Позднее он участвовал в комиссии о сочинении проекта нового Уложения как депутат от города Воротынска Московской губернии, это было в 1767 году; затем более двух лет был вице-директором Академии наук, вскоре сделался президентом Медицинской коллегии, в тридцать шесть лет стал сенатором с производством в чин тайного советника, два года спустя был удостоен ордена Святой Анны.
При этом он продолжал понемногу творить: сочинив драму из древней русской жизни «Смердий и Прелеста», устроил так, что она через три года с успехом была поставлена на придворном театре.
Именно этого человека предпочла прочим кавалерам совсем юная Глафира Алымова, вовсе не беспокоясь, что он, при всех своих чинах, был небогат. Она угадала в нем иное богатство, – он смог сделать ее счастливой.
Разумеется, всего жизнеописания господина Ржевского Ероха не знал, но слыхал, что тот – человек порядочный. Можно было рассчитывать, что он выслушает трагикомическую историю с письмом и даже вернет его. Набравшись мужества, Ероха пошел в Итальянскую.
Когда он приносил письмо, его приняли куда лучше: ясно было, что странный человек в матросской шапке, заглянув на несколько минут, хочет одного – избавиться от своей ноши. Когда тот же человек стал домогаться встречи с хозяином дома, ему объяснили, что хозяин отъехал, когда вернется – неведомо, а ждать в сенях нельзя.
Ероха полдня околачивался у дома Ржевских, но отходил по нужде и проворонил Алексея Андреевича. Тот пообедал с семьей и опять укатил.
Ерохина планида в небесах наслаждалась собственной гнусностью и ехидством.
– Долбать мой сизый череп… – проворчал Ероха, в пятый, не то шестой раз поняв, что Ржевский опять от него ускользнул.
Обстоятельства прямо-таки подталкивали в спину: ступай, раб Божий, в кабак и залей горе вином! Еще кафтанец можно пропить! А потом – да хоть бы и на паперть, пьющего человека в России жалеют и кусок хлеба всегда подадут. Да и забыть навеки про флот…
Однако забыть он не мог. Флот обидел Ероху – без него ушел на войну. Это было жестоко и несправедливо – он действительно хотел воевать, в любом чине, хоть котел на камбузе драить. Но эскадра снялась с якоря без Ерохи. Последняя возможность стать человеком растаяла в тумане и скрылась за окоемом.
Плохо было бывшему мичману, очень плохо. Он выхаживал свое скверное настроение взад-вперед по Итальянской. Он видел, что главный шанс проворонен, остался шанс махонький – хоть как-то исправить зло, им совершенное, чтобы не вышло, что он отплатил Змаевичу пакостью за хорошее отношение. Не так уж много людей соглашалось теперь считать Ероху человеком – вон, Майков и вовсе в покойники записал…
Меж тем небо затянуло тучами. Пошел мелкий дождь, и Ероха чертыхнулся – промокнуть ему вовсе не хотелось. И тут же свершилось чудо – ноги принесли Ероху к дверям дома Ржевских как раз в тот момент, как у них остановился экипаж и отворилась дверца.
Бывший мичман не знал сенатора в лицо, но как-то догадался – такое тонкое, умное, большеглазое лицо кому попало принадлежать не может. И кинулся наперерез с криком:
– Господин Ржевский, стойте!
– Кто вы, сударь? – спокойно спросил Алексей Андреевич. – Что вам угодно?
– Я отставной мичман Ерофеев, к вашим услугам, – отвечал Ероха. – Я должен просить вас о некоторой помощи…
– Двух копеек вам достаточно?
Голос Ржевского был холодно-снисходителен.
– Да нет же, сударь, я не желаю денег! Я прошу лишь уделить мне пять минут!
– Любопытно. Особа, не желающая денег. Хорошо, взойдем в сени.
В сенях Ржевский снял треуголку и отдал лакею. Лакей, видя, что этот странный человек – хозяйский гость, протянул руку за головным убором, но Ероха эту руку отвел. И тут же на отцовский голос выбежали дети.
– Стойте, не подходите к гостю, – велел им отец. – И вы, сударь, к детям не приближайтесь. Говорите, что надобно, и уходите.
Ероха растерялся. Ржевский, по виду – человек мягкий и спокойный, умел говорить таким повелительным тоном, что захотелось, пятясь, убраться из сеней на лестницу. На помощь ему, сам того не желая, пришел пожилой лакей.
– Ишь, ходят, паршу свою по домам разносят! – негромко сказал он с презрением.
– Да нет же! – воскликнул Ероха. – Нет у меня никакой парши! И сорвал с головы шапку. Под шапкой был тот самый сизый череп, уже покрывшийся черной щетиной.
– А чего башку обрил? – спросил лакей. – Дозвольте, барин, спустить прощелыгу с лестницы!
– Господин Ржевский! Выслушайте, христа ради! – и Ероха бухнулся на колени.
– Тут не богадельня и не приют для умалишенных, – отреагировал на это Ржевский. – Выставь его, Савелий!
– Господин Ржевский! Я принес вам письмо от Корсакова!
– Как, еще одно?
– Да нет же – то, первое! Господин Ржевский, это письмо ввергло меня в беду, выслушайте, ради бога, только вы можете мне помочь!
– Известно ли вам, как это письмо попало к Корсакову?
– Да! Известно!
– Встаньте. Савелий, уведи ребятишек. Я прямо в сенях с вами и побеседую.
Савелий, выросший вместе с барином, пользовался в доме едва ли не меньшим авторитетом и тут же увел детей.
– Итак, кто отправитель письма?
– Господин Змаевич, что служит на «Дерись» в чине мичмана, – отрапортовал Ероха.
– Отчего оно оказалось у Корсакова? Из его записки я понял, что это какая-то нелепая случайность.
– Не случайность, а я – я во всем виноват, – признался Ероха. – Меня просили доставить это письмо господину Нерецкому, а я… – И он вкратце рассказал свои похождения.
– Теперь кое-что становится ясно, – сказал Ржевский. – Итак, сударь, вы хотите, чтобы я отдал вам это письмо, а вы передали его господину Нерецкому?
– Да, ваше превосходительство. Я обещал Змаевичу, что передам, и вот… хочу сдержать слово…
– Господин Ерофеев, как вышло, что вы оставили флот?
– Я чуть не спился, – честно признался Ероха, – и меня выгнали.
– Это ж как надо пить, чтобы из флота выгнали?
– Много надо пить…
– И хотите сдержать слово? Впервые за все то время, что на берег сошли?
– Да… Змаевич поверил мне, взял меня на «Дерись», а эскадра без меня ушла…
– Так… Теперь извольте отвечать на мои вопросы четко и без душевных томлений. Что вам сказал Змаевич про это письмо?
– Сказал – надобно доставить.
– Вручил пакет и отправил вас с ним в столицу?
– Да, ваше превосходительство.
– Ни слова о том, что в письме, не сказал?
– Нет, ваше превосходительство.
– И вы сами ни о чем не могли догадаться?
– Нет, ваше превосходительство.
– И ничего не должны были передать Нерецкому на словах?
– Нет, ничего.
– Сказал ли Змаевич, каким должен быть ответ Нерецкого? Просто два слова – мол, получено, – или следует дожидаться записки? Или Нерецкий что-то скажет, а вам следует запомнить?
Ероха пожал плечами.
– Нет, просто велел дождаться ответа.
– И о том, что это двойной пакет, вам также неизвестно?
– Как это – двойной?
– В нем послание, адресованное некому Vox Dei, и при сем послании – особый конверт с бумагами и неким предметом. То есть мне-то достался тройной пакет – ваш друг Корсаков завернул двойной в свою бумагу, приложив записку, и надписал. Но вот в чем беда – отдать вам, господин Ерофеев, послание для Нерецкого я не могу. Не возмущайтесь… и пройдемте-ка лучше в кабинет…
Кабинет Ржевского был невелик, вся его библиотека помещалась в соседнем помещении. Мебель там стояла скромная – два кресла с прямыми спинками, русской работы, обитые темной однотонной тканью, бюро-цилиндр со скромной бронзовой отделкой, аналой для чтения громоздких фолиантов, рабочий стол с красивым бронзовым письменным прибором. На столе был легкий беспорядок – стопка чистых листов лежала веером.
Сенатор усмехнулся, поправил ее, закрыл обе двери, помолчал, прислушиваясь, не ходит ли кто по коридору, и тогда лишь заговорил.
– В пакете были бумаги, которые, возможно, доказывают, что некоторые наши морские офицеры изменили присяге. Поэтому Корсаков и прислал мне его. Поэтому я не могу вам его отдать – дело чересчур серьезное. Я не давал этим бумагам хода, потому что не знал многих подробностей, а спросить у Нерецкого не мог – он еще не вернулся из Москвы. Но он вскоре должен вернуться…
– А мне-то как же быть? – спросил в растерянности Ероха. – Ведь единственное судно, куда я могу вернуться, где меня бы приняли, это – «Дерись»…
– Вы полагаете, что можете вернуться во флот? И что вас оттуда не выгонят после первого же запоя? – без всякой деликатности полюбопытствовал Ржевский.
– Я хочу вернуться. Я крест пропил, я о флоте забыл… но как узнал, что война, словно острым ножом по сердцу провели! Я же присягу приносил! Ваше превосходительство, отдайте мне пакет! – взмолился Ероха. – Для себя прикажите с бумаг копии снять, а пакет – мне! То бишь Нерецкому!
– Не говорите глупостей. Копии!.. Ничего умнее не придумали? Пока не вернется Нерецкий и не даст мне объяснения…
Ржевский замолчал. И то, о чем он задумался, вряд ли было очень приятным.
– Когда, говорите, вам вручили сей пакет?
– Неделю назад, кажись, – кое-как посчитав дни, отвечал Ероха.
– Предполагалось, что вы его отдадите и сразу вернетесь на «Дерись»? В тот же день?
– На другой день. В тот же я не успевал.
– Так… Мог ли Змаевич, видя, что вы не возвращаетесь, послать другого человека, чтобы разведал, что с вами стряслось? Не знаете? Говорю вам, бумаги важные!
– Мог, поди.
– И тот человек, вернувшись, доложил, что Нерецкий исчез, а куда вы подевались – и вовсе непонятно?
– Скорее всего так.
– Да не возможно – а так оно и было! То, что пропали вы, – чушь, безделица. А что неизвестно, где болтается пакет с важными бумагами, – это Змаевича должно было сильно обеспокоить. Ох, задали вы, сударь, задачку… Как же быть?..
– Ваше превосходительство, вы можете располагать мною, – сказал Ероха. – Если по моей вине стряслась беда…