В темноте закрытого кухонного шкафчика единорог преданно смотрит на свою даму. А дама одобрительно через деревянную дверцу – на меня.
Двоечник
Колька Игнатьев снова разругался с родителями. Он натянул куртку, надвинул на лоб капюшон, выскочил на лестничную площадку, яростно хлопнув дверью, и с грохотом сбежал по ступенькам к парадному.
На улице шел дождь. Капли стучали по капюшону, задавая правильный ритм, помогая упорядочить мысли. Он зашел в булочную, выбрал теплый бублик с маком и съел, потом постоял в очереди в кассу кинотеатра, купил билет и зашел в зал. По крайней мере, там было тепло и сухо.
Журнал он смотрел внимательно, а когда началось кино, быстро потерял нить – кто и зачем стреляет и от кого герой убегает, перепрыгивая с вагона на вагон. Колька думал о своем, и мысли эти были неторопливы и приятны. Сеанс кончился, и Колька пошел домой успокоенный.
Родители уже легли. Он быстро проскочил в свою комнату, разделся и нырнул в постель. Сон уже почти накрыл его, когда Колька почувствовал, что мать сидит на его постели и гладит Колькину нестриженую голову.
– Миленький! – шептала мать. – Что же нам с тобой делать? Я сегодня была на родительском собрании. Ты совсем перестал готовить уроки. Анна Викторовна говорит, что делаешь ошибки, как пятиклассник, а сочинения вообще не сдаешь. Математик сказал, что если бы ты хотел, то мог бы. Но домашних заданий не выполняешь. По истории тебе тройку еле натянули. Даже физкультурник жаловался, что ты приходишь без формы…
– Мам! Ну скучно мне все это. Сил нет как скучно. Я старался, но заставить себя не могу.
– Ладно! Понимаю. И папа не очень-то в школе отличался. Черт с ней, со школой! Но, Коленька! Ты же молотка в руки не брал! Гвоздя забить не умеешь! Отец твой любую работу сделает с закрытыми глазами. Что приусадебный вскопать, что трубу поменять, что кафель положить. А ты? Как жить будешь, Колька? У тебя и друзей нет. Соседка все жалуется, что сын выпивает с друзьями, а я, грешным делом, подумала, что рада была бы, если бы и ты с друзьями или с отцом пивка попил. Так ведь нет! Сидишь как сыч у себя в комнате. Ни телевизора не смотришь! Ни в стрелялки, как все нормальные дети, не играешь! Ну что? Объясни мне, что ты сидишь целыми днями? Что за закорючки пишешь?
Мать зарыдала. Кольке было ее ужасно жалко.
– Мама, я проверял доказательство abc-гипотезы Мотидзуки. Никто в мире не мог ее проверить. А я… я, кажется, нашел ошибку.
– И зачем это? – с тоской спросила мать.
– Ну как… для решения уравнений Морделла. Вот закончу свое доказательство теоремы и пошлю в «Успехи математических наук». Ты понимаешь, мама? Я, может, премию Филдса получу!
Мать вытерла слезы углом простыни и вздохнула.
– Мотидзуки, значит. Ну, спи, спи. Завтра первый урок литература. Опоздаешь – мне твоя Анна Викторовна снова по телефону втык сделает…
Еще раз про любовь
Марк сидел в салоне на диване и смотрел телевизор. Юля пришла с учебы и привела с собой подружку. Марк ее увидел и не поверил своим глазам. Она была тонкая, изящная, похожа на мультипликационную принцессу. И одета была в платье, а не майку и шорты, как нормальные люди. Ее черные кудряшки старались выбраться из множества заколок, и одна добилась своего и подрагивала на лбу. На белом сверкающем лбу…
– Это мой брат Марк, – сказала Юля, пренебрежительно кивнув на диван. – А это Дина.
И имя у нее было волшебное. Звонкое, как льдинка, падающая на дно стакана.
Марк был дружелюбным парнем. Он легко общался с девочками, не чувствовал себя скованным с ними, как некоторые его сверстники. Он и не заметил, как подошел к ней. Они стояли совсем рядом. Марк дотронулся до ее руки и сказал очень убедительно:
– Послушай, Дина, пойдем ко мне в комнату! Я тебе что-то покажу. У меня там замечательные игрушки. Очень много замечательных игрушек! Целых сто!..
– Такой дурачок! – сказала Юля и увела Дину к себе. – Уже четыре года, а ведет себя, как трехлетний!
Хрустальный гном
Несколько лет назад я провел осень в Бонне. Читал лекции, общался с коллегами, иногда оперировал. В те месяцы мне страшно везло. Даже самые тяжелые больные обходились без осложнений и побочных явлений, которые я им обещал перед операцией. Дело это, конечно, статистическое, но в тот год статистика была на моей стороне. Репутация у меня была великолепная. Я даже чувствовал некоторую неловкость. Эдакий самозванец… Меня спрашивают о чем-нибудь, и я отвечаю спокойно и твердо. Иногда даже то, чего не знал еще пять минут назад, а теперь догадался и уверен, что прав.
В декабре перед самым моим отъездом весь Бонн превратился в огромный елочный базар. Погода стояла прекрасная. Пять градусов тепла, сухо и яркое солнце. Я гулял между киосками и балаганчиками, в которых продавались елочные украшения. Всюду сновали дружелюбные Санта-Клаусы, играла музыка, на каждом углу какой-нибудь хор распевал гимны, и я неудержимо покупал елочные игрушки: замечательные немецкие сверкающие шары, колокольчики, птичек и домики с сияющими окошками.
Тридцатого декабря я прилетел домой. Девочки мои были в восторге. Они повесили на елку почти одни только новые игрушки, те, что я привез. Но самой красивой – хрустального гнома с забавной рожицей, с киркой и в красном колпачке, купленного не на улице, а в роскошном магазине, я так и не нашел. Это был очень счастливый Новый год. Кажется, последний счастливый…
Потом жена заболела, и за четыре года наша жизнь сошла на нет. Девочки за эти годы разъехались. Одна замужем в Париже. Другая в Таиланде с каким-то незнакомым мне другом. Они приезжали на похороны, но я тогда плохо соображал и друга не рассмотрел. По правде говоря, вообще не заметил.
Сегодня я наряжал елку один. Игрушек еще осталось немало, хотя самые яркие давно разбиты. Отчего-то яркие бьются в первую очередь… Разыскивая гирлянды и серебристый дождик, я наткнулся в кладовке на маленький электрический чайник, с которым ездил в Бонн. Он перегорел тогда, в командировке, но я его все же привез домой. Не могу оставить свою вещь, даже испорченную. Повертев его в руках, я неизвестно зачем открыл крышку. Внутри лежало что-то, засунутое в детскую варежку. Я вынул комок и ахнул. Хрустальный гном от Сваровски сверкал и переливался под лампой. С забавной рожицей, и голубой киркой на плече. Он уцелел – был отлично упакован, чтобы не разбился в поездке.
Я обрадовался ему совершенно по-дурацки. Повесил на елку за голубую шелковую петельку, и он выглядывал из ветвей, куда бы я ни шел.
– В чем, собственно, дело? – спросил я гнома. – Мне пятьдесят четыре года, я профессор, и, кажется, не из последних. Моя статья вышла в прошлом месяце в журнале «Ланцет». У меня множество учеников… и Марта была бы очень рада, пригласи я ее на Новый год.
Гном соглашался. Я достал бокал, налил в него мадеры и чокнулся с гномом. Чудесный, радостный новогодний звон хрусталя раздался в комнате. Я сел в кресло напротив елки и медленно с удовольствием выпил. Гном был совершенно доволен. Погоди, сказал я ему, доставая телефон. То ли еще будет…
RIP
Павлик открыл дверь. Она противно заскрипела. Вообще-то, тяжелая дверь была подвешена на надежных петлях, сделанных из отличной стали, и добровольно скрипеть не стала бы. Но Павлик был перфекционист. Когда он строил склеп, то материалы выбирал наилучшие, не смущаясь затратами. А когда стал привидением, то предпочел затхлое подземелье, развевающиеся белые гробовые пелены и скрипучие двери. Хотя, разумеется, в склепе был свежий воздух и похоронили Павлика отнюдь не в саване, а в костюме от Армани, накрахмаленной сорочке и при дорогом шелковом галстуке.
Свою смерть Павлик помнил неотчетливо. Кажется, какая-то авария. Да это было и неинтересно. После смерти он сильно изменился. То, что раньше казалось важным, выцвело и почти потеряло значение. Зато некоторые события, о которых он не вспоминал многие годы, стали яркими и заняли все его мысли. Он неясно видел людей, они казались нечеткими в очертаниях и похожими друг на друга. Однако кое-какие интересы, связанные с материальным миром, у него еще сохранились.
Павлик сосредоточился и появился в своем кабинете на верхнем этаже медицинского центра, которым он владел и управлял уже много лет. За его столом сидел младший компаньон Платоша Сидоров и что-то писал, порхая всеми десятью пальцами над клавиатурой. Павлик не разглядел выражения его лица – при жизни так выглядели предметы, если на них смотреть без очков. Зато рядом с Платошей, прямо на столе, сидел небольшой задорный чертик, который Павлику явно обрадовался.
– Что, – спросил Павлик, – мухлюет?
– А то! – весело ответил черт. – Он и раньше был не промах. А теперь еще и лекарства покупает подешевле. Какие-то сомнительные… А уж с налогами что творит!
– Ну и черт с ним! – равнодушно сказал Павлик и двинулся в операционную.
Оперировал Олег, любимый ученик. Вокруг стола работали еще несколько человек. Павлик только догадывался, что это ассистенты, медсестры, стажеры и анестезиолог. Они были совсем призрачными. За плечом Олега стоял полноценный и могучий на вид ангел-хранитель. Он с удовольствием пожал руку Павлика и даже похлопал его по плечу.
– Теперь я при нем, – сказал хранитель. – Хороший парень! Через несколько лет будет не хуже тебя.
– Ты не отвлекайся! – строго ответил Павлик. – Помню я, как ты один раз отвлекся. До сих пор мороз по коже… Но вообще я рад, что при нем именно ты. Ну, прощай! Больше не увидимся. Они обнялись, и Павлик удалился из больницы.
Он немного полетал над городом, размышляя, не вернуться ли в склеп. Куст сирени привлек его внимание. Павлик забрался в самый аромат. Он не слышал ни детского крика, ни шума машин за оградой парка, легкая усталость и блаженный покой овевали его, как ветерок. Дух продремал так, пока не почувствовал себя свежим и деятельным.
Через мгновение Павлик оказался у письменного стола, за которым сидел его сын Митя. Они были близки при жизни Павла, и он стал видимым на секунду, причем был в майке, домашних штанах и шлепанцах. Митя заплакал.