дно – дойти до Корсакова во чтобы то ни стало.
И он дошел. И был впущен Тимофеичем, скроившим зверскую рожу при виде попорченного кафтана. Корсакова дома не случилось, и Тимофеич, возомнивший себя хозяином, хотел было выставить гостя в тычки, но Ероха воспротивился. В конце концов его уложили на каком-то сундуке. Когда Корсаков вернулся, он спал.
Проснулся Ероха довольно рано. Сундук стоял в чулане, в двух шагах от кухоньки, и Ероха вышел поискать чего-нибудь против головной боли, клянясь впредь не заглядывать в трактиры, где наливают вместо хорошей очищенной водки какой-то дурной сиволдай. Средство стояло на полке в зеленом штофе. Ероха принюхался и понял, что оно непременно поможет. Потом он вернулся в чулан и был извлечен оттуда после полудня.
– Ну, Ерофеев, твоя беда мне понятна, – сказал Корсаков. – Как же ты это?
– Сам не понимаю.
– Плохо.
– Долбать мой сизый череп…
– Ты можешь дать слово не пить?
– Могу.
– Ну так дай.
– Дать-то нетрудно. Сдержать – невозможно. За мной этих слов уж полтора десятка числится.
– Я не знаю, что с тобой делать, – честно признался Корсаков. – Положение мое таково, что лишних денег нет; те, что были, потрачены на одно дело… Я намерен жить в Москве, мне обещали там место в Воспитательном доме. Ты помнишь, я всегда шел первым по математике и черчению, могу рисованию обучать. Там же, при Воспитательном доме, будет и квартира. Сейчас я должен все эти дела уладить и собраться в дорогу. Прости – ничем помочь не могу. Разве что оставить тебе то добро, которое с собой не потащу. Так ведь пропьешь…
– Пропью, – печально согласился Ероха.
– Не держи на меня зла. Кабы ты знал мои обстоятельства…
– Да ладно. Я понимаю.
– Совсем не можешь, чтобы не пить?
– Выходит, не могу. Такая моя планида.
– По крайней мере, честно. Послушай, у меня к тебе просьба. Перед отъездом хлопот множество, и Тимофеич, и Федька сегодня носятся, как угорелые. А мне нужно отнести одно письмо в Итальянскую. Сможешь?
– Чего ж не смочь?
– Вернешься – пообедаем.
– Давай письмо.
Оно лежало на подоконнике, но это скорее был сверток в плотной бумаге, толщиной чуть ли не в вершок. На нем Корсаков красиво написал: «Господину Алексею Андреевичу Ржевскому, в собственные руки».
– Беги. Это очень важное письмо. И сразу же назад. Коли тебе на роду написано пить – так лучше я тебя венгерским напою, чем трактирщик какой-то дрянью.
Ероха хотел надеть кафтан – оказалось, что кафтан влажен и висит на веревке; Тимофеич не мог спокойно смотреть на испорченное господское добро, сперва оттер сухую грязь, потом начал выводить пятна. Делать нечего – пришлось бежать в сыром.
Дом, где квартировал сенатор Ржевский, был известен в Итальянской каждому прохожему. Ероха упросил швейцара впустить и оказался перед выбором: хозяин отсутствовал, зато вышла госпожа Ржевская, очень милая дама, и пообещала, что муж получит послание в целости и сохранности.
Зная, что если пойдет блуждать с письмом по окрестным улицам в ожидании, пока Ржевский вернется, то непременно окажется там, где наливают, Ероха помаялся сомнениями – и отдал даме письмо.
К Корсакову он возвращался довольный – вот ведь, захотел удержаться от посещения трактира – и удержался.
Корсаков велел Федьке принести из какой-то кухмистерской обед на две персоны и уже сидел за столом.
– Садись, – сказал он. – Что письмо?
Ероха объяснил.
– Правильно сделал. Письмо такое, что, может, его самой государыне покажут.
– Что ж там – измена, донос?
– Да черт его ведает. Досталось оно мне случайно, куда его девать – я не знал. У меня тут такое, такое…
Видимо, Корсакову не терпелось рассказать о своих похождениях.
– Ерофеев, я ведь скоро женюсь!
– Поздравляю, на ком?
– На прекраснейшей в свете девице. То есть перед Богом она уже мне жена, но ее проклятый родитель и слышать обо мне не желает. Прости – имени не назову.
– Понимаю…
– Так вышло, что мы с ней сперва друг друга полюбили страстно, потом сошлись, тайно встречались, и оказалось, что она в ожидании…
– В ожидании чего? – не понял Ероха.
– Младенца, чудак. Чего еще может ожидать девица, которая отдалась любовнику своему? Я сватался – старый черт отказал. А меж тем срок близится, и диво, что удается скрыть брюхатость под юбками. Как быть? Ведь когда рожают – столько шума… Мы догадались – во Второй Мещанской живет ученая повивальная бабка, госпожа Ольберг, к ней многие дамы в сомнительных случаях обращаются. Уговорились – если Господь будет милостив и схватки начнутся ночью, Маша, горничная, тайно выведет мою невесту из дому и на извозчике доставит к Ольбергше…
Ероха слушал, затаив дыхание.
– А я должен был прислать к тому же дому своего Федьку, чтобы он взял дитя и быстро принес ко мне. Тимофеич отыскал кормилицу, согласную ехать с нами в Москву. Вообрази ж мое изумление, когда дурак Федька прибежал утром и доложил, что дитя пропало!
Ероха лишился дара речи.
– В письме, что я сегодня получил, это вкратце разъяснялось – Маша приняла за Федьку кого-то другого и всучила ему дитя, а сама побежала за извозчиком, который ждал в условленном месте. Федька опоздал, возможно, минут на пять! Кто ж знал, что Господь пошлет легкие роды?
– На все воля Божья, – пробормотал Ероха, боясь спугнуть рассказчика.
– Я понял, что чужой младенец никому не нужен, и его нужно искать окрест повитухина дома. Мы втроем понеслись расспрашивать извозчиков, которые не записались в полк, молочниц, дворников, пошли по трактирам, и дитя нашлось!
– И что же? – охрипнув от волнения, спросил Ероха. – Ему это не повредило?
– Нет, добрая женщина кормила его. Мы тут же передали сына своей кормилице, а когда она его распеленала – выпал из одеяльца пакет. Я долго не знал, как с ним быть – он не был надписан. И вот сегодня утром, пока ты спал, я все же вскрыл его. Ерофеев, это оказались масонские бумаги. И если бы это была обыкновенная их возвышенная невнятица – черт бы с ней! Там шла речь о ложе «Нептун», которая объединяет флотских. И мне показалось, что сочинитель, Господи прости, лелеет измену. Ведь «Нептун» – ложа шведского образца, и ее гроссмейстер – герцог Зюдерманландский, и наши масоны обязаны ему во всем подчиняться… Вообрази, что может из этого выйти!
– Погоди, погоди… С чего ты в масонских делах стал разбираться?
– Да я сам чуть в «Нептун» не угодил, меня обучали и просвещали, я с поручениями ездил. Так вот, герцог Зюдерманландский возглавляет эскадру, которая должна сразиться с эскадрой Грейга, а господин Грейг – сам масон, управляющий мастер «Нептуна» и должен повиноваться приказам герцога. Понимаешь, какой узел завязался? Я понял одно – сам его развязать не могу, нужен человек, который способен это сделать. А кто, кроме Ржевского? Он хотя от дел отошел, но его слово и для петербуржских, и для московских масонов много значит, он догадается, что тут предпринять. Вот я с тобой этот пакет со всем его содержимым, обернув его наново, и отправил… ты что, Ерофеев?..
– Матерь Божья… – прошептал ошалевший от известия Ероха.
– Вот именно, я тоже, читая, крестился и всех святых поминал. Раньше вскрыть надо было. А сейчас Грейг уже получил от государыни приказ ставить паруса и вести эскадру на поиски неприятеля. Весь город про то судачит. Так что, боюсь, предатели уже ушли в плаванье…
– Эскадра ушла?
– Ну, коли не сегодня – так завтра уйдет, медлить не станет.
– Ушла? Без меня?..
Странные маневры совершает человеческий разум. Диковинная история с исчезнувшим письмом Змаевича померкла перед новостью об уходе эскадры, хотя, казалось бы, какое дело пропащему мичману, выпивохе Ерофееву, которого товарищи живьем похоронили и отпели, до войны со шведами?
То, что прежние друзья и сослуживцы без него ходили в плаванья по Балтике, школили рекрутов, принимали новые суда и чинили старые, получали чины, собирались в кругосветный вояж, Ероху почти не волновало – такова их жизнь, он сам совсем недавно жил этой жизнью и ничего в ней чересчур соблазнительного не видел.
Но товарищи без него ушли на войну. И это было нестерпимо!
Никто не сказал: братцы, а подождем Ерофеева, он ведь тоже собирался, даже простым матросом был готов идти и от пьянства хотел отстать, подождем его, вот он уже торопится, вот бежит по пирсу!
Мичмана Ерофеева больше не было в списках тех, кто присягал служить Отечеству. И эскадра ушла без него.
– Корсаков, дай мне два рубля, – сказал Ероха. – Дай два рубля, черт, черт! Будь оно все проклято! – И треснул кулаком по столу.
– Ты сдурел?
– Я поеду в Кронштадт. Я их догоню.
– Точно – сдурел.
– Корсаков, это – все, что у меня осталось… Понял? Господи, какой я урод! Хватит! Слышишь? Долбать мой сизый череп! Не могу больше, не могу, не могу…
И Ероха зарыдал самым пошлым образом, как пьяная баба, колотя кулаком по столу и бессвязно матерясь.
Так тошно ему не бывало даже в самом суровом похмелье.
Глава восьмаяБой при Гогланде
Эскадра Грейга, невзирая на слабый ветер, а то и вовсе штиль, шла на запад, к Гогланду – медленно, но шла, полагая обогнуть остров с юга.
Опытный шотландец, поразмыслив, поделил свой флот на три эскадры. Первая, под командованием Мартына Петровича фон Дезина, родного брата застрявшего в Копенгагене Виллима фон Дезина, была, с его точки зрения, самой слабой – потому и назначена в авангард, для лучшего над ней надзора, как Грейг со всем известной лаконичностью объяснил офицерам. Контр-адмирал Тимофей Гаврилович Козлянинов, бывший с Грейгом в сражении при Чесме и имевший репутацию человека надежного, возглавил вторую эскадру, место которой было в арьергарде. Его флагманом был семидесятичетырехпушечный «Всеслав». Себе Грейг взял самые сильные и мощные корабли. Они составили кордебаталию.
Попал в авангард и «Мстиславец».
Быстрее огромных кораблей и фрегатов были шустрые парусно-гребные катера, бывшие в составе русского флота всего лишь с 1782 года. Они, сколько было можно, поддерживали связь с Кронштадтом. Так в эскадре наконец узнали судьбу двух фрегатов-разведчиков, не вернувшихся в порт. Тридцатипятипушечный «Ярославец» встретился со шведами у мыса Суроп, не сумел уйти и сдался. В тот же день шведам достался еще один приз – двадцатишестипушечный «Гектор», командир которого приходился Родьке Колокольцеву двоюродным дядей.