ал «Отче наш» и пытался вспомнить псалмы, но и в годы учения не знал ни одного целиком, а теперь уцелели какие-то отдельные фразы, жалобы на свое горе и призывы на помощь. Ероха даже обещал бросить пить, если эта история благополучно кончится, обещал – и понимал, что врет…
– Эй, горемыка, – окликнул его кучер. – Ты жив там?
Ероха промычал то, что в подобном случае отвечает русский человек, чтобы от него отвязались.
– Только следом за тобой. Ты лежи на спинке, радуйся, – посоветовал догадливый кучер. – Вот спустится твой барин – измочалят тебе спинку-то, неделю на брюхе будешь спать, дуралей.
Эта новость привела Ероху в ужас. И когда его потащили из телеги, стал брыкаться. Снова вознеслась к небесам беззвучная клятва бросить пьянство навеки. Митенька и Пантюха под локти заволокли Ероху вверх по лестнице, поставили на ноги и тогда раскутали ему лицо.
– Вот, ваше превосходительство, – гордо сказал купец. – Он самый! И кафтанец полосатый – все соответствует!
– Что за черт! Кафтан точно наш, ваше степенство, а рожа – не наша, – отвечал пожилой господин, одетый в шлафрок и с утра нечесаный. – Рожа – каторжная!
Этому господину было за шестьдесят, однако стариком его называть еще не стоило, скорее – мужчиной, лицо которого расчертили вдоль и поперек морщины.
– Как не ваша? Я и «Ведомости» прихватил. Вот, извольте! – и купец, найдя нужную страницу, прочитал громко и внятно: – «Бежал от господина статского советника Еремея Гавриловича Титова крепостной дворовый человек его, Николай Степанов, который росту среднего, волосы у него на голове черные, нос прямой, лицо чистое, собой худощав, от роду имеет двадцать семь лет. На нем был суконный темного цвета с голубыми полосами и белыми пуговицами фрак. Если кто, его поймав, приведет или подаст верное о месте его укрывательства сведение в Садовой улице в вышеозначенном под № 801 Пучковом доме, тот получит десять рублей за труды». Как же не ваша? Вот он – нос, вот они, пуговицы! Бездельник, как тебя звать?
Тут Ероха понял, что сходит с ума. Следовало бы назваться любым мужским именем, хоть Елпидифором, а он вдруг понял, что не может соврать, и произнес скорбно:
– Николаем…
– Ну вот! И волосы были черные – пока не сбрил! Знал, что – примета!
Ероха исподлобья окинул взглядом комнату. Он был в прихожей богатой квартиры, откуда две двери вели в покои, и обе были приоткрыты, а в щель виднелись составленные в пять ярусов головы любознательной дворни.
– Надо ж, какое совпадение, – сказал господин. – Не мой человек, право, не мой.
– А кафтанец? – с великим подозрением спросил купец.
– Сейчас узнаем. Тришка, вели в столовую кофей подать мне и этому господину. И все, что к кофею, – распорядился хозяин дома. – А ты отвечай, да не ври. Где взял фрак?
– Под лодкой, – честно ответил Ероха и вкратце объяснил дело: ночевать было негде, свой кафтан пропил, залез под лодку, а там такая благодать.
– Теперь понятно. Мой подлец догадался, что его по приметному фраку враз признают, и избавился, – сделал вывод статский советник Титов. – К тому же я нескольким своим людям велел сшить такие фраки, и в городе они известны. Ваше степенство, прошу в столовую! Есть, слава богу, чем угостить доброго человека.
– А этого куда? – недоверчиво спросил купец.
– Да пусть убирается куда знает. Только фрак у него заберите! – велел хозяин дома слугам. – Питух в хозяйстве мне не надобен. Теперь ясно, что своего Николашку я уж более не увижу.
– Так дайте другое объявление, ваша милость. Что, в самом деле, за примета – одежа? Да я на Святки у своей Федосьи Марковны платье взял, в нем плясал с харей на роже, что же – меня теперь по ее платью искать? Пусть ваши люди вспомнят точные приметы, – посоветовал купец. – Зря, выходит, мои Пантюха с Митенькой старались. А чаяли награду получить…
– Я им по рублю дам за старание, – высокомерно пообещал статский советник. И то, рубль – деньги немалые.
Ероху вытряхнули из полосатого фрака и вытолкнули из прихожей на лестницу. Он сел на ступеньки и вновь затосковал – до чего же все в жизни нескладно! И тут дверь титовской квартиры снова отворилась.
На пороге возникло изящнейшее в мире создание – с тонкой талией, с крошечными ножками в вышитых туфельках, с голыми по локоть белыми ручками, вот только о волосах Ероха судить не мог – волосы были упрятаны под прехорошенький крошечный чепчик.
– Послушай, молодец, – негромко сказала прелестница, – ступай скорее прочь и, перейдя улицу, жди меня в москательной лавке. Понял?
– Понял, – еле выговорил Ероха.
Пьющий человек имеет простые и непритязательные отношения с женщинами. Ероха был хорош собой, и, случалось, когда пили не в трактире, а в чьем-то доме, какая-либо дама за руку уводила его в спальню; прелестницы обыкновенно попадались такие, что в трезвом виде он бы от них шарахнулся, как черт от ладана. Сейчас Ероха не был пьян и, глядя на девицу, вспомнил, что в его жизни давно не было любовницы. Когда пьешь – оно как-то забывается, но в двадцать семь лет и на трезвую голову естественная потребность напоминала о себе весьма настойчиво.
– Ступай, ступай! – прелестница скрылась, а Ероха почесал в затылке – надо же, какие приключения, а в кармане притом ни гроша…
В москательной лавке нестерпимо воняло. Ероха был привычен ко всяким ароматам: на судне и тухлятины, бывает, нанюхаешься, и мощной отвратительной вони свиного хлева, если в долгое плаванье берут ради свежего мяса поросят; и густой пороховой дым – не райское амбре; и в матросском кубрике тоже порой хоть топор вешай, – однако смешанный запах снадобий, которые покупают красильщик и аптекари, был невыносим.
– Чего тебе? – спросил унылый сиделец, державшийся за щеку, как при зубной боли.
– Девиации ведро, – отвечал Ероха.
– Что это, краска?
– Не знаю, хозяин велел взять. И румбов десятка два.
– Десять лет служу, впервые такое слышу. Точно ли тебя в москательную лавку послали?
– Точно.
– Гераська, позови хозяина, – велел сиделец мальчишке, переставлявшему какие-то ящички. – Может, он догадается.
Городить чушь и нести околесицу с похоронным видом Ероха выучился еще во флоте – его самого гоняли с юта на бак и обратно за ведром девиации, а он, уже став мичманом, посылал кого-то из гардемаринов искать четвертую ногу трехногой астролябии.
К счастью, объясняться с хозяином лавки не пришлось – прибежала прелестница.
– Вот, держи, – и Ероха получил в ладонь крошечную записочку. – Отнесешь в модную лавку мадам Анжу, что на Невском за Гостиным. Она дальше передаст. И двугривенный за труды. Я вижу, ты ни ремесла не имеешь, ни барина. В лавке тебе скажут, когда за ответом жаловать. Ответ сюда принесешь.
Говорила прелестница бойко и быстро.
– А как я тебя сыщу?
– Зайди к нам с черного ходу, спроси кухарку Феклу…
– Какая ты кухарка?! – изумился Ероха.
– Это матушка моя, она записку примет. Может статься, и я выйду… Прощай!
И прелестница, метнув лукавый взор больших и чуть раскосых глаз, убежала. Выскочил из лавки и Ероха, сжимая записку и монеты. Завтрак он себе, можно сказать, заработал. Хотя и постыдно для мичмана любовные записочки таскать, так ведь и мичман-то – бывший…
В таком положении проявлять любопытство незачем. Заплатили за доставку посланьица, заплатят за доставку и другого – глядишь, и еще один день прожит, вот только на ночь нужно искать пристанище. Но Ероха не удержался, поглядел, кому записочка адресована. И тяжко вздохнул. Хотя, конечно, могут в столице жить два «Mr. Mishel Korsakoff», и даже три, но интуиция подсказывала Ерохе – письмо адресовано тому самому Корсакову, с которым он учился в Морском корпусе. Потом Мишель, совсем немного послужив, вышел в отставку по семейным обстоятельствам, подробностей никто не знал, было лишь известно, что он уехал из Санкт-Петербурга в провинцию. Год назад Корсакова видели в столице, бодрого и хорошо одетого, но в Кронштадт повидать старых товарищей, он не наведался.
И вдруг стало ясно – вот у кого можно перехватить денег, коли это точно он! Изобрести какую-нибудь беду, добыть денег, заплатить квартирной хозяйке… а потом?.. Потом чем заняться?.. Ведь ежели сразу не решить, для чего нужны деньги, то монетки укатятся в известном трактирном направлении – для того они и круглые.
Так ничего путного и не придумав, Ероха добрался до лавки мадам Анжу. Француженки, служившие у мадам, записочку взяли, а Ероху, велев прийти за ответом вечером, к закрытию лавки, выпроводили. Он еще не забыл совсем французский язык и по их речам понял, что Корсаков за посланием явится самолично, поэтому следует к его приходу подрумяниться и припудрить носики. Оставалось лишь дождаться, и это было самое сложное: как и где выбрать на Невском место, чтобы видеть дверь модной лавки?
Ероха принялся слоняться взад и вперед, полагая, что Корсаков может прибыть в любую минуту. И чем дольше он дефилировал, тем больше ему казалось, что бывший однокашник – его единственное спасение. Корсаков мог бы дать в долг пять рублей или даже десять. Десять – это опять крыша над головой, а нужно еще одеться… а потом?..
Это проклятое «потом» ему не давало покоя.
Он понятия не имел, что может делать в столице человек, которого несколько лет обучали мореходному ремеслу. Давать недорослям уроки математики разве? Но для этого нужны связи, нужна протекция, чтобы взяли в хороший дом. А вот если возьмут – в том доме может оказаться и девица на выданье…
Не то чтоб Ероха страстно хотел жениться – он мечтал выстроить стенку между собой и водкой. А хорошая жена могла бы его от дури отвадить. А родня жены – найти для него занятие… И все это будет так же скучно, как чтение вслух логарифмических таблиц…
Он взял у идущего мимо квасника на копейку клюквенного квасу, выпил и продолжил опостылившее фланирование по Невскому. Потом заметил издали мальчишку-блинника с горячими гречневыми блинами на конопляном масле, укрытыми ветошкой. Ероха подбежал к нему, взял две штуки, посолил и умял с умопомрачительной скоростью.