– Да уж, буду в самое светское собрание надевать! – Александра еще раз оглядела перстень. – Что ж это такое? Железо, что ли?
– А возможно, и железо. Господи, где только эти дети шарят? Не иначе, на улице нашел. Надо будет сказать Фрейманше, чтобы лучше за ним смотрела. Диво, что еще стертые подковы в дом не тащит.
– Но кому и для чего мог понадобиться железный перстень?
– Этого мы уж никогда не узнаем. Ну да ладно… пусть балуется… Я Сашенька, нелюбимой дочкой была, мать меня, родивши, до года и видеть не желала – так совпало, что чуть ли не разом я родилась, а батюшка мой умер. Меня монашка растила, злющая – боже упаси. Шести лет не было, когда в Смольный привезли. Не дай боже, чтобы и мои вдруг ощутили, что не любимы…
Александра задумалась – до чего ж по-разному делит Господь меж людьми способность к любви. Глафире Ржевской досталось много, Александре Денисовой – не понять, много или мало, потому что случая явить всю свою любовь в жизни, кажется, еще не выпадало. Покойный муж был добр к ней – ну и она ему добрым отношением платила, но не любовью взахлеб, до умопомрачения. Потом то, что было, она бы тоже любовью не назвала – так, пробовала себя в необычных для нее жизненных обстоятельствах и пыталась понять, что есть отношения между мужчиной и женщиной. Любить своих будущих детей заранее, как это случается с молодыми женами, тоже не умела – не проснулось в ней это чувство.
А вот что она воистину любила – так это красоту во всех ее проявлениях, будь то цветы, картины, безупречное тело атлета, и дивный голос, за которым можно хоть на край света пойти без раздумий…
Ржевская пригласила отобедать, но Александра решила ехать домой – что-то ей не давало покоя; возможно, связанное с перстеньком; какое-то предвестие обручения…
Она вернулась и спросила у Фроси, чем заняты девицы. Фрося отвечала: повадились бегать на конюшню, чтобы играть с котятами, поскольку в монастыре, где их науками чуть не уморили, котят не было. Александра усмехнулась – как дети малые… Впрочем, и пушистые котятки достойны любви, очень уж трогательны и красивы…
Старый лакей Ильич, доживавший век на стуле в сенях, порой даже штопавший там чулки, и годный лишь на то, чтобы докладывать о гостях, явился со словами:
– Некий господин, матушка-барыня, прикажете принять?
– А по прозванию?
– Сказывал, да я…
– Проси! – уже предчувствуя, кто это, приказала Александра.
И он ворвался, пробежал четыре шага навстречу, упал на колени, обнял ее за бедра, прижался лицом к полосатому жесткому атласу утреннего платья для визитов.
– Я думал, никогда до тебя не доеду…
– Да встань ты, христа ради, встань, горе ты мое, сядь в кресла, поднимись… – твердила Александра, сжимая его плечи цепкими пальцами. – Ну, что ты, в самом деле?.. Что с тобой, что случилось?
Нерецкий дрожал, эта дрожь передалась ей.
– Я две ночи не спал, гадкий постоялый двор, клопы с пуговицу, лошадей нет, курьеры забрали, я отравился, – бессвязно говорил он, – я об одном мечтал – к тебе, к тебе…
– Ты прямо с дороги? Фрося, Танюшка! Велите на поварне воду греть! В двух котлах! Кофей сию минуту сюда! Возьмите у Гришки или у Тимошки чистое исподнее! Фрося, достань большие полотенца!
Она заставила Нерецкого подняться и сама стала расстегивать ему дорожный редингот.
– Какое счастье, я – здесь, я – у тебя, думал – не доеду вовеки…
– Погоди, Денис! Разувайся, кидай все на пол… Ильич, никого не принимать! Танюшка, прибери!.. О Господи, я с ума сошла. Пусть все несут в мою уборную, и воду, и турецкий таз! Фроська! Сгреби там мои юбки, сунь куда-нибудь!
Нерецкий улыбался, как радостное дитя, и счастлив был неимоверно, что его взяли за руку, ведут, устраивают поудобнее, и глядел в глаза, и во взгляде была истинная любовь.
Разумеется, ни он, ни Александра не заметили, как в дверях появилась Мавруша. Появилась, выглянула из-за плеча Авдотьи, притащившей таз, беззвучно ахнула и тут же исчезла.
– Ты и дома еще не бывал? – спросила Александра, когда он, наскоро вымытый, с мокрой головой, закутанный в простыню, сидел на ее постели.
– Нет, я ж говорю, была одна мысль – к тебе, к тебе…
Мысль ее радовала, да только хотелось разобраться с той женщиной, что жила в его квартире на Второй Мещанской.
Заглянула горничная, но дальше порога идти не осмелилась.
– Чего тебе, Фрося? – спросила Александра.
– Барыня-голубушка, извольте сюда, я на ушко… – и, отведя Александру на несколько шагов, горничная прошептала: – Не знаем, как и быть, барышня на конюшне, на самом сеновале лежит и плачет в три ручья. Пробовали подходить – грозится, что в монастырь уйдет.
– Мавренька?
– Да. Как с ней быть?
– Это она уж не впервые в обитель просится. Поревет и к ужину перестанет.
Причину рева Александра отлично понимала – ревность, обычная ревность. Мавруша видела, как Нерецкий обнимает Сашетту, и не могла этого перенести. И не раз еще увидит! Вот, пожалуй, и предлог, чтобы переселить ее к тетке Федосье Сергеевне. Тетка ядовита, как лесная гадюка, но такие вещи понимает.
– Ты, чай, голоден? – спросила Александра.
– Я? Да, наверно… – он улыбнулся трогательной своей, почти детской улыбкой. – Я не могу есть на постоялых дворах. Отравившись, сутки голодал, пока в себя не пришел.
– Отравился? А я вот велю сварить тебе сарацинского пшена! Маменька все не могла понять, отчего оно сарацинское. А потом мне это название даже больше понравилось, чем «рис». Но оно долго разваривается… А говяжьи котлеты будешь? Я повара наняла, он четырежды в неделю приходит, котлеты ему удаются, а вчера еще сига с яйцами стряпал, что осталось – на леднике лежит, сейчас велю принести! Да, и маленькие расстегаи остались!
– Можно и сига, можно и расстегаи… – отвечал Нерецкий, держа Александру за руки, глядя в глаза, и слова утратили свой житейский смысл, теперь они все одно означали: люблю, люблю, люблю…
Александра чуть было сгоряча не приказала тащить большой стол в спальню. Одумалась, рассмеялась; оставив Нерецкого в спальне, чтобы мог спокойно натянуть хоть исподнее и завернуться в ее теплый зимний шлафрок, вышла, велела подавать кушанье в столовой, звать девиц. Тут обнаружилось, что Мавруша еще сидит на сеновале, а вот Поликсены нет.
– Как это – нет? Всюду смотрели?
– Всюду, барыня-голубушка, – отвечала приставленная к Мавруше красавица Павла. Она по натуре была честна, и мало ли, что с прежним хозяином проказничала, у Александры вела себя пристойно, коли сказала «всюду» – так оно и было.
– На конюшне? Может, Мавреньку утешает?
– И там нет, и на чердаке нет.
– Матушка-барыня, беда! – заголосила на поварне Авдотья. – Я сига на окошко выставила, на минутку всего, во двор блюдо свалилось! Как ветром сдуло! И кошки его жрут!
Александра поспешила на поварню – смотреть, что сию минуту может быть сервировано, кроме злосчастного сига. И мысли о Поликсене оказались вытеснены напрочь.
Поев, Нерецкий затосковал.
– Что случилось, Денис? – спросила Александра. – Что тебя смущает?
– Я должен идти домой… то есть сходить домой, ненадолго… совсем ненадолго!.. – выпалил он, словно испугавшись беспокойства Александры. Да и было чего – когда она сдвигала черные брови, лицо делалось не задумчивым, а опасным.
«Так, – подумала Александра, – вспомнил о сожительнице! Долгонько вспоминал! Стоило бы проверить, чьи чары сильнее…»
– А надо ли? – спросила она. – Тут у тебя все необходимое есть. Завтра пошлем моего Гришку, ты дашь ему ключ, он твое имущество соберет и принесет.
– Нет, нет… – твердил Нерецкий. – Нельзя… прости…
– Да за что же? – Александра прижалась к его плечу. – Чем ты мне грешен?
– Ох, много чем…
– Ну так скажи. Может, твой грех тебе лишь мерещится?
– Нет, Сашетта, не мерещится.
– Послушай, коли ты любишь меня, – мы с любой твоей бедой управимся. Я уже почти отыскала ту кормилицу, что приставили к тому младенцу. Это дело двух дней – встретиться с ней и раздобыть твое письмо.
– Неужто?
– Да я только этим и занималась, пока ты ездил в Москву! Я же обещала!
– Ты – чудо, ты мой ангел-хранитель…
Александра поняла, что ее избранник вот-вот заговорит о нерушимой преграде.
– Просто я люблю тебя. А ты – ты любишь ли меня?
– Я тебя люблю, – очень отчетливо произнес он, – только тебя, но я должен тебе признаться… Есть другая женщина, я жил с ней и не могу ее бросить… вот так…
Он сказал «не могу бросить», но Александра услышала «придумай что-нибудь, чтобы мне с ней расстаться».
– Нет, конечно, – кивнула она, – мы что-нибудь придумаем… – При этом она отлично сознавала, что придумывать придется ей самой.
– Я страшно, безумно виноват перед ней… Я не должен был ее губить…
– Как это было? – помолчав, спросила Александра.
– Она прибежала ко мне ночью, бросилась на шею, плакала, говорила о своей любви, и я… я не мог устоять… – признался Нерецкий. – Ведь и я был влюблен, страстен…
Александра вздохнула – такая мужская логика была ей понятна, однако сложно было сочинить оправдание для любимого, и это ее раздражало.
– А потом?
– Потом я хотел с ней повенчаться, нас отказались венчать – на том основании, что мы по крови дальняя родня. Мне и на ум это не шло, я привык, что в Италии и кузенов венчают…
– Значит, напрочь забыл, что ты – в России, и что она твоя родственница? – изумившись, спросила Александра. – Думал, что если хорошенько попросишь священника, то он сжалится и обвенчает?
– Ни на что я не надеялся… Думал – Господь милостив…
– Понятно.
– Нет, Сашетта, милая, все бы как-то образовалось! – видя, что любимая хмурился, закричал Нерецкий. – Я бы уехал обратно в Италию, увез бы ее с собой! Не мог же я ее везти такой… не совсем здоровой!.. Но я встретил тебя – и понял, что могу любить только тебя. Она – дитя, она влюбилась в первого, кто ей показался привлекательным, и это чувство – оно не любовь, поверь мне, ей только почудилось, будто любит! А ты… твоя любовь… ты для меня – все, весь мир, понимаешь?