– Ответ держать будешь не передо мной, предатель.
Тут Нерецкий, поняв, что попал в нешуточную беду, стал вырываться, упираться, и продвижение к берегу сильно замедлилось. В это время раздался топот – кто-то в одиночку преследовал Vir Nobilis и всю его компанию.
Этот человек подбежал и молниеносно треснул по лбу дубиной того, кто подвернулся первым, и уложил. В тот же миг Нерецкому удалось вырваться, и незнакомец схватив его за руку, увлек за собой по переулку.
– Ничего, барин, не беда! – успокоил Vir Nobilis старший из людей Vox Dei. – Коли не дать им свернуть, они прямехонько до речки добегут. А нам того и надо. Петруха, ну-ка – навпереймы, справа заходи! Да пугани их как следует! Ивашка, вставай, чего разлегся? А мы их отсюда погоним…
– К шлюпке, что ли? – уточнил Vir Nobilis.
– Куда ж еще? Они, дурачки, нас от заботы избавили – сами к ней прибегут.
Так бы и вышло, когда б Нерецкий со своим товарищем не обнаружили у спуска жалкую лодчонку и сдуру туда не забрались.
Опрокинуть эту лодку для опытных гребцов было простой задачей, потом оставалось только выудить Нерецкого.
– Высадите меня, – сказал Vir Nobilis, когда мокрый Нерецкий уже сидел в шлюпке. – Мне надобно доложить о нашем предприятии. Agnus Aureus, ты отдался нам в руки – это хорошо. Но ответ за свои деяния держать придется. Доставьте его, куда велено, молодцы.
– Я ни в чем не виновен, – отвечал Нерецкий.
– Коли не виновен – то и беспокоиться нечего. А что ждет предателя – ты знаешь. «Да сожгут и испепелят мне уста раскаленным железом, да отсекут мне руку, да вырвут у меня изо рта язык, да перережут мне горло, да будет повешен мой труп посреди ложи при посвящении нового брата, как предмет проклятия и ужаса, да сожгут его потом и да рассеют пепел по воздуху, чтобы на Земле не осталась ни следа, ни памяти изменника».
– Майков, что ты такое говоришь?
– Я-то клятву наизусть помню.
– За нами погоня, сударь, – предупредил Петруха.
– Ничего. Не надобно искать спуска. Коли пройдем близко к набережной – я перепрыгну. А вы – на остров.
Vir Nobilis недаром служил во флоте – был ловок, высоты и воды не боялся, на берегу оказался проворнее ученой обезьяны. Теперь нужно было спешить к Vox Dei.
Но не так это было просто – какой-то злодей выскочил на него из темноты и попытался сбить с ног. Vir Nobilis удачно увернулся от палки, чуть было не рухнувшей ему на плечо, и сделал то, чему его обучили братья, – нырнув под руку злодею, оказался у него за спиной. Пока незадачливый грабитель собирался развернуться, Vir Nobilis лягнул его и опрокинул, а потом кинулся бежать.
Улицы были пустынны, кое-где горели фонари. Под одним, на Адмиралтейской, околачивалась фигура в длинной епанче – должно быть, кавалер ждал прелестницу, а епанча – чтобы расстелить ее в подходящем местечке. Vir Nobilis поморщился – разврат и блуд вызывали у него отвращение, он даже хотел как-то принести обет безбрачия, но Igni et Ferro отговорил.
Он пошел к Обухову мосту быстрым шагом, как и должен ходить человек дела, не щеголь и не балованный вертопрах. И то, что дело заполнило всю его голову, все сердце, всю душу, радовало его несказанно. Иначе пришлось бы искать иного наполнения, вступать в путаные и трудные отношения с людьми, а это его втайне пугало. Он ценил относительную простоту служебных отношений, ценил и братство, царившее в ложе «Нептун», – там не следовало долго маяться, выискивая скрытые смыслы речей и поступков. Для человека, ум которого избрал служение идее, это было хорошо. А люди – что люди? Как следовало говорить с Нерецким, зная его нрав? Как с хворым младенцем? Прилаживаться к младенцам Vir Nobilis не умел.
Вдруг он понял, кто был кавалер, отбивший Нерецкого. И не кавалер вовсе – дама, только дама, умеющая бегать не хуже мальчишки. Та самая, к которой приводил его Нерецкий. По одному голосу предателя можно было понять, что Agnus Aureus пылает страстью…
Vir Nobilis помнил ее, помнил и то, как пытался говорить с ней о вещах, единственно стоящих, об истине, и как она отказалась поддерживать разговор. Обижаться было бы смешно – женщины мыслят приземленно. И все же хотелось прочитать на ее лице хотя бы любопытство! Видимо, она всего лишь ждала комплиментов. Ну, извините, сударыня, на комплименты не мастак. Тяжко разговаривать с дамами, у которых на уме одни лишь пошлые материи, – а ведь эта казалась неглупой… Верно сказано: margaritas ante porcas, сиречь – не мечи бисера перед свиньями.
Но наглости ей не занимать.
Vir Nobilis вдруг осознал, что думает о женщине дольше, чем она заслуживает. Это было нелепо. Следовало усилием воли истребить глупую мысль. Следовало другое – еще тогда приказать гребцам – благословили бы ее веслом по бестолковой голове! Невелика потеря. А теперь она непременно поднимет тревогу… Как же раньше-то эта мысль в голову не пришла?..
Он опомнился на мосту. Проскочил особняк Vox Dei… как глупо, зазевался…
Вернувшись, он подошел к воротам, стуком вызвал сторожа, был впущен. И, шагая по темной анфиладе, проговаривал в голове свою реляцию – предатель взят, но его любовница скрылась.
Глава семнадцатаяЕрохина планида не унимается
Ероха заврался вконец. Он пообещал уцелевшим от облавы шурам и главным образом Ворлыхану, что, справив свое дельце на Второй Мещанской, станет им верным собратом, оденется щеголем, заговорит по-французски и вотрется в высшее столичное общество, где, сказывают, в карты играют уже не на деньги, а на бриллианты – такую моду завела государыня. То бишь на карточном столике те бриллианты лежат кучами, и коли не зевать – станут славным хабаром.
Вранье было опасное, но Ероха надеялся, что Нерецкий рано или поздно вернется в Санкт-Петербург, и тогда, доставив его к Ржевскому, можно будет вздохнуть с облегчением и начать выкарабкиваться из трясины.
То, что шуры уверовали в Ерохину дивную способность чуять полицию за версту, принесло даже некоторую пользу: Ероха растолковал Ворлыхану, что способность проявляется только на трезвую голову, а водка глушит ее напрочь. Ворлыхан отвечал, что, сколько себя помнит, водка в разумном количестве только обостряет способности, но раз Ероха так причудливо устроен – ничего не попишешь. И распорядился – новому участнику шайки не подносить!
Нерецкий явился именно тогда, когда Ерохе было вовсе не до него.
Есть в жизни положения, когда нельзя бросить начатое дело на полдороге. Одно из подобных – когда натура устанавливает мужчину лицом к стенке и с расстегнутыми портами.
Стоя в дальнем углу двора, за сараем, Ероха слышал шум, гам и крик «караул!», но был недвижим, как египетская пирамида. Он нарочно выбрал такое место, где бы ничто не помешало, и вот же беда – только по звукам мог догадаться о событиях.
Треклятая Ерохина планида в это время у себя в небесах покатывалась со смеху.
Наконец внутренние ресурсы иссякли, и Ероха с незастегнутыми портами, выскочил из-за сарая.
Он слышал крики на улице, слышал и шаги, удалявшиеся в сторону переулка. Мимо него пробежал, размахивая руками, безоружный кавалер и исчез во мраке – похоже, за кем-то гнался. Понимая, что в дело вмешалось слишком много народа, Ероха решил вооружиться.
Оружие у него было не совсем подходящее для морского офицера, пусть и списанного на берег за непригодностью: кинжал восточной работы, с золотыми накладными узорами по тусклому лезвию, которым и орудовать-то боязно – как бы не повредить, и турецкая сабля в дорогих ножнах. В Корпусе Ероху учили шпажному бою, потом товарищи преподали обращение с кортиком, но рубиться на саблях ему отродясь не доводилось.
Кинув сабельные и кинжальные ножны в кусты, а также застегнув порты, Ероха побежал разбираться.
Трудно было что-то уразуметь, и он оценил происходящее уже на набережной Мойки, когда в тусклом свете не потушенного загулявшим фонарщиком фонаря увидел двоих в лодчонке, пытающихся выбраться на стрежень, и шлюпку, их нагоняющую.
Из криков он понял, что один из кавалеров в лодчонке – тот самый Нерецкий. И, когда она опрокинулась, а Нерецкого втащили в шлюпку, Ероха решил ее преследовать берегом, здраво рассудив, что не в Финляндию же повезут бедолагу, плаванье будет каботажным, рано или поздно причалят.
Он не корил себя за то, что упустил Нерецкого, – и впрямь, что можно сделать в одиночку против отряда? Может, даже и лучше было, что неприятель сейчас пленил Нерецкого, – победители обычно теряют бдительность.
Сообразив, что похитители будут править к противоположному берегу, Ероха перебежал Мойку по Синему мосту и, стараясь держаться в черной тени зданий, поспешил вслед за шлюпкой. Она шла в сторону гавани – возможно, где-то там могла причалить. По Ерохиным соображениям, на ней было не менее десяти человек.
Вдруг шлюпка замедлила ход, подошла к набережной почти вплотную, и некто с обезьяньей ловкостью, едва коснувшись деревянного ограждения, перемахнул на сушу.
– Наш брат… – невольно прошептал Ероха, опознав моряка. И его мысли раздвоились: напасть ли на это прыгучее существо, зажать в углу и тыча кинжалом под ребра, допросить или же преследовать шлюпку дальше. Решать приходилось быстро.
Он предпочел задержать прыгуна и кинулся наперерез, собираясь ударить саблей плашмя. Но удар не достиг цели, он пропал, а Ероха ощутил резкий удар в коленный сгиб, нога подкосилась, и бедолага рухнул лицом вперед, чудом не расквасив носа.
Окаянная планида, выглянув из-за тучи, беззвучно била в ладоши.
– А пошел ты! – вслух сказал Ероха и поднялся на ноги. Беглеца и след простыл. Удар не повредил ногу, но бежать было страх как неприятно. Однако и упускать шлюпку Ероха не мог.
И тут выяснилось, что не ему одному она понадобилась.
Вернее сказать, Ероха понял это не сразу. Ну, бежит по набережной некий человек, не сворачивая, так мало ли по какому делу. Может, жена среди ночи вздумала рожать, и его послали за повивальной бабкой. Ну, обогнал, стало быть – ловок бегать. Ероха и не обратил на него особого внимания. Оказалось – напрасно.