Ему казалось, что там, в любимом моряцком городке, хворь пройдет сама собой.
Когда его хотели снести на берег, он воспротивился, велел поскорее грузить на носилки тех, кто в них нуждается, Родька раздобыл ему палку, и Михайлов сошел с транспорта, но своими ногами.
Оказалось, что госпожа Колокольцева, сильно беспокоясь за сына, прибыла в Кронштадт, чтобы первой узнать новости о морской баталии и о судьбе Родьки. Для этого она взяла судно у кого-то из родственников – большого любителя устраивать на воде рóговую музыку. Это была целая галера, где помещалось кроме гребцов и четверки матросов не менее десяти гостей и десятка трех музыкантов. Сейчас на галеру перенесли раненых, назначенных к отправке в петербургский Морской госпиталь. Но отдавать Михайлова казенным эскулапам госпожа Колокольцева не пожелала. Поэтому его повезли не на Васильевский, в лоно родного семейства, а к Смольному. И это было мудро: теща, при всей любви к зятю, вряд ли нашла бы толкового доктора, поскольку с ним нужно сговариваться по-немецки, а она лишь по-французски полсотни слов помнит; госпожа же Колокольцева сразу притащила к михайловскому ложу ученого немца с такой суровой образиной, что маленький калмычонок, бывший в доме на посылках, посмотрел и разревелся.
Она бы и целую роту немцев пригнала к человеку, который спас сына от смерти. Тем более, что Родька так это ей расписал, словно не валялся в беспамятстве на палубе, а сидел в креслах, как зритель в партере, и самые любопытные детали разглядывал в подзорную трубку.
Михайлов по-немецки говорил и понимал. Немец оказался редким занудой, выспрашивал подробности, вплоть до веса упавшего на ногу топора. Он ногу щупал, поворачивал, нюхал, наконец заявил, что пациенту повезло – он берется исцелить эту хворобу с условием, что будут слушаться каждого его немецкого слова. И назвал хворь загадочно – нагноение внутренней гематомы.
Оказалось – нагноение засело глубоко, и вытягивать оттуда гной, который распространился вширь, дело непростое. Перевязки с мазями придется делать каждый день, но сперва – разрезать больное место и очистить все, что удастся. А если промедлить – образуется вечная язва, которая со временем потребует отъятия ступни.
– Ладно, режьте, – согласился Михайлов. – Только напоите меня чем покрепче, да чтоб я этого не видел…
Доктор послал за каким-то снадобьем собственного изобретения, которое ввергло Михайлова в тяжелый черный сон. Но слово немец сдержал – рану вычистил скрупулезно. А потом, как выяснилось, велел кормить пациента очень сытно, чтобы организм имел силы для борьбы с болезнью.
– Его счастье, сударыня, что он недолго на корабле пробыл, – объяснил доктор госпоже Колокольцевой, – и хорошо питался. Когда моряк возвращается из длительного плаванья, то три четверти недомоганий объясняются плохой пищей.
– Врет он! – сказал матери Родька, когда доктор ушел. – У нас в рационе и говядина, и свинина, даже матросы четырежды в неделю по полфунта мяса получают, что может быть полезнее? И рыбу нам жарят, и каши варят – гречневую и овсяную, и сухарей дают полтора фунта в день, сгрызть не успеваешь, и масло коровье, и пиво… и кур в клетках с собой берем!..
– Врет или не врет, а творог ты есть будешь. Достану самый лучший и жирный.
– Да при чем тут творог, когда кость сломана?
– Будешь – и все. А станешь перечить – посажу с девками корпию щипать. Ее господину Михайлову много потребуется.
Но Родька предпочел поселиться в одной комнате с капитаном и слушать истории о морских походах.
Михайлов любил похвастаться – водился за ним этот мелкий и радостный грешок. Он соблюдал чувство меры и не городил заведомой ерунды, только в своих историях всегда гляделся самым главным и самым неуязвимым молодцом. А в его арсенале было такое сокровище, как плаванье в составе эскадры вице-адмирала Сухотина в Средиземное море.
Эскадры туда по желанию государыни отправлялись ежегодно, она даже собиралась купить у неаполитанского короля островок, Линозу или Лампедузу, чтобы поставить там базу для русского флота – нужно же где-то отдыхать при переходах из Балтийского моря в Черное и обратно. Шесть лет назад побывал в Италии и Михайлов.
Уж как там было на самом деле – знал лишь он один, а Родьке рассказывал, что вся эскадра, попав на Балтике в жесточайшую бурю, маялась морской болезнью, разумеется, кроме него, Михайлова.
– И коли тебе предложат лечиться горячим шоколадам – ты такого советчика гони в шею, – поучал Михайлов. – Наши гардемарины все запасы шоколада вмиг извели, и что? Отдали морским гадам на пропитанье. Тут одно есть средство – именуется привычкой. И то не всегда помогает.
– Как это – не всегда? – удивился Родька.
– Зависит от того, на каком ты судне. Если, скажем, освоился на крупном, типа «Ростислава» и не маешься, а перейдешь на какой-нибудь катер – тут-то тебя и припечет.
Михайлов был благодарен слушателю за вопросы – пока говоришь и вспоминаешь, боль в ноге вроде бы утихает.
– А какие в Италии женщины? – напрямик спросил Родька.
Вопрос о женщинах волновал парня чрезвычайно – после почти монастырской жизни в стенах Морского корпуса он сразу попал на борт «Мстиславца», где, разумеется, дам не водилось. Так хотя бы поговорить о них!
Михайлов хмыкнул. Похвастаться любовью итальянской графини было бы несложно – только у него случилось всего лишь небольшое приключение с булочницей, у которой он брал вкусную выпечку.
– Мне больше понравились португальские, – небрежно сообщил он, и это было чистой правдой. – Наши по сравнению с ними бледны, скучны.
И неожиданно вспомнилась та, что не была ни бледна, ни скучна, а напротив – весьма румяна и весела, а под румянцем – смугловатая кожа.
– Сгинь, рассыпься, нечистая сила, – мысленно пожелал Александре Михайлов и продолжал уже вслух: – Я знавал там молодую графиню с талией нимфы и с физиономией самой соблазнительной. Глаза у нее были черные, плутовские, а волосы – Колокольцев, у нас ты таких не увидишь. У дам была мода – носить их распущенными, и они достигали до пят, но представь мое удивление: когда графиня повернулась ко мне спиной, я увидел у нее на затылке узел, да какой! То есть к той длине, что была на виду, следовало прибавить по меньшей мере аршин!
– Так не бывает!
– Бывает, друг мой…
– Это шиньон! – объявил Родька. Имея моложавую сорокалетнюю матушку и двух сестер того возраста, когда уже стараются выглядеть дамами, он знал кое-какие затеи прелестниц.
– Нет, ты уж мне поверь…
– Алексей Иванович! Неужто вы те волосы распускали?..
– Ну… ну, не могу ж я тебе такие подробности говорить…
Это не было враньем, не было, разумеется, и правдой – а лишь искусным, отточенным хвастовством.
– А что итальянки? – осторожно спросил Родька.
– Итальянки, на мой взгляд, не так хороши, – признался Михайлов. – Я волочился от скуки за одной певицей, так она, веришь ли, не знала грамоты. Но пела прелестно. Однако жениться на итальянке и жить с ней в Италии нельзя – у них там престранные нравы. Там девицу из хорошей семьи отдают в монастырь, откуда выйдя, она тут же отправляется под венец с женихом, которого нашла ей родня. Думаешь, эта неопытная жена станет сохранять ему верность долее двух недель? Ошибаешься!
– Как же про то сделалось известно?
– У них обычай – жена, едва из-под венца, окружена бывает поклонниками, из них выбирает одного, – он и становится ее узаконенным избранником, что ли, и зовется «чичисбеем». Муж ничего не может возразить – так принято. Что там между женой и чичисбеем на самом деле происходит – никто не знает, а только он ее сопровождает в театры и на гулянья, дарит ей цветы и сладости, ветет себя, словом, как нежнейший супруг. Вообрази, что ты, женившись на итальянке, заполучил себе в дом такого чичисбея! Да ты на второй день его пристрелишь!
Родька расхохотался.
– Нет, моряку такая ни к чему, – уверенно сказал он. – Моя будет такова же, как матушка, что батюшку по году и более из плаванья ждала. А итальянские вина? Так же ненадежны, как итальянские жены?
– Вин я там перепробовал немало, – похвастался Михайлов. – Они легки, пить их можно целыми кувшинами. Выпил, казалось бы, ведро – а захмелел чуть-чуть. Хотя, может, другие и пьянеют, меня-то вообще хмель ничуть не берет.
– А после прощального пира в трактире? – тут же напомнил Родька. – Когда вас под руки на «Мстиславца» привели и насилу на борт втащили?
– Ты видел это? – резко приподнявшись, спросил Михайлов.
– Видел.
– А кто меня вел?
– Алексей Иванович, я этих господ в лицо не знаю. Я забеспокоился, мало ли что… и я к вам потом в каюту заглянул. Может, укрыть или воды принести. Вы спали… а сундучок ваш с лоциями и картами открыт был… Я закрыл и задвинул на место…
Другого способа сообщить Михайлову, что два незнакомца, похоже, копались в его имуществе, Родька не придумал.
– Так. Начнем сначала. Два человека привели меня и подняли на борт, – задумчиво сказал Михайлов. – Их ведь не только ты видел, их наверняка видели другие люди.
– На «Мстиславце» очень мало народа осталось. Меня же в трактир не взяли, а наши тоже где-то гуляли! – имея в виду новоявленных мичманов, пожаловался Родька. – А куда мне было деваться?
– И все же? – голос Михайлова был строг.
– Шлюпку заметил вахтенный с бака. Но как она швартовалась, – не видел, – подумав, вспомнил Родька. – Концы кидали Егоров и Волков, они же штормтрап спустили… Их больше нет, Алексей Иванович…
– Плохо. Нужно найти тех, кто привел меня в каюту. Ты можешь выходить из дома?
– Могу-то могу…
– Доехать до порта на извозчике? Узнать, где теперь «Мстиславец»?
– Да! Могу!
Сказав это, Родька знал, что убегать из дому придется тайком от матери. Госпожа Колокольцева полагала, что лечить перелом костей можно только под крышей родного дома, не выходя даже на речной берег подышать воздухом.
– И вот что. Надо поискать одного человека на Васильевском. Принеси бумагу, перо, я адрес запишу. Это отставной мичман Владимир Новиков. Он с виду – простак простаком, но человек толковый. Смотри только, в его доме чувств не лишись. У него там крокодилы!