Когда тебя ежедневно драят всеми чистящими средствами, которые продаются в
супермаркете поблизости, невольно побледнеешь. И от химического воздействия, и от
некоторого утомления. Чувствуешь себя при этом неоднозначно. Все равно, что кухня,
которую подвергают унижению генеральной уборки каждый день. Чистенький и
немножко уставший.
Если вы думаете, что это я так клоню к сравнению чистоты унитазов с отношениями
мужчины и женщины: мол, если их каждый день не драить, они потускнеют и
покроются пылью, то ошибаетесь. Говорю же, я для такого недостаточно образован.
Правда, знакомый таракан, который забегает к нам исключительно ночью, — соседи
снизу не так озабочены чистотой, как моя хозяйка, — считает, что я не лишен задатков.
По его мнению, я мог бы вполне, при соответствующем воспитании и образовании,
конечно, затмить собой даже колокольчик в буддийском храме. На чисто
интеллектуальном уровне, естественно. В принципе, мне приятно думать, что обо мне
так думают, хоть это всего лишь и таракан. Но я пытаюсь оградить себя от бесплодных
сожалений, которые вызывает в нас любая упущенная возможность. Хотя, — и порой
мне горько это осознавать, — я мог бы сделать блистательную карьеру. Как бы
двусмысленно это не звучало. Но этим утром от размышлений об этом меня отвлекает
их обычная перебранка.
— Почему ты не закрываешь крышку унитаза?! — спрашивает она и делает это сама.
На ее месте, я отнесся бы к этому спокойнее. В конце концов, не стоит брать на себя
ответственность: решать, что нравится вашему унитазу, а что нет, не посоветовавшись
предварительно с ним. Крышка — ерунда! Бывали вещи и похуже. Причем "вещи", как
вы понимаете, всего лишь устойчивое вербальное обозначение нематериальных, но
очень неприятных инцидентов. Будь я на ее месте, он бы услышал:
— Не падай на меня, перебрав лишнего!
— Не задевай меня ногами, когда спросонья вваливаешься в ванную, пожалуйста!
— Не откидывайся на мой бачок, когда запираешься в туалете, ведь я не кресло -
качалка!
Уверен, с этим-то ему трудно было бы поспорить. Но она, похоже, избрала тактику
проще. Аргументы не самые убийственные, но очень частые. Неплохо, но примитивно.
Напоминает манеру боя начинающего боксера. Левой-левой, а потом простенькая
"двоечка". Изысков в этом нет, но победа, — при условии, что противник слабо
подготовлен, — гарантирована. Нет, я не совсем дилетант. Мы с хозяином не пропускаем
ни одного боя. Телевизор он поставил у стиральной машинки небольшой, но с
качественным изображением. Глядя на мускулистые и блестящие в закутке ринга тела
негритянских боксеров, я, знаете, даже жалею о том, что я белый. Хотя, раз уж мы
разговариваем как на духу… Чего уж там.
Среди унитазов я — Эминем.
В душе — абсолютно черный. Понимаю, что это в очередной раз вызовет у вас улыбку.
Вам, белым, так приятно поиронизирогвать над кем-нибудь. Неважно кем, лишь бы он
не был похож на вас. Унитаз, негр, гомосексуалист, — вам бы все зубы скалить. Тем не
менее. Повторяю, среди унитазов я — черный. Такой же раскрепощенный, такой же
грациозный, такой же пластичный. Хозяйка думает, что я неустойчивый, и даже пеняет
хозяину на то, что он выбрал "тюльпан" со слишком тонкой ножкой. Ничего она не
понимает. Я просто подслушиваю, как в такт дороге приплясывают стены домов, и
пытаюсь им подыграть.
— Унитаз шатается, — говорит она, — надо его поменять…
Удивительно, до чего вы, люди, пластичны в моральном смысле! То, что вы
собираетесь вышвырнуть унитаз на помойку, как надоевшего кота или собаку, не
мешает вам в преддверии этого веселенького для вас дня делиться с ним, унитазом,
самым сокровенным. Не буду о естественных отправлениях — это, простите,
естественно. Я имею в виду куда более интимные вещи. Записки, порванные наспех, и
смытые в унитаз, желчь, льющаяся из вас против вашей воли после вчерашней
неудавшейся вечеринки; слюна, слюна после поцелуев; камни, которые вы
вытряхиваете из себя, как рыбешку из сетей, волосы, лобковые волосы; утренние, и
потому самые честные, мысли.
Все это — прошлое, и объединяет.
Вы доверяете все это мне, а потом, походя, говорите человеку, с которым вы живете в
одной квартире:
— Унитаз шатается, надо бы его заменить.
И он соглашается, не задумываясь о самом важном. О том, что человек, с такой
легкостью отказывающийся от старых вещей, откажется и от него самого. Да, да.
Наконец-то он, — в смысле я, — не выдержал, и пошел на сравнение. Признаю, я не
прав. Унитаз, который возомнил о себе лишнего, и начал умничать, скажете вы. И
повторите мою ошибку. Ведь сравнивать нас нельзя. Между унитазами и людьми нет
ничего общего. И разница между нами проявляется во всем. Примеры?
Нас совсем не злят открытые крышки.
Фея
Маленькая фея, — по имени Мелюзина, — живет в цветочном горшке на широком
подоконнике моей квартиры. Две комнатки на пятом этаже. Практически чердак, о
котором мечтали бездомные французские поэты, сбежавшие в 16 лет от скучных "папа
и мама". Как зачем? Покорять бездонные и потому кирпичные колодцы старого
Парижа. Впрочем, мои познания об этом городе ограничиваются воспоминаниями
Хемингуэя. Их он мне, как и многим другим своим читателям, рассказывал в своих
воспоминаниях. Еще мои познания о Париже ограничены фильмом о кабаре с Николь
Кидман в главной роли, и некоторыми историческими деталями. Например, я знаю, что
в 11 веке под стенами Парижа, — тогда еще деревеньки, — зимовали лагерем венгры-
кочевники.
Больше, к сожалению, в книге "100 занимательных исторических фактов" о Париже
ничего нет.
Я, в отличие от юных поэтов, никуда ниоткуда не сбегал, и жил в этой квартире всегда.
С 1962 года, в котором строители ударного комсомольского отряда, прибывшего в
Кишинев из Ленинграда, построили район Ботаника. Дом, в котором я живу, — ну, и не
только я, а фея, но о ней позже, находится прямо в центре Ботаники. Теперь уже она
называется Старая Ботаника. Наш дом был построен первым, и отличается от
остальных тем, что крыша у него покатая. Через месяц, — а дом построили именно в
такие рекордные сроки, — выяснилось, что такая крыша стоит слишком многих
стройматериалов. И теперь все дома Ботан6ики сверху выглядят плоскими, как
фантастические грибы, сплющенные сапогом небрежного гиганта. Кстати, о гигантах.
Книжку "Путешествия Гулливера" я тоже читал.
К сожалению, многие хозяева этой квартиры при переезде забирали книги с собой. Тем
не менее, мне иногда удается спрятать книжку — другую в чулан, и, сколько они ее не
ищут, остается она в доме. Читать приходится по ночам, при свете фонаря, который
торчит как раз напротив окна в детскую комнату. Днем читать, — когда все ушли, -
конечно, можно. Но опасно. Ведь вернуться хозяева могут в любой момент. А я, знаете
ли, увлекаюсь чтением. Необыкновенно. Помню, в 1976 году, зачитавшись случайно
забытой сыном хозяев, студентом, "Легендой о Беовульфе", я расслабился, и потерял,
как говорят в женских романах, — вот их часто забывают, но мне они, честно говоря не
по нраву, — счет времени. А студент вернулся домой. И застал нас врасплох. Меня и
книгу.
Как бы я хотел, чтобы он застал врасплох меня и Мелюзину…
Увы, фея, сколько я ни намекал на то, что два человека, проживших в одной квартире
черт знает сколько лет вместе, могли хотя бы поцеловаться, остается глуха к моим
мольбам и жестока. Сердце ее, как написано в романе "Мари и Жан", закрыто для меня,
как ворота самого неприступного замка. По утрам, стоя на краю цветочного горшка,
Мелюзина глядит в парк, на который выходят окна нашей с ней квартиры, и не
отзывается на мои тщетные мольбы.
— Мелюзина, — говорю я ей, — милая…
И так тридцать с лишним лет. Надо признать, за это время она совсем не изменилась.
Так же хороша, как и в день, когда я впервые увидел ее. Она прибыла в Кишинев
одновременно с бригадой строителей из Ленинграда. Тоже по распределению. Знаете,
ведь новые города нужно заселять не только людьми, новостройками и детскими
площадками, но и нами, существами из сказок. Кстати, многие люди это понимают.
Например, Кир Булычев. Да, да, несколько его книг у меня в чулане тоже хранятся.
Хозяева уходят на работу, я закрываю книгу, и сажусь на диван. Мелюзина стоит, и
глядит в парк, не отрываясь. Сегодня 22 сентября.
Вчера на тополь у дома в последний раз в этом году прилетели большие серые птицы с
желтыми ртами. Странно, но я так и не знаю, что это за птицы. А они и не говорят нам
об этом. Просто первые из них начинают прилетать в августе, и к сентябрю пролетают
последние. Сдается мне, это птицы Ганса Христиана Андерсена. Самые последние
птицы, остановившиеся у нашего дома отдохнуть на тополе, говорят нам:
— Счастливой зимовки, счастливой зимовки, счастливой зимовки вам, фея и
домовой…
И я чувствую необычайное тепло: как будто то, что нас с Мелюзиной упомянули
вместе хоть что-то значит. Увы, фея поджимает губы, и глядит в окно. Ей не нравится
этот город, говорит она подругам, когда болтает с ними по своему волшебному
телефону, он скучный и провинциальный, уж в Нью-Йорке бы она развернулась. Да
еще этот домовой, скучный, и весь в пыли от своих старых книг. Ничего, я привык.
Хотя, когда услышал это в первый раз, пошел в кладовую, и долго плакал.
— Он еще и плакса, — шепотом делилась на следующий вечер Мелюзина с
подружкой из, кажется, Торонто, — представляешь?! Он в меня так влюблен, бедняжка,
но, знаешь, идти у него на поводу я не могу. Не буду же я жить с каким-то домовым из