– Да, – сказал реб Арон, – я думаю, было бы правильно продать талес и поделить вырученные деньги поровну.
– Нет, – ответил реб Моше, – я не согласен. Талес мой.
– Тогда выслушайте мое решение, – сказал раввин. – Реб Арон готов отказаться от половины талеса. Значит, она принадлежит ребу Моше, который утверждает, что обе половины его. Осталась вторая половина, на которую претендуют оба. По справедливости, ее следует поделить между ними поровну. Ступайте на рынок, продайте талес и поделите деньги. Реб Арон получит четверть, а реб Моше три четверти.
Такова еврейская справедливость.
Не спешите отказываться от того, что считаете своим. А тот, кто по слабости характера готов отречься от половины талеса или половины Иерусалима, пусть хорошенько подумает о своих сыновьях.
Голем
Лев бен Бецалель был старик, но все делал сам. Он был ужасно занят. Читал лекции по математике в Пражском университете, был ректором школы Талмуда, комментировал Тору, писал книги и редактировал чужие сочинения, потому что глупости, которые попадались на страницах этих сочинений, приводили его в ярость. У него, конечно, были слуги, ученики, аспиранты и многие видные пражские профессора, за которыми остался должок. Но никто из них не мог помочь.
Ученики в школе Талмуда были хоть и не талантливы, но усердны и почтительны. Они задавали вопросы и тщательно записывали каждое слово его ответов. Не надеясь, что поймут сразу, уносили свои тетрадки домой, созывали других студентов и их отцов и долго-долго обсуждали каждое слово, сказанное рабби. Если понимали, то были счастливы и устраивали праздник, где пили вино и танцевали, взявшись за руки. А если понять не удавалось, то заучивали наизусть, надеясь, что поймут позже, когда будут знать больше.
А студенты, которым он преподавал математику, были спесивые олухи с непомерными амбициями. Они нахально требовали, чтобы профессор объяснил им то, что они были неспособны понять, не выучив предыдущего материала и не решив положенного количества задач. Он потратил массу драгоценного времени, создав для них задачник. Но они предпочитали трактиры и беспутных служанок.
Короче говоря, лекции в университете приносили ему одни огорчения и неудовольствия.
Но рабби Лев бен Бецалель был великим мудрецом и каббалистом. Магия каббалы была подвластна ему, хотя и требовала большого напряжения. И он сотворил из глины идеального студента. Вдохнул в него жизнь, дал ему имя Голем, купил подобающую одежду, заплатил положенную сумму и записал его на первый курс математического факультета.
Голем не сводил глаз со своего творца, был кроток и благоговел перед профессором. Он принял поручение хорошо учиться и подавать пример другим студентам, поклонился в землю, поцеловал пыль у ног знаменитого математика и прямиком отправился в библиотеку.
Прошел год. Рабби за этот год написал главный труд своей жизни и был весь погружен в переговоры с издательством и дискуссии с рецензентами. Лекции в университете он читал механически и на аудиторию почти не смотрел. Поэтому слегка удивился, когда на экзамене один из студентов показался ему знакомым. «Как тебя зовут?» – спросил он. И тот ответил: «Голем».
Из трех вопросов билета Голем с грехом пополам ответил на один. Задачу решил с ошибками. Да еще нагло заявил: «Вы нам этого не объясняли!»
От него пахло пивом, рубашка его была застегнута криво, а на неумытой щеке остался след помады.
В гневе рабби поднял правую руку, и не оправдавший надежд наглец застыл, как глиняный истукан. Профессор еще раз просмотрел листок с его ответами, кивнул своим мыслям и начертал указательным пальцем на глиняном лбу магические буквы: תוומ[27].
Глина рассыпалась в пыль. Профессор позвонил в колокольчик и велел ассистенту тщательно вымести пол. До пенсии оставалось два года – четыре семестра.
– Тора учит нас стойкости, вздохнул ученый и вызвал следующего экзаменующегося.
Моисей и фараон
Фараон сидел под кипарисом и ел индейку с рисом.
Пришел Моисей и сказал:
– Отпусти народ мой!
– Что вдруг? – удивился фараон. – Чем вам плохо?
– Ну, не то что плохо, – сказал Моисей, – а просто надоело. Триста лет на одном месте. Мы этого не любим.
– А куда собрались? – поинтересовался фараон.
– Не знаю… так, на север.
– Что ты, что ты! – сказал фараон. – Там холодно. Вода каменеет, и Нила нет, урожая не дождешься. И потом, у вас здесь дома, хозяйство… По-моему, вы это зря.
– Я теперь и сам думаю, что зря. Но обещал своим. Что уж теперь делать?
– А ты им скажи, фараон, мол, не отпускает. И живите себе.
– Да, – сказал Моисей, – для нас это выход, но как же ты? У нас ведь все грамотные. Каждый второй – писатель. О тебе такого понапишут – страшно подумать. Через сто лет обрастешь историями, так что нельзя будет и догадаться, что было на самом деле. И непременно каких-нибудь убитых младенцев приплетут. Ты уж мне поверь! Я, вообще-то, и сам писатель.
– Наплевать, – сказал фараон. – Через сто лет я буду лежать вон в той пирамиде и мне все равно, что здесь обо мне подумают. А без убитых младенцев ни одной красивой легенды не сочинишь. Кстати, о младенцах – сынок мой, кажется, вырастет в большую сволочь. Как он станет фараоном, может, вам действительно лучше отсюда сваливать. Вы подготовьтесь толком. Чтобы потом не бродить по пустыне сорок лет. Пошли кого-нибудь в Ашкелон, Беэр-Шеву… Хорошие места и недалеко. Пусть они вам оттуда вызов пришлют.
– А история будет прекрасная, – мечтательно сказал Моисей. – Что-нибудь такое особенное… перепелки с неба будут сыпаться.
– Жареные, – подсказал фараон.
И оба засмеялись.
Павильон глициний
Пишите письма
Хэйанские дамы были изысканны и скромны, но не целомудренны. Мужчина не долго томился у запертых дверей, если был изящен, хорошо воспитан, одет со вкусом и писал недурные стихи. А бывало и так: он тайком проник в усадьбу ее отца и прокрался в ее комнату. И даже прилег на ее циновку. И тут уже поздно разбираться, хорошо ли воспитан и со вкусом ли одет! Поднимать шум было бы с ее стороны бестактно и неженственно. Могли бы услышать служанки. Да и сам кавалер понял бы, что ошибся адресом. Так что в такой ситуации можно было только шепотом отнекиваться и утирать глаза рукавом ночной одежды.
Он мог продолжать навещать ее по ночам, и тогда наутро после третьей ночи матушка или доверенная фрейлина подавали молодым красиво уложенные бело-розовые печенья и их брак считался заключенным.
А мог кавалер и прекратить свои посещения и перенести внимание на других дам. Такое, впрочем, считалось допустимым и после совместного вкушения брачных пирожных.
А вот что мужчина обязан был сделать, покинув даму, так это отправить ей немедленно одно или лучше несколько писем с сожалением об утренней разлуке. И если письмо оказывалось кратким или небрежно написанным – она была глубоко и навеки оскорблена и обесчещена. И тогда даже младшие служанки ходили по дому с отсыревшими от слез рукавами.
О безнадежной любви
Нынешний японский император – прямой потомок богини Аматерасу. Богиня-солнце послала своего внука на Землю, и его сын стал первым императором Страны восходящего солнца. Какие бы несчастья ни происходили в мире с того дня, какие бы кровопролитные и свирепые войны ни бушевали – хоть война Тайра с Минамото, хоть нашествие варваров, хоть атомная бомбардировка Хиросимы и Нагасаки, – престолонаследие, никогда не нарушаясь, идет от отца к сыну или племяннику. И в любом случае – к прямому и несомненному потомку богини.
Японцам непонятно, что такое правящая династия – все эти Каролинги, Капетинги, Бурбоны, Габсбурги, Рюриковичи. Каким правом повелевать обладают эти люди? Как могут они влиять на счастье подданных, не имея связи с Небом? А Сын Неба, исполняя церемонии, ритуалы и обычаи, может и обязан осчастливить свой народ и привести его к благоденствию.
Впрочем, это скучные рассуждения. А вот история, которую не могу не пересказать.
У императора Кирицубо среди прочих дам служила одна наложница невысокого ранга – хрупкая и нежная дама из Павильона павлоний. Отец ее умер, и она была лишена могущественной поддержки. Между тем император любил ее без памяти.
Он призывал ее в свои покои гораздо чаще, чем свою главную наложницу, а тем более всех остальных. Привязанность его к ней была так велика, что и после ночи, проведенной на его ложе, он просил ее остаться на день в его покоях, что было бы уместно разве что для служанки, а не для знатной дамы. Она пела своему господину, наигрывала нежными пальчиками на музыкальных инструментах, беседовала с ним о поэзии и жизни или просто сидела молча на татами, а он любовался ее красотой и кротостью.
Остальные дамы дворца были недовольны. Они шушукались за спиной дамы павлоний, иногда зло шутили и даже, когда она быстро шла по узким переходам дворца, призванная государем в его опочивальню, позволяли себе дернуть ее за полу одежды или бросить что-нибудь ей под ноги, так что она спотыкалась, а иногда и падала, слыша с галерей серебристый смех нескольких проказливых молодых женщин.
Все это было невыносимо. Дама похудела и еще больше ослабла. Она все чаще просила позволения провести несколько недель в доме у матери. И хотя император никогда не отказывал ей, такие разлуки причиняли ему боль. Он не знал, как оградить любимую наложницу от обид и огорчений, и только жалел, что она в этом мире совершенно лишена поддержки хотя бы одного влиятельного родственника.
Когда дама родила прекрасного сына, который полюбился государю больше всех его старших детей, ее здоровье окончательно ухудшилось. Вернувшись во дворец после месяцев положенного удаления, она нашла императора не имевшим сил разлучаться с ней даже на минуту более того, что требовало его участие в обязательных церемониях. Однако ее снедала тоска и неведомая болезнь… Она просилась домой, а государь умолял остаться еще на день, на час, на четверть часа. Так что ее внесли в повозку почти в обмороке. И волы повлекли повозку с уже бесчувственным телом к поместью ее матери. Наутро император получил известие об ее кончине. И тогда, измученный отчаянием, виной и любовью, он вне очереди присвоил своей покойной миясудокоро