– Ну что тут бродишь? – спросил он. – Тебя муж заждался. Ступай, ступай… в дом высокий под парусом… Отведите ее… – И пошел себе дальше.
Голос был хрипловатый, тонкий, в загадочном соответствии с лицом. Женщины, слышавшие эти слова, подошли к Поликсене, помогли подняться:
– Куда тебя, сударыня, отвести? Где ты живешь, кто такова, за кем замужем?
Поликсена не знала, что отвечать. Объяснять здесь, на кладбище, что жила с супругом невенчанной, что он любит другую, она не могла. Оставалось только молчать.
Но коли муж заждался – стало быть, Нерецкий сделал выбор? Предпочел ту, что носит его дитя? Это был недопустимый выбор. Что бы ни говорил Андрей Федорович, Поликсена не могла вернуться в дом Александры, да и на Вторую Мещанскую – тоже.
– Да она не в себе! – догадалась какая-то из женщин. – Ее утешить нужно, уложить!
– Покормить, может?
– Отведем к Настасье, она убогих богомолок привечает! Агаша, ты где запропала?
– И ведь дом у нее высокий, в два жилья! К ней, стало быть, велено?
– Что ж за парус-то? Какой такой дом под парусом?
– И хлебца даст! Митька, паршивец! Отстанешь – уши надеру!
– Отведем! Пойдем с нами, сударыня, пойдем! Нехорошо брюхатой по кладбищу бродить, нехорошо…
Поликсена позволила взять себя под руки, позволила вывести с кладбища. Они все пыталась понять – что хотел сказать Андрей Федорович. Неужто ей судьба повенчаться с Нерецким? Все бы за это отдала – кабы супруг любил ее хоть так, как тогда, в Москве… А получится ли у него – бог весть…
Вдруг у нее стали подкашиваться ноги и закружилась голова.
Наказ божьего человека четыре мещанки выполнили старательно и доставили Поликсену во двор двухэтажного дома, уже одно это говорило, что хозяин не бедствует, окрестные домишки были сплошь одноэтажные. Этот же имел еще славную примету – флюгер на крыше, что означало – здешний хозяин связан с портом, и ему важно знать направление ветра. Флюгер был в виде кораблика под парусами. Увидев флюгер, мещанки закричали и заахали – именно этот дом имел в виду Андрей Федорович. И сами себя похвалили за понятливость.
Постучав в окно, они стали звать Настасью, но появился мужчина, судя по всему – хозяин дома, статный и круглолицый, в ночном колпаке, из-под которого торчали вороные седеющие космы, а на вид – лет сорока.
– В саду она, чай пить изволит, – не слишком дружелюбно сказал он.
Мещанки не столько повели, сколько потащили Поликсену вокруг дома, в сад.
Название для клочка земли с одной яблоней и полудюжиной кустов, смородинных и крыжовенных, было чересчур громкое. Годился этот сад для того лишь, чтобы врыть там в землю стол с двумя лавками и по летнему времени обедать и ужинать на свежем воздухе.
На этом столе стоял сияющий медный сбитенник, чуть ли не ведерный, были расставлены миски и мисочки с угощением, кружки и сливочник, на лавках же сидели три особы в благопристойных темных платьях и платках, четвертая – в монашеском одеянии. Надо полагать, и застольная беседа была весьма благочестивой.
Мещанки, что привели Поликсену, обратились к хозяйке застолья и наперебой попросили ее покровительства для женщины, которой сам Андрей Федорович доброе слово молвил и про дом под парусом – особо изрек.
Но Настасья, худая и горбоносая женщина лет сорока, была не в духе. Даже концы платка, повязанного на голове узлом вперед, торчали сердито, словно бодливые рожки.
Встав, она оглядела Поликсену с ног до головы и заговорила сварливо:
– Да с ума вы, что ль, сбрели, ко мне девку на сносях тащить? Да она ж у меня разродится! Что я с ней делать буду? С дитем нянчиться? Вот еще выдумали – парус, парус! Ведите прочь сейчас же! И ваш Андрей Федорович мне не указ!
– Идите, идите, милые, – поддержала толстуха-гостья, раскрасневшаяся от горячего чая. – Тут не богадельня. Дом-то у нее есть?
Монахиня, коловшая посеребренными щипчиками желтоватый сахар, хотела было вступиться, да воздержалась.
– Ты, Настасья Григорьевна, Бога побойся! – сказала самая бойкая из мещанок, Митькина мать. – Видишь, девка молодая, до смерти напугана! Чаю кружку хоть не пожалей, напои ее.
И тут случилось неожиданное – у Поликсены пошла носом кровь.
Во время беременности с ней такое случалось дважды, и беда стряслась совершенно не вовремя.
– Это еще что такое? – закричала Настасья. – Видеть кровищу не могу! Да уведите вы ее, христа ради! Пусть у кого другого полотенца пачкает!
– Грех тебе, Настасья, – укорила бойкая мещанка. – Ее к тебе Андрей Федорович послал, а ты?
– Да она ж рожать собралась! – догадалась толстуха. – Со мной так же было!
– Рожать – этого недоставало! Да что же, метлой вас из сада гнать? Сидели, беседовали душеспасительно, а тут вы с какой-то девкой брюхатой… Сил моих нет!.. К себе забирайте!
– Да не доведем же!…
– А мое какое дело?!
На крыльце, что выходило в сад, появился хозяин дома. Был он в расстегнутом зеленом камзоле поверх грязной рубахи с закатанными рукавами, в штанах чуть за колено и турецких парчовых остроносых туфлях на босу ногу. Толстухины слова он услышал, и выводы сделал быстро.
– Так, – молвил он угрюмо. – Лопнуло мое терпение.
Подойдя к столу, он сгреб край скатерти в горсть, дернул – и все полетело на траву, толстуха еле увернулась от горячего сбитенника.
– Да ты очумел! – крикнула Настасья.
– Очумел, коли с тобой столько лет живу и до сих пор не выгнал, – отвечал он. – Собирай свое тряпье и выметайся к чертовой матери!
– Ты кого, ты меня гонишь?
– Тебя.
– Жену свою?
– Пошла вон, пока я тебя через забор не перекинул. К нам дитя в дом, а ты гонишь? Додумалась! Пошла, пошла, долго я твои затеи терпел… И вы убирайтесь, гостюшки дорогие.
Мещанки, что привели Поликсену, глядели на здоровенного хозяина с восторгом.
Первой опомнилась монахиня. Она выбежала из сада так, словно за ней собаки гнались. Толстуха и третья гостья, по виду – немолодая купеческая вдова, поспешили следом, не оборачиваясь.
– Ведите ее, – распорядился мужчина, – да осторожнее. Вот тут ступенечка чуть качается… за мной ступайте…
Он привел Поликсену и женщин в неприбранную спальню, сдернул с кровати несвежую простыню и вдруг оторвал от нее еще чистый край.
– Вот, утрите личико. Ты, сударыня, не бойся… Надо же – дитятко обидеть… Погоди, я сейчас… – Он быстро вышел, бойкая мещанка выскочила следом, а две ее подруги усадили Поликсену на кровать.
– Каково тебе? – спросили ее. – Промеж ног схватывает? Вот тут тянет, тут – давит? Спинка болит?
– Да… – прошептала Поликсена.
– Рожает… Ахти мне, рожает!
– А что Андрей Федорович сказал? Божий, божий человек!
– Он про мужа сказал!
– Ну, и муж появится во благовременье. Чай, ищет ее уже у всех соседок! Ну-ка, рассупоним ее, платье снимем… Потерпи, красавица… Это первый у тебя?..
– Ой, ой, матушки мои, что творит! – закричала, вернувшись, бойкая мещанка. – Сундук в окно вытолкнул! Сундук-то развалился! Платьица, туфельки в окошко летят! И шубка, и платочки!
– Ему обратно ее придется принять, жена все-таки. Ну-ка, Феклушка, беги живо за Карповной, скажи – первородка.
Поликсена, освобожденная от платья и уложенная, прислушивалась к себе. Боль была – но покамест еще терпимая. Вдруг вошел хозяин дома. Его пытались удержать в шесть рук, толковали о родах, до него насилу дошло, что мужчине этого видеть не положено.
– Так ведь замечательно! – сказал он. – Детки – это радость! Хоть чужое дитя в моем доме родится – и то счастье. А я его потом хоть нарисую.
Он выглянул в окно.
– Ну, слава те господи, узлы увязала и прочь плетется. Как гора с плеч. Ей-богу, долго терпел. Пусть живет, как знает, лишь бы от меня подальше.
– Иди, сударь, иди прочь! Нельзя тебе смотреть!
– Радость в дом, – сказал хозяин. – Жаль, ненадолго…
– Как знать, – загадочно произнесла бойкая мещанка. – Коли сам Андрей Федорович брюхатую девку в твой дом послал – неспроста это.
– Андрей Федорович? Та несчастная, что в мужском обличье по улицам бродит и под крышей не ночует? – спросил хозяин дома.
– Он самый.
– Она.
– Он. Коли так велит себя звать – стало быть, так и нужно. Он божий человек, ему виднее… да что ты, сударик, в дверях встал? Ступай, ступай, тут сейчас начнется! Да где ж Карповна? Ох, Митьку уведи! Вишь, паршивец, в угол забрался и глядит!
Хозяин дома взял мальчишку за руку и повел его с собой.
– Идем, идем, – говорил он. – Ты крокодила когда-либо видел?
– Нет.
– Я тебе крокодила покажу. И рыбу акулу на картинке. И глобус покажу, – обещал хозяин дома, – и астролябию! И разных рыб тебе нарисую, и кораблики – шхуны, фрегаты, бриги, и различать их научу…
– А пряника дашь? – спросил практически мыслящий Митька.
– И пряника дам. В саду по травке их много разлетелось, пойдем, соберем. Там и пастила лежит, ты какую любишь – яблочную, малиновую?
– А как тебя, дяденька, звать? – соблазненный пастилой Митька вспомнил о светском обхождении.
– Владимиром Данилычем меня звать. Ну, пошли в сад за пряниками. Сколько там есть – все твои.
Пока Митька ползал по траве, хозяин дома уселся на скамейку и задумался. Он столько лет прожил с бесплодной женой, что препятствий к разводу быть не должно – развод отнимет немало времени и денег, но состоится. Если пойти к отцу Амвросию, который лет пятнадцать, поди, прослужил судовым священником и флотских привечает, то будут разумные советы, как это дело уладить с наименьшими потерями. А потом – свобода и новая жизнь. Можно выписать наконец младшую сестру с детишками, поселить ее наверху, дом оживет – зазвенят смешные голосишки…
– Детки, – усмехаясь, сказал Новиков. И, словно в ответ, из спальни донесся крик.
– Что это, дяденька? – спросил Митька.
– Та девица, что вы привели, кричит – брюшко у нее болит.
– А я знаю! Она рожает! Мамка так же голосила, когда Феньку рожала!