Положительно, смольнянка была неисправима.
Александра повела ее домой. Там уже дожидался Гришка. Оказалось – он стучал четверть часа, не менее, никто не отворил, он прислушивался – было тихо, дворник сказал ему, что в квартире проживает молодая дама, а Нерецкая иль нет – кто ее разберет, мужчина – тот точно господин Нерецкий. Гришка узнал, что своего экипажа у этой пары нет, что дама – большая домоседка, что живут они в доме около двух месяцев, что горничной не имеют, а приходит хозяйничать какая-то баба. Он решил, что дама где-то неподалеку, в лавках, ждал, ждал, но не дождался.
– Баба! Вот кто нужен! Беги, карауль бабу! – велела Александра. И, не слишком доверяя Гришкиным дипломатическим талантам, послала с ним десятилетнего сына горничной Танюшки, невесть от кого прижитого, – Трофимку. Его следовало послать за Александрой, ежели безымянная баба объявится.
Поездка к Арсеньевой откладывалась – Александре пришлось в хорошую погоду сидеть дома и ждать известий от Гришки. Она взялась было рукодельничать, но вышивка стала ее раздражать, тогда она села рисовать. Несколько акварелей следовало завершить, поправить, начертить и расписать овальное обрамление. Они предназначались для подарков.
Наконец пришло на ум изготовить «приятную воду» для протирки лица. Александра послала в лавку за белым французским вином и за лимонами, велела достать большую бутыль для настойки, и под ее присмотром Танюшка мыла и резала лимоны, проталкивала ломти в узкое горлышко, заливала вином. Это немного развлекло.
Гришка явился ближе к вечеру и доложил: баба не появилась, добрые люди сказали, что она имеет обыкновение приходить утром. Из этого следовало, что придется встать пораньше и быть готовой к выходу сразу после завтрака. И, оказавшись в доме госпожи Ольберг, посетить ту из ее помощниц, что оставлена замещать хозяйку. Так что пришлось лечь спать пораньше.
Утром Александра, не будя Фросю, отправилась на поварню. Кухарка Авдотья уже хозяйничала там, готовя завтрак для дворни, и была сильно недовольна.
– Вот чего ему недостает, Трофимке, егозе чертовой? – бурчала она. – Пригулянный, в непотребстве зачат, а растят, как барчонка! Танюшка-дура его калачами кормит! Так и калачей, вишь, мало!
– Вареньем лакомился? – спросила Александра.
– Горшок ополовинил! Крыжовенного, наилучшего!
– И пусть бы разболелось.
– А мне бы пожалела? – Александра засмеялась. – Ну, что еще он натворил?
– Может, еще чего негодник натворил. Увижу – доложу. А вам бы, доброй барыне, Танюшку по щекам отхлестать, что за сыном не смотрит!
– Смотри, коли начну по щекам хлестать – всем достанется, никто из вас не безгрешен, – предупредила Александра, знавшая за Авдотьей кое-какие денежные проказы вокруг молока, масла и сметаны, привозимых бабой-охтенкой.
Кухарка молча поклонилась в пояс, являя вдруг бессловесное смирение и истовую покорность.
На поварню заскочил нечесаный и неумытый Гришка, впопыхах поклонился, стребовал у Авдотьи толстенный ломоть хлеба и побожился, что не успеет стриженая девка косы заплесть, как он уж будет на Второй Мещанской. Ведь коли баба смотрит в наемной квартире за порядком – то и является рано.
– Трофимку с собой возьми, – велела Александра. – Да вот и ему хлеб.
– Розог бы негоднику, а не хлеба, – вставила свое сердитое слово Авдотья и взялась растапливать печь. Александра же кликнула горничных – чесать волосы, готовить умыванье, варить кофей, подавать свежие сорочку и чулки.
Потом она, полностью готовая к выходу, сидела у окна и ждала. Экипаж уже стоял у дверей.
Беспокойство грызло и кусало ее, как дикий кот. Что, коли та женщина – и впрямь жена Нерецкого? В какой мере законная жена может встать между двумя влюбленными? И нельзя ли ее куда-нибудь спровадить? Александра не хотела брать в любовники женатого человека, но если жена – где-нибудь в Муроме или в Оренбурге, то это уже не совсем женатый человек…
Она мысленно слышала те безумные слова, которые говорил ей Нерецкий, и все яснее понимала, что обречена – это та самая любовь, которая охватывает внезапно, как несгорающее пламя, и случается лишь раз в жизни.
– Голубушка-барыня, Трофимка прибежал! – доложила Фрося.
– Иду!..
Éдучи, Александра всю дорогу молилась, чтобы женщина, стучавшая каблуками, оказалась сестрой, матерью, да хоть любовницей – только не женой.
Баба, мывшая в квартире Нерецкого полы, которую изловил на лестнице у дверей Гришка, оказалась глупа чрезвычайно.
– С кем барин живет? – допытывалась Александра, зазвав ее в экипаж. – Кто она ему? Жена? Любовница?
– А сожительница.
В купечестве было принято называть так законных супруг. Но глупая баба, весь ум которой заключался в умении насухо выжать грязную тряпку, если и знала разницу между женой и любовницей, то тщательно это скрывала.
– Давно ты им служишь?
– А с Вознесенья.
– Они, стало быть, на Вознесенье тут поселились?
– Почем мне знать.
– А хозяйка молода, стара?
– Молода.
– Так кто она барину – сестра, жена?
– А сожительница.
– Повенчаны они или нет?
– Почем мне знать. Платят – и ладно.
Александра в своем корсете прямо взмокла, домогаясь правды. Но баба держалась стойко. В конце концов она получила гривенник и была выставлена из экипажа. Гришка заглянул, ожидая новых поручений.
– Я думал, она дверь вышибет, так колотила! – весело сказал он. – А может, мне в окошко залезть, поглядеть?
– В третье жилье? Совсем ты с ума сбрел. Вот что – ступай, постучись в двери второго жилья. Там их две, тебе нужны те, что справа. Скажи – барыню ищешь, барыня с утра к госпоже Ольберг покатила, а барин ее хватился, весь дом на ноги поднял. Понял?
– К госпоже Ольберг, – повторил Гришка и побежал выполнять приказ. Вернулся он очень быстро.
– Не отворяют!
Тут Александра поняла, что у повивальной бабки с ее помощницами может быть условный стук на тот случай, когда в квартире совершаются какие-то медицинские действия. Поняла она также, что с этого конца к пропавшему пакету не подобраться и разумнее доискиваться до кормилицы, которую непременно взяли к дитяти. Нужно было ехать к Игнатову – а где он живет?
Александра была до такой степени здорова, что и своего-то доктора, за которым послать в случае насморка или прыщика на носу, не имела.
День вышел суматошный. Наносить визит Гавриловым или Ржевским было рано, домой возвращаться не хотелось, Александра приказала везти себя в Казанский собор – хоть утреннюю службу достоять и поставить свечки во здравие всех, кто дорог, начиная с Нерецкого. Там Александра набрела на образ Георгия Победоносца и, будучи истинной патриоткой, поставила большую свечу за удачу русского флота, имени Михайлова, однако, не называя – ей казалось, что нехорошо в храме Божьем поминать любовника. Потом она поехала к Гавриловым, потом на поиски доктора, он оказался вызван к больным, Александра понеслась к Ржевским, там детишки уже были бодры, и весь день, в сущности, ушел на бестолковую погоню. Наконец, оставив доктору записку, Александра поехала с визитом к госпоже Арсеньевой.
Кривая старуха долго не могла взять в толк, чего от нее хочет светская дама. Наконец до Александры дошло, что это одно притворство. А ответить враньем на вранье – по меньшей мере справедливо.
– Кабы вы, сударыня, сказали, где искать мадмуазель Муравьеву, то много бы способствовали ее счастью и успеху. Молодой двор набирает новых фрейлин, мадмуазель Сташевская, очевидно, получит шифр фрейлины, и она хочет составить протекцию подруге, – сказала по-французски Александра, отлично зная, что для большинства пожилых дворянок двор, пусть даже не государыни, а наследника, – Олимп, и обитатели его – чуть ли не греческие боги.
– Да кабы я знала, где найти ее, дурищу! – воскликнула старуха по-русски. – За косу бы приволокла. Не спрашивай, сударыня, христа ради, не спрашивай, а всем говори – померла-де, померла… нет ее, и все тут…
Александра поехала домой, придумывая, что бы сказать Мавруше. Но ее новоявленная воспитанница о Поликсене Муравьевой даже не спросила. Она лежала в своей комнате на постели, одетая, и взахлеб рыдала.
Александра привыкла считать Маврушу девицей легкомысленной и жизнерадостной, даже восторженной. Этот рев сильно нечаянную воспитательницу озадачил.
– Что случилось, Мавренька? – спросила она, присев на край кровати. – Что стряслось? Ну, рассказывай, рассказывай, не таи, не держи в себе…
Усадив девушку, она примостила мокрое лицо на своем плече и замкнула Маврушу в объятии – таком, что не вырваться.
– Сашетта… ох, Сашетта… помоги мне уйти в монастырь… – еле выговорила Мавруша.
Александра подумала было, что речь о Смольном – его в городе до сих пор часто называли монастырем, а воспитанниц – монастырками. Но оказалось, что Мавруше нужна самая настоящая девичья обитель, желательно подальше от Санкт-Петербурга.
– Сашетта, помоги мне доехать до Москвы! Я все продам, у меня ведь есть драгоценности, я вклад в монастырь сделаю!.. Только увези меня отсюда… не то убегу…
Поняв, что в таком состоянии Мавруше не до правды, Александра пообещала ей все – и монастырь, и чуть ли не великую схиму. А сама, выйдя, приказала Танюшке постелить войлок у Маврушиной двери и там спать – мало ли какая дурь ударит девице в голову!..
Порядком устав, Александра выпила чаю и легла. Но поспать не удалось.
– Барыня-голубушка, вставайте, барыня-голубушка, у нас тут такое! – говорила Фрося, тихонько тормоша ее. – Позвольте ножку… и другую!..
– Что такое, воры? – всполошилась Александра.
– Кабы воры! Воров есть кому повязать да в часть сволочь! Ой, голубушка-барыня, вставайте, сами поглядите! Мы и свечи зажгли!
Поскольку утренние туфли были уже надеты на ноги, а голубой атласный шлафрок с палевыми отворотами накинут на плечи, Александра встала. Фрося пошла вперед с подсвечником.
Александрина дворня собралась на поварне, двери черного хода были отворены. Лакеи, Гришка и Пашка, держали с двух сторон женщину, прятавшую лицо в ладонях. На плечах у нее была преогромная турецкая шаль. Рядом стояла Мавруша, в одной нижней юбке и ночной кофте, даже без чепчика, с большой скалкой в руке, и грозилась прошибить голову каждому, кто обидит ту женщину.