-три, не меньше. Наверное, поэтому и живет столько, никак не уберется, прости господи. Пошли.
– Куда? – удивился я.
– А к матери моей, – вздохнула Зоя, – в восьмой дом, тут через канаву только перелезть.
– Зачем?
Зоя подняла на меня блеклые, почти старушечьи глаза и ответила вопросом на вопрос: