емена Буковски все уже знали, что ад – это другие. Буковски же показал, и сделал это изобретательно и талантливо, насколько странным, нелепым и смешным может оказаться весь этот окружающий ад.
После «Почтамта» сразу же скажем пару слов о втором романе Буковски, который получил название «Фактотум» (то есть мастер на все руки, разнорабочий) и вышел в 1975 году. Развитие Буковски-романиста плавно, самопроизвольно, инерционно – он переходит от первого романа ко второму без видимого формального и содержательного шва, так, будто первый роман, или даже первый рассказ, или первое стихотворение и не думали заканчиваться. Так, по сюжету «Фактотум» – это приквел «Почтамта», в котором описываются события скитальческой жизни автора еще до того, как он осел на почтовой работе. Негативным референсом для романа послужил текст Джорджа Оруэлла «Фунты лиха в Париже и Лондоне». Прочитав его, Буковски вознегодовал: «Этот парень думает, будто что-то повидал?»[43] И решил рассказать, что такое настоящие фунты лиха.
Прежняя биографическая точка фокусировки для нового повествования – Генри Чинаски, автор, персонаж и миф в одном лице – перемещается, тогда как всё прочее вокруг него остается неизменным: безумные люди, шумные и разбухшие города, холодные темные улицы, злачные бары, коморки, ангары – и работа, работа, работа без видимого начала и ожидаемого конца. В этом смысле мир Буковски – это идеально законсервированный мир, он был впервые выписан уже готовым и впредь неизменным. Это уморительная современная одиссея по злачным местам, в которых обитают охрипшие сирены со спитыми лицами и потасканные циклопы, валяющиеся на обочине. И как бы всё это ни было страшно, мы продолжаем следить, зачарованные, за странствием персонажа, который нам близок и симпатичен, ибо смешон, остроумен и, разумеется, чрезвычайно наблюдателен.
Традиционно рубленные предложения, стремительные главы размечают скитания Генри Чинаски, этого немало потрепанного Одиссея из Лос-Анджелеса, по консервативному миру продешевившей американской мечты. По сравнению с «Почтамтом» этот мир заметно расширился, при этом умудрившись не измениться. Одна работа – почтовая служба – сменилась на бесконечную череду прочих работ: склад автозапчастей, магазин дамского платья, компания по производству креплений для флуоресцентных осветительных приборов, склад тормозных колодок, магазин художественных материалов и прочая, прочая. Разнорабочему по призванию полагается познать все профессии, ни на одной так и не остановившись.
При неподвижном центре сменились локации: почти незаметно для самого себя и читателя Чинаски разросся за пределы района и города, теперь он охватывает собой большие пространства Соединенных Штатов: Новый Орлеан, штат Луизиана, затем штат Техас, город Эль-Пасо, обратно в Лос-Анджелес, потом мощный рывок на восточное побережье в Нью-Йорк, в Филадельфию, затем обратной дорогой через Сент-Луис и снова в Лос-Анджелес, следом Майами, снова Лос-Анджелес… И это лишь часть всех тех мест, где побывал, судя по биографии, действительный Чарльз Буковски в те неспокойные времена.
Если эти петляющие маршруты и должны о чем-то напоминать, то в первую очередь о путешествиях непоседливых битников, которые наворачивали бесчисленные круги по Америке в погоне за новыми ощущениями, озарениями и просветлениями. Однако Буковски совсем не битник, на это указывает сопоставление самой специфики его путешествий с путешествиями разбитых. Битник усматривает в скитальческом опыте самодостаточную цель – Путь как внутреннее становление, как трансформацию личного опыта в немыслимые доселе фигуры и горизонты. Каждый шаг на пути, каждый город и каждый попутчик – это искомый шанс измениться, выйти из нового опыта совершенно другим, обновленным и преображенным, это шанс стать больше, чем ты был до этого. Путешествие – это возможность, ради которой живет человек, это возможность преодолеть самого себя, свое внутренне ограничение. Поэтому значение Пути для битника абсолютно позитивно, созидательно и в высшей степени ценно[44].
Не так у Буковски. Его персонаж, его мир, как уже было отмечено, не меняются, в них нет никакой потенции для трансформации опыта, и никто здесь не верит в какое-то там просветление. Всякую, скажем так, нуминозную ситуацию Буковски сознательно препарирует, натурализует и редуцирует – спускает на землю. Если на горизонте вдруг объявляется парень с ангельскими крыльями, то уже через страницу к нему подошлют проститутку и в самый неловкий момент отрежут ему эти крылья к чертовой матери (как мы знаем по «Запискам старого козла»). Если в комнату врывается человек с молитвами и распятием, ничего хорошего от него не жди.
Дорога Буковски – только дорога, и всё: длинная и тягомотная, без единого шанса встретить на ней какого-то Будду, по крайней мере хоть в чем-то отличного от очередного опухшего алкаша. Путь для Буковски – не метафизическая категория и не символ искомой трансформации, но просто банальная рутина, связанная с острой необходимостью выживать. Он путешествует, чтобы работать, а не работает, чтобы иметь возможность впоследствии путешествовать, как это делали битники.
Работа – это вечное возвращение того же самого, в котором человек отнюдь не является мостом, что надо перейти. Скорее уж человек – это истоптанная колея и изъезженная траншея, по которой этот незримый каток вечного возвращения ездит туда-сюда без всякого продыху и без выходных, так до самой смерти без чаемого воскресения. Работа – это самое ненавистное, что может быть в жизни, эмблема ее надувательства и паскудства, но, кроме нее, в этой жизни вообще ничего нет.
В конечном итоге этот вполне шопенгауэровский морок Буковски распространяет на все сферы человеческого существования: работа – это не только уборка сортиров и сортировка почты, это еще и обыденный опыт, и пьянство – тоже работа, причем очень тяжелая и опасная, секс – та еще работенка, выматывающая и иссушающая (смотри роман «Женщины»), простая ходьба по улице – это работа, писательство – это работа, вечное ожидание – это работа.
В целом, работа есть ключ к эскизной, намеренно аляповатой антропологии Буковски: человек и есть Фактотум, то есть буквально разнорабочий, в этом и состоит его сущность. В этой чернушной картине нет ни единой надежды на неожиданный просвет, ведь и он непременно окажется новой работой, мучительной и беспощадной, как и все прочие.
Генри Чинаски прекрасно знает, что он – механизм в мире механизмов, или (что, по Декарту, примерно то же самое) животное в мире животных. Его основная задача – правильно (или хоть как-то) функционировать, и не более. Вот он и функционирует – скорее хоть как-то, нежели правильно. И это его нисколько не смущает. Он к этому привык, пообтесавшись в пути. Его манера – это безразличие железа, зажатого между молотом и наковальней. Иными словами, тоже своего рода буддизм, только более искренний, чем у битников, без раздражающей вялости нью-йоркского литературного говора.
Ну и конечно, куда смешнее его.
Глава третьяСлишком поздно
Тут тоже, как водится, дело не обошлось без войны – растянутого во времени, крайне болезненного для американского национального самосознания вьетнамского конфликта, обернувшегося для США провалом по всем мыслимым направлениям. Вообще же, 60-е и начало 70-х приготовили для страны немало сюрпризов – как правило, неприятных: победа кубинской революции и последующая неудача проамериканских сил в заливе Свиней (1961), карибский кризис (1962), убийство президента Джона Кеннеди в Далласе, штат Техас (1963), а следом убийство брата президента, сенатора Роберта Кеннеди, и в тот же год – гражданского активиста Мартина Лютера Кинга (1968), позорное президентство Ричарда Никсона и Уотергейтский скандал (1972), а также мощное антивоенное движение как реакция на вьетнамский конфликт, молодежная политическая активность, новые субкультуры вроде тех же хиппи, пришедших на смену битникам, в то время сошедшим уже с культурной передовой (Керуак спивается, Гинзберг с концами уходит в модную эзотерику)…
Что тут сказать: нашего невозмутимого героя всё это по-прежнему трогало мало. Его дела шли своим чередом. Он работал на почте, жил в дешевых меблирашках и безостановочно пил. А кроме того, он писал: стихи, рассказы, романы.
В конце 1960-х и в начале 1970-х Буковски стал стремительно наращивать популярность не только в США, но и в Европе – в частности, в своей родной Германии, где статус его как писателя по сей день очень высок. Еще в 1966-м, тогда же, когда божественное Провидение посылает ему круглолицего лысого человечка Джона Мартина, Буковски вступает в переписку с немецким переводчиком Карлом Вайснером, специализирующимся как раз-таки на современной поэзии à la резиденты журнала «Аутсайдер». Буковски и Вайснер станут друзьями, и Вайснер начнет переводить и издавать Буковски на немецком, что довольно быстро сделает писателя невероятно популярным на исторической родине.
На неисторической родине, в США, в тот же самый период Буковски превращается из никому не известного маргинала в настоящую литературную икону постбитнической эпохи. Роман «Почтамт» имел коммерческий успех. Джон Мартин отнюдь не пожалел о своем капиталовложении в малоизвестного автора и даже поднял его ежемесячное жалование со 100 до 300$. Не пожалел, разумеется, и сам Буковски. Он бросил работу на почте и стал зарабатывать литературой. У него появились фанаты, почитающие его за этакого алко-гуру (потом их будут называть Chinaski freaks); всё чаще и чаще незнакомые парни и девушки стучались к нему в дверь, и он неизменно впускал их внутрь, как однажды впустил Джона Мартина, изначально такого же, как они, поклонника. Фанаты мечтали выпить с тогда уже легендарным Генри Чинаски, с Хэнком Буковски, смешным балагуром и ворчуном. Женщины хотели переспать с ним, некоторые мужчины хотели с ним подраться. Буковски, в общем-то, был не против. Вообще же к наращиванию славы он относился с демонстративным пренебрежением: «Про моду на Чарльза Буковски ничего не знаю. Я слишком одиночка, слишком чудик, слишком против толп, слишком старый, слишком опоздал, слишком сомнительный, слишком пронырливый, чтобы меня в нее засосало и унесло. У меня сейчас, кажется, третье интервью за две недели, но я считаю, это скорее математический казус, а не мода. Надеюсь, модным я никогда не стану. Мода проклята и обречена навеки. Она бы означала, что со мной что-то не так или с моей работой что-то не так»