Эти слова Плетнёва оглоушили, прогремели, будто бы они были изречены глинобородым пророком Иезекиилем, что оловянным немигающим взором смотрел на Гоголя, а в руках при этом он сжимал свиток, на котором было начертано — «отчаяние, плач, стон и горе».
Николаю Васильевичу хватило буквально нескольких шагов, чтобы, весьма бесцеремонно, следует заметить, растолкав поклонников и поклонниц, оказаться рядом с поэтом.
Пушкин к тому моменту выглядел уже совершенно по-другому.
От явленных несколько мгновений назад холодного безразличия и великосветской надменности не осталось и следа.
Александр Сергеевич весьма комично жесткулировал, глаза его горели, могло даже показаться, что он находится в особенном возбуждении, даже экстазе, а голос его теперь звучал необычайно высоко и резко:
Перед гробницею святой
Стою с поникшею главой…
Все спит кругом: одни лампады
Во мраке храма золотят
Столбов гранитные громады…
И мысленному взору Николая Васильевича тут же явилось потемневшее от времени изображение Страшного суда в Успенском соборе, что на Сенной, где семь ангелов изливали семь чаш гнева Божьего.
Сложив на груди руки крестообразно и закрыв глаза, Гоголь заговорил быстрым свистящим полушепотом:
— Первый ангел пролил чашу гнева в землю, и выступили на людях, имеющих начертание зверя и поклоняющихся ему, жестокие и отвратительные гнойные раны. А второй ангел пролил чашу гнева Божьего в море, и все живое умерло в море. Третий ангел вылил чашу гнева на солнце, и стало оно жечь людей. Пятый ангел излил чашу на престол зверя, и сделалось царство мрачно, а князья мира сего кусали языки свои и страдали. Шестой ангел пролил Божий гнев в Евфрат, и высохла в нем вода, уготовив путь царям. Седьмой же ангел пролил чашу на воздух, и раздался великий и ужасный голос — свершилось!
— Явись и дланию своей
Нам укажи в толпе вождей,
Кто твой наследник, твой избранный!
Но храм в молчанье погружен,
И тих твоей могилы бранной
Невозмутимый, вечный сон…
Завершив чтение, Александр Сергеевич как-то сразу обмяк, словно лишился последних сил. Его тут же подхватили под руки и усадили в кресло. В наступившей тишине было слышно лишь тяжелое дыхание поэта, да всхлипывания некоторых дам, готовых, как могло показаться, в любую минуту потерять сознание.
Меж тем, сделав несколько глотков из поднесенного фужера Аи, Пушкин пришел в себя, а допив шампанское до дна, порывисто встал и неожиданно для всех подошел к Гоголю.
— Запамятовал ваши имя-отчество!
— Николай Васильевич…
— Откровение святого Иоанна Богослова, глава шестнадцатая. Не так ли, Николай Васильевич?
— Так точно! — сам не зная почему, Гоголь сложил руки по швам и отрапортовал, словно перед ним стоял начальник департамента или даже сам министр. Получилось глупо, разумеется, и в толпе тут же раздались смешки.
— Нет-нет, не беспокойтесь, вы мне совершенно не помешали, даже более того, обнадежили, что мое слово доходит до сердца слушателя, заставляет его переживать! Не желаете ли шампанского, дорогой Николай Васильевич? — на этих словах Пушкин сделал рукой едва заметное, в чем-то даже ленивое движение, полностью выдавшее в нем человека, уверенного в том, что любой его взгляд, поворот головы, усмешка, брошенная наудалую ремарка не останутся без внимания. Так оно и вышло — в его руке тут же появился полный фужер:
— Прошу вас…
— Благодарю вас, Александр Сергеевич, — приняв шампанское из рук поэта, Николай Васильевич начал пить его большими каркающими глотками.
Раздались аплодисменты, к которым присоединился и Пушкин. Он приподнял свои узкие плечи до уровня подбородка, уткнулся носом в сложенные ладони, словно собрался молиться, затем выглянул из этого комического укрытия и громко хлопнул, как выдохнул.
Остаток вечера Пушкин и Гоголь провели вместе.
Александр Сергеевич с увлечением рассказал своему молодому другу о том, что сейчас его особенно интересует личность императора Петра I и он намерен приступить к работе в императорском архиве, дабы провести разыскания о личности государя и периоде его царствования.
Пушкин так увлеченно рассказывал о Петре Алексеевиче, что Николай Васильевич сразу вообразил себе этого, как ему представлялось еще с раннего детства, великана.
Сухощавый широкоплечий человек с босым, как у вавилонской блудницы, круглым лицом и торчащими ружейными шомполами в разные стороны колючими насурьмленными усами.
Конечно, следовало бояться этого страшного не то человека, не то медиума, о котором ходили самые разные слухи.
Говорили, например, что он мог превращаться в разных животных, мог есть сырое мясо и жить под водой, а еще утверждали, что в 1725 году он и не умер вовсе, просто потому что не может умереть, а совсем недавно его видели в Коломне, где он сидел на берегу Крюкова канала и ловил рыбу.
Рыбы подплывали к Петру Алексеевичу и смотрели на него из-под воды своими выпученными глазами, а он смотрел на них. Затем император опускал руку в ледяную воду, доставал одну из этих рыб-предуготованных и клал ее в карман своего камзола.
Николай Васильевич не мог смотреть на то, как рыба начинала биться и прясть жабрами, как она разевала рот, а потом затихала в непроглядной темноте кармана.
Засыпала.
Медиум в образе императора всероссийского поднимал с земли длинную палку и со всей силы ударял ей по воде. Потревоженные рыбы сразу начинали сердито пускать пузыри, бить хвостами воду, устремлялись в свои придонные норы, очевидно, думая, что сейчас их будут извлекать из места их неспешного и счастливого бытования, потрошить, подвергать экзекуции на открытом огне и подавать к царскому столу.
Николай Васильевич вздрогнул.
— Милый мой друг, да вы меня и не слушаете вовсе? — громко рассмеялся Пушкин и обнял Гоголя за плечи.
— Александр Сергеевич, помилуйте, слушаю и еще раз слушаю! Просто дело в том, что слишком часто игра воображения полностью захватывает меня, и я уже не могу с точностью сказать, что есть правда, а что вымысел. Так и сейчас, поверьте, представил себе нашего великого самодержца ловящим рыб на Крюковом канале.
— Господа, вы слышали, это просто гениально! — Александр Сергеевич в ажитации выбежал на середину зала и громко продекламировал:
— Но по слову Твоему закину сеть.
Сделав это, они поймали великое множество рыбы.
И даже сеть у него прорывалась.
Ужас объял его и всех бывших с ним
От этого лова рыб, ими пойманных.
Но сказал Иисус — не бойся,
Отныне будешь ловить человеков!
— Евангелие от Луки, стих пятый, — негромко проговорил Николай Васильевич, однако голос его был услышан, и вновь раздались аплодисменты.
— Большой, большой оригинал, — Петр Александрович Плетнев указывал на Гоголя, потирал ладони, посмеивался. Было видно, что он чрезвычайно доволен тем обстоятельством, что его молодой питомец понравился поэту, что, как известно, было делом непростым, ведь к новым знакомствам Александр Сергеевич относился с настороженностью и предпочитал держать людей на расстоянии.
А меж тем, по завершении рассказа о Петре I Пушкин представил Гоголю своего помощника, советника Коллегии иностранных дел Александра Михайловича Розена, чье содействие, по словам поэта, было в высшей степени незаменимым и полезным, ведь именно в архиве Коллегии и находились основные материалы, связанные с Петром Алексеевичем и его царствованием.
Спустя несколько дней после приема в доме Плетнёва во время прогулки по набережной Екатеринского канала Николай Васильевич обратил внимание на сидящего у воды человека, опиравшегося на деревянную палку, что напоминала старинного образца посох.
Подойдя ближе, Гоголь узнал в человеке своего давешнего знакомца — Александра Михайловича Розена.
Поздоровались сдержанно.
Жестом Розен предложил Николаю Васильевичу присесть рядом.
Неожиданно резкий, как выстрел, нарочито громкий, удар деревянного посоха по воде, пришедшийся по переливавшимся весенним перламутром языкам воды, что взметнулись и рассыпались на сотни искрящихся на майском солнце брызг, заставил вздрогнуть и вырваться из напряженной внутренней сосредоточенности, подавиться глубоким глотком сырого промозглого воздуха.
Гоголь подавился глубоким глотком речного, пахнущего кусками грязного, припорошенного угольной пылью льда.
— Напугал? — усмехнулся Розен.
— Немало, откровенно говоря.
— Прошу простить, Николай Васильевич, никак не желал.
— Увольте, — Гоголь взмахнул рукой, — странный у вас, Александр Михайлович, посох в руках. Возбуждает любопытство и рождает разного рода предположения.
— Да, это непростая вещь, — Розен тронул посохом воду, словно прочертил на ней знаки, буквицы ли, — хотя на первый взгляд обыкновенная суковатая палка, не правда ли? Но первый взгляд оказывается поверхностным, неглубоким, полностью лишенным проницательности, однако, как того и следует ожидать в такие минуты, воображение оживает, дорисовывая картину яркую, выпуклую, режущую глаза. Да с такой силой, что глаза эти хочется закрыть.
— Полностью с вами согласен!
— Если угодно, расскажу вам историю этого посоха.
И вновь, как еще несколько дней назад, в доме Плетнёва, в этом странном человеке Николай Васильевич, почувствовал ту самую, и ему свойственную долю безумия, но при этом неразрывно связанную с проявлениями крайнего, даже порой чрезмерного психического здоровья.
В чем же это выражалось?
В первую очередь в физиогномических особенностях Розена.
Худое продолговатое лицо его было необычайно подвижно, но при этом казалось спокойным. Своей худосочностью, которую можно было бы принять и за изможденность, оно более бы подходило человеку болезненному, однако сам облик Александра Михайловича свидетельствовал об обратном. Он был широкоплеч, крепко сложен и более напоминал не советника Коллегии иностранных дел, но морского офицера или конного гренадера.