Спасаясь от холода и сырости, Ероха быстро ходил взад-вперед перед строем огромных бочек. Помаявшись и дойдя до зубовного перестука, Ероха вдруг сообразил покопаться в корзинах с бутылками – а вдруг там не одна солома, вдруг на дне есть какая мешковина?
Мешковина, к счастью, отыскалась – в виде небольших тряпиц. Было их больше дюжины. Тут Ероха вспомнил моряцкое умение вязать узлы. Найдя при корзинах еще и веревочки, он смастерил нечто вроде камзола, потом кинул взор на солому и присвистнул. Солома-то греет!
Немного погодя он пожалел, что в погребе нет зеркала. Напяливв мешковинный камзол и запихав в него сзади и спереди солому, натолкав ее тоже и в порты, Ероха напоминал себе театрального дикаря.
– Шалишь! – сказал он незримой планиде. – Я вот еще рукава приспособлю!
– До обеда замерзнешь, как попрошайка на паперти, – отвечала раздосадованная планида. – Выпей, дурак!
– Нет!
Наука говорить «нет» оказалась не такой уж сложной. Знай долби одно! Хватило бы лишь упрямства.
Но сколько же можно мерять шагами длинный погреб? Ероха в конце концов присел отдохнуть подальше от источника холода, на лестничные ступеньки, обхватив себя руками.
Страшно мерзли босые ноги, совсем одервенели. От холода и голова у Ерохи почти перестала работать. И выползло из памяти ощущение жара, который в виде глотка водки катится вниз, к желудку. Ничего сладостнее, кажется, и на свете быть не может!
«Этого Ржевский предвидеть не мог, – подумал Ероха. – Кабы он видел меня сейчас, сам бы сказал: выпей, мичман Ерофеев, не то пропадешь!»
Ероха, затосковав, пошел к корзинам. Он уставился на бутылочные горлышки, запечатанные сургучом, уверяя себя, что одна бутылка не ввергнет его в запой. Планида в небесах от счастья била в ладоши.
Рука потянулась сама, пальцы охватили пыльное стекло. Пузатенькая бутылка полезла из соломы…
– Эх… – вздохнул Ероха. – Небось рублей по десяти бутылочка… Долбать мой сизый череп…
«Да отколупай ты сургуч наконец», – шептала в уши планида.
– Черт бы тебя побрал! – заорал Ероха и запустил бутылку в стену благородным «потеттатом».
Это была дальняя стена – в том конце погреба, откуда тянуло холодом. Невольно уставившись на мокрое пятно, Ероха приметил некую полосу сверху вниз, которая до сей поры как-то сливалась с очертаниями бочки на высокой подставке. Что-то в этой полосе показалось ему занимательным. Он подошел поближе и понял – это дверной косяк. Дверь была видна лишь частично, однако Ероха оценил ее прочность и хмыкнул – доски, кажется, не очень толстые, можно бы и ногой вышибить.
Но подобраться к двери было непросто – бочечная подставка мешала. Спихнуть же огромную тяжеленную бочку Ероха не мог – для этого бы понадобилось с дюжину таких, как он.
Однако всякий моряк находчив. Да и станешь находчивым поневоле, проводя жизнь среди блоков, вантов, штагов и прочих затей, входящих в такелаж парусного судна, которые в шторм портятся непостижимым образом и требуют порой очень скорой и потому хитроумной починки.
– Ну, господин Елагин, прости дурака! – сказал Ероха и открутил бочечный кран.
Темное вино потекло на пол.
– Ах, дура я, дура бестолковая! – запричитала планида. – Ведь в этой-то бочке и вина осталось не более десятка ведер! Ахти мне, уйдет ведь, трезвым уйдет, непременно уйдет!
Ероха прикинул, куда распространяется лужа, и отошел подальше. Текло медленнее, чем бы ему хотелось. Он подскакивал и притоптывал, чтобы согреться. И с неудовольствием видел, что пол в погребе неровный, лужа скапливается как раз у заветной дверцы.
Наконец слетели с крана последние ленивые капли. У Ерохи появилась возможность, протиснувшись к стенке и упершись в нее спиной, ногами спихнуть бочку с ее тяжелого постамента. Задача была нелегкая – ну так и выхода другого не имелось.
Шипя и рыча, Ероха пихал в торец проклятую бочку. Она продвигалась не более одного вершка в час! Польза от этого была та, что он весь взмок и уже не замечал холода. Наконец повисшая в воздухе часть бочки перевесила.
Шлепая босиком по морю красного вина, Ероха подготовил плацдарм для вышибания двери.
Если бы он знал, что именно в этот миг за стеной находится премиленькая домоправительница, спустившаяся в погреб, чтобы самолично присмотреть, как и где будут поставлены крынки с принесенными молочницей свежайшими сливками к господскому кофею, то, наверно, потерпел бы еще несколько минут. Но знать он не мог – и потому вместе с дверью, под страшный треск, влетел на ледник и, не удержавшись, распростерся на полу.
Там был еще холоднее, чем в винном погребе. Там в больших, утопленных в земле ларях, плотно набитых ладожским льдом, лежали всевозможные запасы мяса и рыбы, битая домашняя птица и дичь; гуси, индейки, цыплята, каплуны, пулярки, голуби, еще не щипанные, лежали грудами. Там висели бессчетные окорока и разнообразные копчения; целый угол отдан был банкам с вареньями, которых насчитывалось не менее полутысячи. Строем стояли бочата с клюквой, брусникой, мочеными яблоками, квашеной капустой, на разные лады засоленными огурцами. Господи ты боже мой, чего только не было в леднике богатейшего вельможи! Казалось, даже если шведы возьмут остров в строжайшую осаду, Елагин сможет года полтора задавать роскошные пиры, вовсе не беспокоясь о подвозе провианта.
Домоправительница и ключник, спорившие об условиях хранения сливок, увидели поднимающееся с пола босоногое страшилище в нахлобученной до бровей шапке, в диковинном наряде, из которого торчала солома. С криком они бросились прочь, а Ероха – следом, ухая и подвывая, чтобы надежнее перепугать.
Он не взбежал, а взлетел по лестнице, оказался в каких-то сенях, где вдоль стены была уложена поленница сохнущих дров, увидел окно, кинулся к нему, распахнул его и выскочив на цветочные грядки, понесся, не разбирая дороги.
Мир снова был прекрасен – солнце уже начинало припекать, а душа торжествовала победу: наука говорить «нет» теперь была усвоена в совершенстве.
Глава восемнадцатаяДве экспедиции
Михайлов пребывал в полном недоумении – завязался узелок, который неведомо, как и распутать.
Может, и распутал бы, успокоившись, но он злился. Очень злился, хотя виновных не было: ведь не нарочно же Сашетта явилась полюбоваться, как он щеголяет в обкромсанных валенках. Да еще счастье, что хоть такая обувка нашлась: обмотанная бинтами нога ни в какие туфли не помещалась.
Михайлов полагал, что больше никогда в жизни с бывшей любовницей не увидится. И надо же! Сперва собственноручно выудил ее из Мойки, а теперь вот она явилась, переодетая черт знает кем, отставной козы барабанщиком! Да и со шпагой на боку! Возможно, она умела этой шпагой орудовать – от дамы, которая преспокойно плавает ночью в речке, всего можно ожидать. И явления с пакетом от сенатора – тоже.
С Ржевским Михайлов знаком не был – мир сенатора, высокопоставленного чиновника, тайного советника, аннинского кавалера, и мир моряка совершенно не соприкасались. Однако имя знал, это было уважаемое имя.
Письмо оказалось кратким, без реверансов: сенатор просил господина Михайлова при ближайшей возможности к нему жаловать по делу большой важности. Что это могло быть за дело – Михайлов из письма не понял и решил, что сенатор никуда не денется, а вот на Елагином острове могут произойти очень неприятные события, и, значит, туда надо спешить безотлагательно, хотя бы разведку произвести.
Александра, выпалившая, что послание важное и спешное, стояла на причале в самой лихой позитуре, опираясь о шпагу, и страсть как хотелось сбить с нее спесь. Поэтому Михайлов, показав Новикову письмо, преспокойно сунул его в карман, словно маловажную бумажонку.
На сей раз Новиков явил чудеса догадливости – без лишней галантности попытался спровадить Александру, при этом оставив двух парней, которых она привела. Но чертова дама уперлась – ей угодно, видите ли, искать Нерецкого!
Не надобно иметь семь пядей во лбу, чтобы понять – Нерецкий ей любовник. Вот правда и вылезла на свет божий. Михайлов не понимал, правда, как она могла взять в любовники господина, не умеющего плавать. Впрочем, сумасбродке закон не писан. Есть еще в столице и придворные арапы, и цыгане, и трубочисты, и учителя танцев, и гаеры в балаганах, и прочие затейники – выбор богат!
Однако странно, что она самолично отправилась спасать любовника, а не махнула на него рукой и не погналась за другим, – так в злобе думал Михайлов, стараясь не глядеть на Александру, пока Новиков помогал ей спуститься в лодку. Ее лакеи, тоже выряженные кто во что горазд, заскочили сами.
– Вот сюда, на корму, сударыня, – говорил услужливый дядя Ефрем, сразу угадавший в кавалере даму. – Вы, молодчики, сюда, на банку. Ты, брат Ефим, вон туда. Господин Новиков, вот для вас место, да помогите господину Михайлову сойти, да бережно…
Михайлов поморщился – вот сейчас она проявит любезность и пожалеет раненого героя, этого еще недоставало. Он оттолкнул Новикова, отдал свою трость Родьке и спустился в лодку сам, хотя и неуклюже. Наступать на ногу он мог, и даже приспособился ставить ступню боком, но причал – не спальня в колокольцевском доме…
Наконец все расселись.
– С богом, – сказал дядя Ефрем. – Мочи весла! И – раз, и – два!..
Михайлов ждал, что Александра хоть что-то скажет, из чистой любезности, но она молчала. Коли так – молчал и он. Новиков, заметив наконец, что этих двоих то ли что-то связывает, то ли наоборот разъединяет, засмущался и тоже не знал, с чего начать беседу. Ефимка Усов удивился поведению крестненького и, насторожившись, ждал, что же из этой молчанки выйдет. Родька – и тот притих.
Лодка огибала Васильевский с востока, мимо стрелки, мимо пристани, где собралось немало судов, капитаны и владельцы которых боялись оказаться под огнем шведского флота; хоть судно и торговое, да война все спишет. Михайлов отвернувшись, хмурился, глядя на грязную воду. Ему было о чем поразмыслить. А Ефимка, глядя на него, тоже придал себе надутый вид, хотя больше всего он страстно желал лечь на дно лодки и поспать. В доме Новикова ему удалось сомкнуть веки всего на четыре часа, и скопилась усталость, – она требовала, чтобы бренное тело уложили в постель по меньшей мере на сутки.