Тот его привел в Большую Миллионную улицу к хорошему каменному дому. Сам он вошел со двора, кто-то незримый его окликнул, кому он отозвался бойким звонким голосом, откуда яствовало – он тут квартирует.
Родька прошелся взад-вперед и обнаружил стоявшего в Аптекарском переулке, возле развалин старой деревянной аптеки дворника с метлой. Он спросил о доме, во дворе которого скрылся соглядатай, и узнал, что это собственность госпожи Рогозинской, отдается в наем богатым господам, а во дворе – сарай и конюшни. Тогда Родька полюбопытствовал о парне, что привел его сюда, кое-как описав внешность. Дворник предположил, что это один из лакеев госпожи Денисовой.
Страх как хотелось явиться к Михайлову с ценными сведениями! Родька подумал, подумал – и вошел во двор.
Это был обыкновенный, плохо прибранный двор, со всеми типичными запахами, где суетились люди: конюх, усевшись на солнышке, чинил сбрую; баба несла от водовозной бочки ведра с питьевой водой; бородатые мужики пилили доску; старик в ливрее о чем-то сговаривался с бродячим стекольщиком; тут же садовник в белом холщовом балахоне передавал в окошко первого жилья принесенные им цветочные горшки. Но не только это заметил глазастый Родька.
Солнце, заглянувшее во двор, осветило ту его часть, что примыкала к конюшне. Там было место, специально расчищенное от всякого хлама, куда выкатывали экипаж и выводили упряжных лошадей. Сейчас оно пустовало. Но на лавочке прямо под высоким окошком, сидела молодая женщина, кутаясь в турецкую шаль. У ее ног прямо на земле устроилась другая и, доставая из корзины котят, показывала подруге. Дело обычное: на конюшне всегда прикармливают кошек, поскольку где овес – там и мыши; опять же, ничего удивительного, что девицы играют с котятами.
Та, что сидела на лавочке, была скучна и Родьке не понравилась. Лицо ее показалось ему серым, блеклым, явно нуждавшимся в румянах. К тому же Родька не любил блондинок – а эта как раз ею и была, ее волосы, собранные в простую косу, опускались на грудь.
Зато вторая, сидевшая на земле, была темноволоса. Она сняла маленький чепчик и его лентами дразнила котят. Волосы она заплела в две косы, достигавшие талии. Платьице на ней было легкое, домашнее, перехваченное ярко-голубой лентой вместо кушака. Оно задралось, и Родька отлично видел ноги в белых чулках и белых же вышитых туфельках.
Вдруг темноволосая девица вскочила. И началось представление! Она пошла причудливой походкой, словно ступала ладонями по незримому полу, при этом вынося вперед плечи так, как ни одному человеку и на ум бы не взбрело. Вдруг Родька понял – она же изображает кошку, точно копируя движения лап! А когда девица, растопырив пальцы, замахнулась на подругу, он чуть не засмеялся – до того удачна была эта игра. Только блондинка смеяться не пожелала.
– Тебе чего надобно, кавалер? – вдруг крикнула Родьке из окна пожилая тетка.
Девица с голубым поясом повернулась – взглянуть на кавалера. Родька увидел личико – не совсем правильное, без румян и пудры, смугловатое, с тем разрезом и прищуром глаз, что выдает восточную кровь, с носиком чуть приплюснутым, но с длинной точеной шеей, не хуже, чем у мраморных богинь, с красиво очерченными губами. Словом, девица, не имея признаков классической красоты, могла пленять и, кажется, пленила…
Родька выскочил со двора, как ошпаренный.
Он вообразил, что могла она о нем подумать? Притащился какой-то среди лета – в епанче до пят, и таращится, как баран на новые ворота! Епанча непрозрачная, и руку, вместе с плечом взятую в лубки, под ней не разглядишь.
Теперь нужно было искать Новикова с Усовым, докладывать, что один из соглядатаев, сдается, крепостной госпожи Денисовой. И настаивать, чтобы розыск был продолжен! А еще – потолковать с доктором. Может, есть какой-то способ поскорее вылечить руку.
Так вышло, что Родька в семнадцать лет знал очень мало девиц – подруг своих младших сестер да болтливых кузин, которые в нем нежных чувств не вызывали. Он был готов влюбиться в прекрасное лицо, что явится на мгновение в окошке проезжающей кареты, в склоненный профиль на левой, женской, половине церкви во время богослужения, в поющий голос, летящий из открытого окна. А тут – ровесница, плясунья, живое личико, ножки в белых чулках, как устоять? Да никак.
Ноги несли его по столице, сами выбирая дорогу – голове было не до того. Там клубились образы будущих встреч, звучала музыка, вспыхивали фейерверки. Добрый человек вовремя ухватил Родьку за плечо – не то рухнуть бы ему посреди улицы под конские копыта.
Новикова на Второй Мещанской не оказалось. Усов, дождавшийся-таки пирожника с лотком и развлекающий его беседой, чтобы из-за его плеча наблюдать за домом, шепнул, что Новиков пошел к Михайлову. Родька понесся домой и, ворвавшись в комнату к больному, вмиг ошарашил его своей новостью.
– Госпожа Денисова? – переспросил Михайлов. – В Большой Миллионной?
– Да, да!
Менее всего Михайлов желал, чтобы ему напоминали про Александру. Менее всего – распутывать интриги, что она хладнокровно плетет для уловления доверчивых мужчин. Очевидно, предположил он, что эта суета как-то связана с повивальной бабкой. Но для чего ее лакею выслеживать эту бабку, капитан понять не мог. Препротивная заноза угнездилась в голове: а что, как она беременна? Вдруг он сам – виновник? Вот уж было бы некстати.
Их встречи случились до того, как «Мстиславец» был отправлен в разведку. Он отдал швартовы пятого июня. И, выходит, коли это случилось, то именно теперь и обнаружилось.
К счастью, Новиков, рассуждения которого прервал обезумевший от восторга Родька, вернул Михайлова к майковским затеям.
– И остается предположить одно – Нерецкий не просто уехал по делам, а скрывается вместе с любовницей и на квартире своей не появляется. Отчего скрывается – догадаться можно: боится. А коли и любовницу прячет, значит, для страха есть основания нешуточные. Майков же полагает, что рано или поздно Нерецкий вернется на квартиру. Подумай – он устроил так, что на смену его человеку пришел другой, уверен, будет и третий, чтобы круглые сутки караулить беглеца. Чем же он Майкову насолил? – задал риторический вопрос Новиков.
– Мне это сильно не нравится, – отвечал Михайлов. – И сдается, что в таком случае Нерецкий нужен нам самим. Я бы задал ему кое-какие вопросы.
– А как его изловить?
– Чертова нога… – Пока Новиков и Родька ходили к Усову, Михайлов пробовал ходить по комнате и даже по коридору. Трость оказалась удобная, надежная, но ощущения были пренеприятные. Затевать длительные пешие прогулки было рановато.
– Слушай, Новиков, у тебя пистолеты есть?
Родька, которого еще не выставили, насторожился.
– Есть, конечно. Добрые, тульского дела.
– Дай Усову. Обращаться с ними он уж точно умеет. Мало ли что?
– Умеет – да не сумеет.
– Как «не сумеет»? – удивился Родька.
Мужчины переглянулись. Они разом вспомнили собственную юность, когда казалось, что выпалить во врага очень даже легко.
– Ну, починить и зарядить пистолет он может, а в цель стрелять не обучен, – неуклюже извернулся Новиков. – Вот что, Алешка, я подумал. Лучше мне самому с Усовым там ночью побыть. Коли Нерецкий прячется, а для чего-то все же должен прийти, то явится он скорее всего ночью. Вдвоем мы уж как-нибудь справимся и уведем его.
– Далеко ли от того места Мойка? – вдруг спросил Михайлов.
– Да, пожалуй, недалеко.
– Ходить я споро еще не могу, но сидеть могу отменно! – воскликнул Михайлов. – Нужно нанять лодочника! Я буду ждать вас в лодке! До лодки уж как-нибудь доплетусь!
– Дотащу, – обещал Новиков.
– И я, и я! – заблажил Родька.
– Брысь под лавку, – преспокойно приказал Михайлов. – Еще вторую конечность мне поломай! Так что лодка нужна порядочная. Ищи с двумя гребцами.
– Коли что, сам сяду на весла, – кивнул Новиков.
– Понадобится – и сядешь.
– А без меня никак нельзя! Это ж я видел, кто вас в каюту на себе приволок! – вспомнил Родька. – Ну, возьмите! Я пригожусь! И у меня левая рука сломана, а пистолет, чай, в правой держат!
– Нет и нет, – ответили ему.
Глава двенадцатаяПоединок с планидой
Расставшись с Корсаковым, Ероха стал думать горькую думу.
Он подвел человека, который единственный ему поверил. С одной стороны, это было ужасно, Змаевич уже ушел в плаванье, а с другой – теперь Ероха знал, куда и кому собственными руками отнес злополучное письмо.
Алексей Андреевич Ржевский был человеком в столице известным и с отменной репутацией. Успел послужить в лейб-гвардии, потом оставил военную стезю, где и без него молодцов хватало, а его светлый разум нуждался в ином употреблении. Кроме того, Ржевский был сочинителем.
Печатать свои вирши и басни он начал в двадцать три года и не на шутку увлекся поэзией. Сдружившись с поэтом Михаилом Херасковым, который, будучи его четырьмя годами старше, уже был знаменит, хотя и не в такой мере, как Александр Сумароков, и собрал вокруг себя молодые дарования, Ржевский взялся строчить стихи для журналов «Полезное увеселение» и «Свободные часы». Стихи были удачны – сам Сумароков их одобрял. Когда Ржевский позднее посчитал свои труды тех лет, то вышло, что за год печаталось обыкновенно более полусотни его занятных опусов. Но бурное увлечение стихотворством уложилось в четыре года – далее Ржевский не столь писал, сколь пописывал для собственного удовольствия, хотя дружил с Дмитриевым и Державиным.
Его служебная карьера складывалась отменно, и даже свое поэтическое дарование он умудрился поставить на службу карьере – хотя писал совершенно искренне. Когда после смерти государыни Елизаветы Петровны царем стал ее племянник Петр Федорович, гвардия впала в недоумение – царя ждали, готовы были его приветствовать, но его затеи и выходки смущали. Ржевский написал в честь императора две оды, но вскоре разочаровался в Петре и примкнул к будущим участникам «шелковой революции». Следующая его ода была уже посвящена восшествию на престол государыни Екатерины.