ка, были свечи, птицы и, конечно, были там люди. Люди кричат и ругаются, они пьют и едят. Это родители: «Двое: один большой, с курчавыми волосами, большим носом, большим ртом, густыми бровями; этот большой человек постоянно выглядит рассерженным, часто кричит; маленький человек тихий, круглолицый, бледный, с большими глазами. Меня пугали оба»[7]. Третий человек – это как раз бабушка Эмили, мать отца, большого и злобного. С ее появлением – согласимся здесь с Майлзом – место действия перебирается через Атлантику. Семейство Буковски отправляется в плавание 18 апреля 1923 года. Значит, Генри Чарльз чуть меньше трех лет пробыл Хайнрихом Карлом. Примерно через полгода после того, как Буковски покидают Германию, в Мюнхене некто Адольф Гитлер устраивает пивной путч.
Условия жизни в США разительно отличались от ситуации в побежденной, униженной и раздражаемой внутренними конфликтами Германии. Вплоть до фондового краха 1929 года американцы – прежде всего горожане – переживали период процветания, названный позже «ревущими двадцатыми». Люди, массово перебиравшиеся из сельской местности в города, быстро привыкали к хорошей жизни: менялись манеры, привычки и развлечения. Прежде всего, разумеется, богател север, поэтому наблюдался большой отток жителей с юга, где с работой всё обстояло куда хуже.
На фоне подъема странно смотрелся принятый в 1920 году Сухой закон, но люди легко обходили его с помощью бутлегеров и кустарных самогонных аппаратов – политики и полицейские чаще всего были не против[8]. Крепла организованная преступность, наглели коррупционеры, и даже сам президент Уоррен Гардинг известен был как большой любитель нарушить закон-другой – впрочем, недолго: на фоне этих самых коррупционных скандалов он умер в 1923 году от сердечного приступа. Два следующих президента – Кулидж и Гувер – были немногим лучше своего предшественника.
Промышленность развивалась еще увереннее преступности, давал результаты конвейерный метод, внедряемый повсеместно. Всё больше американцев могли позволить себе автомобиль, их выпуск в 1920-е годы вырос с полутора до пяти миллионов. Ширилась сфера услуг, куда шло всё больше потихоньку эмансипирующихся женщин. Развивался Голливуд, крепли средства массовой информации – в общем, ничто не стояло на месте, включая сюда ксенофобию и расизм (как раз в 1920-е вернулся к активности затихший было Ку-клукс-клан), борьбу с иммиграцией и красной угрозой. То были богатые и динамичные времена.
Семейство Буковски прибыло в Балтимор и оттуда выдвинулось в Пасадену, к родителям Генри-старшего. Лос-Анджелес того времени был одним из центров общеамериканского процветания (прежде всего, разумеется, преступности и киноиндустрии), так что семейство имело большие надежды на счастливое будущее – в том его виде, который был общепринятым горизонтом чаяния для всякого среднего американца, каким Генри-старший и был. Ура-патриот, по всей видимости, тем вымещавший свои иммигрантские комплексы, он бредил американской мечтой в самом банальном ее изводе: процветание, и только процветание – любой ценой. И если каких-то полвека до этого многие просвещенные американцы еще понимали под процветанием личностный рост и развитие, Генри-старший был среди тех невежественных обывателей, которые предпочитали всё сводить к деньгам и карьере (то есть опять-таки к деньгам).
По прибытии оказалось, что родители Генри-старшего – Эмили и Леонард – переживают не лучшие времена. Они жили порознь, Леонард пристрастился к выпивке (говорят, дурные привычки наследуются через поколение). Некогда преуспевающий бизнесмен, теперь он с позором выбыл из гонки за американской мечтой, оставив для Эмили, которая теперь и имени мужа слышать не хотела, весьма неплохое содержание.
С дедом Генри Чарльз познакомился позже, а самое ранее воспоминание о бабушкином жилище – это канарейки. Каждая птица жила в своей клетке, и каждую клетку Эмили заботливо накрывала скатертью, чтобы птицы могли заснуть. Также в доме стояло пианино, за которое Генри Чарльз то и дело присаживался, чтобы понажимать на произвольные клавиши. Его отцу это не нравилось (ему вообще ничего не нравилось), но бабушка всегда осаживала его и позволяла мальчику играть дальше.
Ясно, почему Буковски мог спутать воспоминания из Пасадены с воспоминаниями из Андернаха – уже будучи в Штатах он по-прежнему часто слышал немецкую речь. Его мать очень плохо знала английский, с бабушкой Эмили, как и с Генри-старшим, когда они оставались наедине, они разговаривали по-немецки. Немецкий также был первым языком самого Генри Чарльза – и, хотя он быстро и с чисто детской легкостью перешел на английский, у него долгое время оставался немецкий акцент. Из-за акцента его часто дразнили соседские дети – в свете недавней войны антинемецкие настроения всё еще были сильны. Так с ранних лет Генри Чарльз приучался чувствовать себя чужаком.
Некоторое время семейство жило у бабушки Эмили, но вскоре они переехали в отдельный дом. Это был бедный район, и семьи там жили не особенно благополучные. Это раздражало Генри-старшего, который бредил идеалом prosperity и не мог смириться с тем, что он, сын разорившегося отца, идет не по дороге успеха. Бред его заходил далеко – к примеру, он запрещал своему сыну играть с соседскими детьми, именно потому что те были бедными. На деле они были не беднее самих Буковски, но, вероятно, именно ради подмены иллюзией этой неприятной правды Генри-старший пытался всячески от них отмежеваться.
В то время отец семейства работал доставщиком молока. Несмотря на то что все вокруг переходили на автомобили, Генри-старший развозил молоко на лошадиной повозке. В «Хлебе с ветчиной» Буковски описывает это с довольно трогательной интонацией – и это единственный раз среди всех многочисленных его воспоминаний об отце, когда он снисходит до сентиментальности. Как-то раз утром Генри-старший разбудил сына и вывел его на улицу, где стояла повозка, запряженная лошадью. Было еще темно, лошадь стояла смирно. «Смотри, – сказал Генри-старший и скормил лошади кубик сахара. – Теперь твоя очередь». Он положил кубик сахара сыну на ладонь. «Подойди ближе! Вытяни руку!» Лошадь потянулась к ладони, сахар исчез. Генри Чарльз дал ей еще один кусок. Потом Генри-старший сказал: «Ну, а теперь иди назад в дом, пока эта лошадь тебя не обгадила»[9].
Если не считать этой забавной истории, Генри Чарльз сразу невзлюбил своего отца: «Я начал испытывать к отцу неприязнь. Он всегда из-за чего-то злился. Куда бы мы ни пошли, он ввязывался в споры с людьми. Но было не похоже на то, чтобы он пугал большинство из них; чаще всего люди спокойно таращились на него, и он приходил в бешенство. Если мы обедали где-то вне дома, что бывало редко, он всегда придирался к еде и порой отказывался платить»[10]. Само собой, эта вечная раздраженность должна была рано или поздно ударить непосредственно по сыну. Но поначалу Генри-старший срывался на прочих членах семейства, ненавидел своих беспутных братьев, Бена и Джона, особенно же презирал собственного отца – вот уж типичный клинический случай. Генри-старший приговаривал: «Я ненавижу алкашей! Мой папаша был алкашом. Мои братья алкаши. Алкаши – слабаки. Алкаши – трусы. Всех алкашей надо бросить в тюрьму на всю жизнь!»[11]
Со своим дедом Леонардом Генри Чарльз познакомился только в шесть лет. Перед этим Генри-старший долго его убеждал, что дед – плохой человек. Одним из аргументов к этому тезису был, между прочим, такой: у деда воняет изо рта. На вопрос: а почему? – отец дал ответ: потому что дед пьет. Как-то раз родители отвезли Генри Чарльза к деду, оставшись при этом в машине. Дед стоял на крыльце, и Генри Чарльз направился в его сторону. У старика были длинные белые волосы и длинная белая борода, как в сказках. Бриллиантовые глаза разглядывали мальчика. Когда старик подозвал его ближе, Генри Чарльз убедился: да, от деда пахло. Они зашли в дом, дед протянул ему коробку и велел открыть. В коробке был наградной немецкий крест. Это был подарок. Генри Чарльз засмущался, но дед настоял, и крест остался у мальчика. Они говорили недолго и скоро расстались.
По дороге домой родители совсем не говорили о дедушке Леонарде. Но он, очевидно, понравился мальчику. Не потому, вероятно, что тот подарил ему интересную вещь. Просто было в нем что-то загадочное, видимо, связанное с его необычным дыханием… Так или иначе, немногочисленные воспоминания о деде Леонарде стали сюжетом стихотворения под названием A gold pocket watch:
«мой дед был высоким немцем
со странным запахом изо рта.
он стоял очень прямо
напротив своего маленького дома
и его жена его ненавидела
и его дети считали его тронутым.
мне было шесть, когда мы впервые встретились,
и он отдал мне все свои военные медали.
во второй раз, когда мы встретились,
он дал мне свои золотые карманные часы.
они были очень тяжелые, и я взял их домой
и сжал их слишком сильно и они перестали ходить
что меня огорчило.
я никогда его больше не видел
и мои родители никогда о нем не говорили
как и моя бабушка
которая уже давно
перестала с ним жить.
однажды я спросил о нем
и они мне сказали
что он много пил
но он мне понравился
когда стоял прямо
напротив своего дома
и говорил «привет, Генри, ты
и я, мы знаем друг
друга»[12].
В 1927 году Генри Чарльз пошел учиться – сперва это была Virginia Road Grammar School В школе он – уже по привычке – держался в стороне ото всех, не пытался завести друзей и чувствовал всё возрастающее с годами отчуждение. Всё ему было неясно – что делают все эти дети, в чем смысл игр, в которые они играют… Неясно – и даже враждебно.