лен к женской красоте. Так что деревенская невеста с огрубевшими руками и белесыми ресницами спокойно сохраняла свою девственность для мужа. Однако иногда для хорошенькой опрятной девушки господин делал исключение – все же он был еще мужчина хоть куда! А любимая супруга уже перешагнула порог тридцатилетия и хотя и исполняла свой долг регулярно, но страсти не выказывала.
Невеста, которую представил кузнец из деревенского поместья, показалась синьору Паули необыкновенно соблазнительной. Он дал разрешение на венчание и пообещал, что ни девушка, ни ее муж не окажутся в накладе, когда она вернется из его спальни к семейному очагу. Оба изъявили покорность. Однако ко дню свадьбы политические заботы совершенно заслонили собой предстоящее маленькое удовольствие. В партии гибеллинов бушевали разногласия, и синьор Паули, виднейший политик Сиены, вернувшись домой после трудного дня, наполненного спорами, обсуждением письма императора и составлением ответа, неожиданно обнаружил в своей спальне девушку под вуалью.
Он был утомлен и огорчен, но велел ей раздеться и лечь в кровать. Она покорно стала раздеваться. Однако что-то в ее движениях побудило синьора Амадея замереть. То, что произошло потом, казалось сном. Мужчина сорока пяти лет, казалось, впервые овладевал женщиной. Он утратил представление о времени, забыл самого себя и только желал, чтобы неслыханное счастье, обрушившееся на него, продолжалось вечно. Под утро он, однако же, задремал.
Проснувшись в одиночестве, синьор Паули позволил себе задуматься. Такая женщина, разумеется, не могла быть невестой кузнеца. И вообще не могла быть жительницей Сиены – невозможно, чтобы подобная красота, грация и искусность остались незамеченными. Он послал за кузнецом и еще до того, как посланные вернулись с сообщением, что кузнец исчез сразу после свадьбы, лихорадочно осмотрел ящики кабинета. Шкатулка, в которой хранились важнейшие секретные документы, опустела. И ключик от нее не висел более на цепочке. Но саму цепочку вместе с крестиком уникальной венецианской работы позаботились вернуть на его шею.
Гвельфы взяли верх. Нет сомнений, что во Флоренции уже сегодня к вечеру будут читать важнейшие письма, доверенные Сиенской республикой его заботам.
С тех пор и до конца дней своих синьор Паули был верен супруге. Верность эту он возвел в принцип и даже опубликовал небольшой трактат, осуждающий право первой ночи и прославляющий незыблемую супружескую верность. Сиенские нобили, оправившись от горького политического поражения и вернув себе способность шутить, называли эту смешную причуду своего соратника «принципом Паули».
Моление о чуде
Отец Себастьян служил приходским священником в маленьком городе в Андалусии. Он был еще молод, но жизнь его уже казалась расписанной на десятки лет вперед. Прихожане любили своего падре. Его знали как человека образованного, но говорил он просто и сердечно и ни с кем не был суров. Хотя сам падре нередко выглядел печальным, он любил чужую веселость и легко прощал грехи, вызванные легкомыслием.
К своему священническому сану отец Себастьян относился очень серьезно. Иногда его посещали сомнения и греховные желания. Тогда ему казалось, что он не достоин соединять двух отдельных людей в неразделимую пару или отпускать от имени Бога тяжкие грехи. Но и другие священники были не лучше. Он не знал их тайных мыслей, однако поступки их были небезупречны, и тем не менее они соборовали и венчали, крестили и отпевали.
На исповеди Себастьян всегда рассказывал о своей неуверенности, и отец Хосе, который знал его с детства, легко журил за эти сомнения и, кажется, любил за них своего ученика и воспитанника еще больше.
Однажды ночью в дом священника постучались. Сеньора Луисия прислала соседского мальчика с просьбой немедленно прийти для соборования. Ее муж давно болел туберкулезом, и вот он умирал. Отец Себастьян почти бегом взошел по крутому переулку, ведущему к дому Луисии и Педро Гонзаго. Ему было страшно. Весь приход знал, как сильно они любят друг друга. Что за слова может он подобрать для ее утешения? Как уговорить верить в милосердие Божие, когда Господь отнимает у нее человека, без которого жизнь ее лишена смысла и многие годы будет наполнена одной болью?
Когда священник вошел, дон Педро Гонзаго был еще жив. Отец Себастьян хотел начать соборование, но Луисия упала перед ним на колени, цепко обхватила его ноги и, рыдая, стала умолять вернуть ей мужа.
– Вы святой человек! – захлебываясь, кричала она. – Вы можете! Возложите на него руки и скажите то, что сказал Господь наш Иисус, воскрешая Лазаря! Я люблю его не меньше, чем сестры любили того!
Отец Себастьян объяснял ей, что не способен, не умеет, не вправе… Она не слышала. Содрогаясь от ужаса, он понял, что не может противостоять ей и сейчас совершит святотатство, которое будет терзать его всю жизнь до последнего дня. Он кивнул, высвободился из ее рук, положил ладони на лоб умирающего и сказал:
– Педро, встань и живи!
Больной открыл глаза, вытер рукавом пижамы смертный пот, выступивший на его лице, и сказал буднично:
– Так вы действительно святой? А я думал, Луисия преувеличивает…
Он спустил ноги, нашарил под кроватью ночные туфли и встал. Себастьян почувствовал, что дурнота заливает его сердце. Еще пару секунд он видел в тумане, как Педро шарит в буфете в поисках чего-нибудь вкусненького. Потом потерял сознание и упал на ковер.
Дальше пошли ужасные дни. Отца Себастьяна вызвали в Севилью. В епископате почтительные чиновники расспрашивали его о детстве, интересовались, уважали ли соседки его матушку и в каком возрасте прошла конфирмация. Сам епископ несколько раз удостаивал своей беседой. И все, все спрашивали, считает ли он сам чудом исцеление сеньора Гонзаго.
После возвращения из Севильи отец Себастьян больше не ходил в свою церковь. Он оставался дома, занимался домашними делами, которые ужасно запустил: навел порядок в сарае, построил беседку в саду, побелил стены и разбил грядки с цветами.
Соседка, которая приходила стряпать, рассказала, что супруги Гонзаго открыто называют падре святым и, по слухам, ожидается приезд комиссии из Ватикана.
Когда комиссия из Папской академии исследовала вопрос со всех сторон и отбыла в Рим, Себастьян уже покинул Испанию и работал в Мексике учителем испанского языка и литературы. Он прочел в газете, что Папа в специальном письме признал чудом исцеление смертельно больного в Андалусии, и только пожал плечами.
В воскресенье учительница арифметики, тридцатилетняя вдова, симпатизирующая новому коллеге, предложила ему сходить вместе к мессе.
– Я был бы рад, дорогая, сопровождать вас куда угодно, – галантно ответил он, – но в церковь я не хожу. Я не верю в Бога.
Зола и прутик
Золушка была горькой сироткой. Весь день она сидела у большого камина в огромном сумрачном зале и рисовала прутиком на золе печальные истории из своей жизни. Нет, конечно, мама и папа у нее были, но что с того?
Мама заходила в зал и говорила ей:
– Детка! Ну что ты сидишь здесь одна? Твои сестры резвятся на солнышке на дворцовой лужайке. Выгляни в окошко – фрейлины крутят веревочку, а принцессы прыгают через нее и смеются. И пажи играют им на флейтах… Так весело…
– Ах, оставьте, мама! – говорила Золушка. – Им весело, потому что вы с папой любите их больше, чем меня. Вон Ангелине вы подарили на праздник спаниеля, а Мериетте – перстенек со сверкающими камушками!
– А тебе пони и диадему, – тихо отвечала мама.
– А я хотела спаниеля и перстенек! Вы никогда обо мне не думаете! – И Золушка, топнув ногой, принималась плакать.
Папа-король отвлекался от государственных дел и говорил: «Ребенок несчастлив! Мы плохие родители!»
Звали, конечно, психологов. Золушка немножко оживлялась, рассказывая им о своих несчастьях, но, когда они уходили, снова мрачнела и подсаживалась к камину.
Делать нечего – пришлось вызвать добрую фею Мелюзину. У феи были собственные семейные проблемы, она откладывала визит со дня на день и прибыла во дворец, когда Золушке уже исполнилось шестнадцать.
Звезды сошли с небес и роились вокруг милой головки феи, а некоторые осыпались на ее синий бархатный плащ и сияли на нем, как огоньки новогодней гирлянды. Волшебная палочка Мелюзины искрилась и рассыпала лучи, осветившие сумрачный каминный зал, где слонялась, по обыкновению, унылая Золушка. Могущество феи в эту минуту позволяло вылечить смертельно больного и оживить умершего. Но Золушка, посмотрев на нее, только сказала:
– Если бы родители меня любили, у меня был бы такой же драгоценный бархатный плащ!
И печальная Мелюзина призналась в своем бессилии.
– Позовите меня на ее свадьбу, – сказала фея. – Я сумею помочь бедному принцу. Он будет видеть свою жену не такой, какая она есть, а такой, как ему хотелось бы. Я уже сделала это для множества других принцев. Очень действенное чудо. Одно из моих самых любимых.
Красная Шапочка
К маме в гости зашел сосед-пекарь. Принес пирожков и горшочек маслица. И бутылку бургундского. Мама была довольна. Сама она готовить не любила, а печь не умела.
– Вот что, детка, – сказала она, – сходи-ка к бабушке. Отнеси ей пяток пирожков и баночку маслица. Знаешь, где она живет? Прямиком через лес, у озера на опушке. Там ее домик. Мы с тобой к ней однажды ходили. Что-то давно свекровь не навещает нас. Не заболела ли? Туда дороги часика два. Там переночуешь и утром вернешься обратно. Бабушке привет.
Красная Шапочка надела свой капор и пошла. Она еще никогда не ходила одна так далеко. Ей было интересно в лесу, она собирала цветочки, ела ягоды, какие попадались по дороге, и слушала птичек. Один раз она погналась за бабочкой, зацепилась за корень, упала и расшибла коленку.
– Это кто у нас тут плачет? – спросил приятный ласковый голос. Девочку подняли и поставили на ножки. Рядом стоял незнакомый волк.
– Как тебя зовут, девочка? – вкрадчиво спросил он. – А сколько тебе лет?